Три Царя

Он махнул ей рукой, на что Пилорат довел девочку до границы деревни, но дальше не смог идти. Меридинец тут же сел на холодную землю и пообещал, что глаз с неё не спустит, а в случае чего окажется рядом быстрее молнии. Маруська поправила тулупчик — было чертовски холодно. Варежки, что смастерил ей Пилорат из кабаньей шкуры, износились, но она не жаловалась и часто утирала нос, с которого от мороза капало. Меховую шапку, подаренную Гривастыми она оставила позади, укрывая голову повязанным на подбородке цветастым платочком. Она глубоко вдохнула и сделала первый шаг, под ногами нечто захрустело. Девочка оцепенела.

— Смотри на меня, — произнес Семирод, стараясь сильно не повышать голос.

— Смотри на волхва, он тебя проведет, — добавил ей в спину Пилорат.

Сам Семирод из-за приготовлений не мог покинуть священный круг, пока не окончится ритуал, и беспомощно вел словом девочку. Она, как было приказано, медленно и аккуратно ступала, но под ногами всё же редко что-то хрустело. Каждый раз она закрывала глаза и глухо попискивала, но продолжала идти.

Старик заставил девочку сделать широкий круг, однако это было необходимо. Он всё еще пытался уберечь её от злосчастной встречи. Губы у Маруськи заметно дрожали, ведь с каждым шагом в её голове просыпалась память об ужасе и хаосе происходящего. Она вспоминала, как бежала сквозь огонь, под яростное чавканье смерти. Помнила, как скользко было от крови на земле, как падала и вставала, но бежала дальше. Не могла забыть, как отец, понимая, что не сможет сберечь всю семью, наказал ей бежать прочь, пока не найдет людей, что защитят её. Как мать в слезах, сжимая ребенка, не могла позволить себе проститься, хоть и знала, что она её больше не увидит. Всё это и многое другое всплывало в её сознании предательской волной печали. Звуки, запахи, чувство и слезы. Слезы, которые она отказывалась проливать с того дня.

Ей ужасно захотелось всё бросить и бежать прочь, бежать как в тот день: без оглядки да подальше от этого кошмара. Вдруг Маруська остановилась и крепко зажмурила глаза. Семирод понимал, что происходит, поэтому попытался её заставить двигаться.

— Девочка, тебе надо идти дальше, духи мучаются, ты должна проститься с ними, ритуал обязан быть закончен. Нельзя пропускать этот день.

Опять этот голос, который почему-то звучал отвратительно безразлично. Могло показаться, что Семирода заботил лишь сам процесс, сам ритуал, да более ничего. Ей захотелось услышать голос родителей, отправиться к ним в объятья, ведь только он мог заставить её почувствовать себя вновь любимой.

— Маруська! — вдруг еле отчетливо раздалось за спиной. — Не стой на месте, девочка, я понимаю, что тяжело, мысли в голову лезут. Но ты должна быть храброй и сильной, как была всё это время. Ты не одна, Маруська. Я с тобой.

Она слышала эти слова и знала, что голос принадлежал Пилорату, только вот она позволила себе обернуться и открыть глаза. Перед ней в воздухе висели размытые и искореженные фигуры, что следовали за девочкой всё это время. От ужаса увиденного, дыхание спёрло, а ноги побежали сами по себе.

— Нет, не туда! — прокричал Семирод, но было уже поздно.

Маруська бежала бездумно, зажмурив глаза, ощущая как коленями бьется о что-то хрупкое, и как под ногами сыпется песок. Память того дня овладела ею полностью. Она больше не была способна отличить реальность от воспоминаний. Для неё вокруг вновь горели пожары, умирали люди, а повсюду кровь и сталь.

— Я помогу!

— Нет! Стой, где стоишь, не переходи границу, духи терзать будут!

Семирод покинул круг, и побежал, как только мог. Старческие ноги заплетались и, казалось, что легкие наполненны водой. Маруська заметно от него удалялась, она бежала пока наконец не упала. Не в состоянии больше противиться, она сжалась в комочек и застонала. Семирод оказался рядом лишь через несколько мгновений, и уже жевал в сухом рту росолистник. Он припал на колено и приложил растение ко лбу девочки.

Внезапно его словно выдернули из мороза лютой зимы и бросили живьем вариться в бурлящий котел. В попытке успокоить сознание девочки, он случайно вторгся в него и на себе переживал её воспоминания. От увиденного Семирода бросило в холодный пот. Он лицезрел настоящую бойню, устроенную невиданной ему расой и монстрами, из которых сочился зловонный дух. Наблюдал, как пойманные в тиски жители деревни переживают свои последние мгновения. Как Маруська не отпускает руку своей матери.

Краски реальности стали сгущаться вокруг, а голоса умерших сливались в хор страдания и мольбы. Семирод постарался как можно скорее привести разум девочки в покой, ведь именно она была источником происходящего. Духи тянулись к ней, они мучили её изнутри, так же как и она мучила их своим присутствием. Дыхание Маруськи постепенно замедлялось, пока она наконец не открыла глаза. Полные ужаса и страха, но ни единой слезинки.

Семирод помог ей встать только для того, чтобы она вновь упала, при виде тех, кого и не надеялась больше увидеть. Они замерли точно в таком же положении, как и в тот день, как она их запомнила. Заключенные в мрачные коконы, они навеки так и останутся статуями напоминания. Маруська потянулась к ним пальчиками, хлюпая носом, а Семирод видел, как на детском личике изображается то, что ни никому не пожелаешь.

Она тянулась медленно, опасаясь дотронуться до обугленных тел своих родителей, что лежали в обнимку, сжимая маленькое дитя. На её глазах навернулись слезы, что отказывались спускаться по пухленьким детским щекам.

Семирод хотел сказать, но запах гари и смерти, заставший в его горле, не позволял словам выйти наружу. Мысли и кошмары о том дне, обрели форму, и она больше не могла сопротивляться боли, что терзала её душу. Маруська заплакала.

— Нужно провести обряд, — сухо прохрипел Семирод.

Вдруг Семирод ощутил, насколько он очерствел за все годы отшельничества. С этими словами, сказанными в холодной и безразличной манере, он словно потерял часть себя. Последнее, что связывало его с миром, к которому когда-то принадлежал. Он слишком долго сопротивлялся, слишком отчаянно пытался уйти в мир Лик, что просто забыл каково это переживать. Каково это видеть слезы на лице ребенка, что даже не состоянии дотронуться до тел своих родителей.

Маруська ничего не ответила. Вместо этого, маленькая девочка встала, утерев сопливый нос, закрыла рукавом глаза и, зашмыгав, впервые заговорила с ним.

— Дедушка, Семирод.

Он не знал, что сказать.

Она заплакала еще сильнее, пытаясь говорить сквозь слезы.

— Научи меня, дедушка Семирод. Научи меня, как врачевать.

— Маруська, — только сумел выдавить из себя тот.

— Научи как врачевать, как жизни благие спасать. Маменька моя и папенька, Ванюша маленький почили с концами…

Семирод почувствовал, как глаза набухают, а рука вцепились ногтями в посох.

— Всеми богами тебя прошу, Дедушка, Семирод. Научи, обучи меня! — продолжала она, плача в рукав, хлюпая носом. — Расскажи, как лечить, как помогать, как ты это делаешь. Ведь ты можешь, правда? Стукни посохом, верни их… Ты … же … волхв.

— Маруська, девочка… они… я не могу.

Она заплакала сильнее, но пыталась держать себя в руках, насколько это возможно для дитя.

— Я, может маленькая и глупая, ничего не знаю, но могу воду таскать. Маменька моя учила, что женщина должна быть сильной. Папенька мой всегда говорил, что стряпать нужно уметь для мужа будущего. Я и то и то могу, Дедушка Семирод! — она на секунду, лишь на мгновение показала свои покрасневшие от слез глаза, а затем спрятавшись за рукавом, продолжила. — Худенький ты, дедушка, худенький совсем Семиродушка, кушать тебе надобно больше.

Семирод смотрел на неё и не знал, что чувствовать. Перед его глазами пробежали те моменты, когда он из последних сил смог наложить лишь оберег на неё, еще до встречи в Красограде.

— Они всё это говорили, — её голос срывался. — А теперь они обнимают моего младшенького братика Ванюшу, плача. Так не должно быть, нельзя же так делать. Это неправильно. Это неверно. Обучи меня, Дедушка…

Она не успела закончить. Семирод бросил свой посох и упав на колени в грязь, крепко обнял её.

— Ох, Маруська.

Маруська больше не сдерживалась. Она зарыдала, крепко обнимая старика, вцепившись маленькими пальчиками в его костлявую спину. Семирод чувствовал, как её теплые слезы ни в чем не повинного ребенка, проникают в его душу.

— Я не хочу больше такого видеть! — закричала она, давясь собственными слезами. — Не хочу, чтобы другие маменьки и папеньки умирали. Не хочу, чтобы Ванюши видели их смерть. Я хочу помогать! Хочу лечить! Обучи меня, дедушка Семирод. Всеми богами молю, обу…

Он не смог сдержаться и сильней прижал её к себе:

— Плачь, Маруська, плачь, внученька.