Искра и Тьма

— Кровник? Он же его убьет.

— А тебе-то что?

— Ничего…

— Побьешься за свободу-то, а, Матвей? — насмешливо спросил князь.

— А ты, князь Военег, слово сдержишь?

Военег на мгновение вспыхнул, но тут же успокоился.

— Сдержу. Все слышали?

Бой решили устроить на холме, подальше от поселка. Рядом рос березняк, внизу тек ручей. Уже смеркалось. «Тут и раньше устраивались кулачные бои, а может, что и похлеще», подумал Безбородый, глядя на голый пятак, венчающий холм, словно плешь — голову старика. Толпа собралась немалая — несколько сотен.

Пока все галдели, бойцы вышли в круг. Военег стоял, скрестив руки на груди, и поглядывал на Рагуйло, за чьей спиной находился косо ухмыляющийся Аскольд. Сам Рагуйло, видно, осознавший, какую глупость совершил там, в башне, был бледен и растерян. Военег — двуличный и непредсказуемый человек. Он мог проигнорировать дерзкое и оскорбительное отношение к себе, примером чему могла послужить Татианина сварливость, мог превратиться в ласкового любовника. Мог превратиться в жестокого зверя. В любом случае Рагуйло обречен, как и его кровник. Князь ненавидел намеки и двусмысленности, был мнителен и злопамятен. И вообще, Собачник никогда не нравился ему. Если честно, Рагуйло мало кому нравился.

«Как подохнет, прикажу прикончить собак, — сказал Семену Военег вчера. — Ненавижу собак. Рагуйло падет, и его место займет Аскольд, — если кто и должен быть куном, то только старший брат. И еще Аскольд послушен и не так умен. Что думаешь, Семен?»

Безбородый пожал плечами.

Один монах однажды спросил: «Как ты можешь покровительствовать воплощению окаянного Карла?» Тогда Семен рассмеялся. А сейчас… Что он чувствовал по отношению к нему? Много лет назад он принял испуганного, отчаявшегося юношу в свои ряды. Парень грезил о мести. Сегодня Военег и правда превращался в мировое пугало, которым являлся последний треарийский император. Но Семен не мог осудить князя, потому что чувствовал, что и его руки в крови. Как отмыться от этого? Уйти? Сбежать? Куда-нибудь подальше, в горы.

Однажды возникнув, эта мысль плотно засела в голове Безбородого.

Матвея вооружили мечом и хлипким деревянным щитом, Хаир Каменная Башка вышел с молотом. Глядя на них, Семен поразился коварству Военега: Матвею, ослабленному кандалами и побоями, нипочем не устоять против злобного великана и его жуткого молота. Было в этом некое ребячество. Если подумать, Военег так и остался мальчишкой, наделенным огромной властью.

Схватка началась, и внимание Семена сразу же приковал Хаир. Кажется, гигант растерялся. Есть такой тип воинов, лучше всего чувствующих себя в жаркой сечи, когда не хватает воздуха и врагов тьма — и они так и норовят впиться в тебя зубами. Но, столкнувшись с одним-единственным неприятелем лицом к лицу, долго думают. В этот момент их легче всего убить. Хаир был именно таков — тугодум, но что можно ожидать от безмозглого горца? К сожалению, Матвей осторожничал, напрасно разглядывая противника, — его пробить можно разве что копьем, но только не мечом, к тому же коротким. Кроме того, подмастерье был изрядно напуган.

Так они и кружили, буравя друг друга кинжальными взглядами, а толпа ревела.

— Ну что ты стоишь, Башка? Убей его!

— Да с такой кувалдой супротив мечника — тьфу! Раз плюнуть!

— Раскручивай булаву, дурак! Она у тебя вона какая здоровая — етому прыщу от нее ни за что не укрыться.

— Точно! Не булава — смерть!

— Смотри, нас не задень!

Парень, закрываясь щитом так, что были видны лишь глаза, напрягся, аж вспотел. «Думает, дурак, — злился Семен. — Пробуй же!»

— Да бей же, скотина безмозглая! — яростно крикнул Военег Хаиру. — Где твоя непобедимость, идиот?

И Хаир, заорав, взмахнул молотом — по широкой дуге, сверху вниз, наискосок. Матвей, издав нечто вроде стона, успел отпрыгнуть, но молот все же задел его щит, чиркнув, как показалось Семену, по самому краю. И этого хватило: две срединных доски согнулись внутрь, сломав Матвею руку. Парень закричал, глаза округлились от нестерпимой боли. Он упал на спину, ударившись головой и раскинув руки, — меч отлетел в сторону. Хаир, желая побыстрей добить врага, обрушил молот на противника, но Матвей неожиданно прытко откатился. Молот с глухим стуком ткнулся в сырую землю.

Матвей лег неудачно — подмял под себя сломанную руку со щитом. Он с большим трудом поднялся на колени и, посматривая на Хаира, принялся судорожно расстегивать ремни на злосчастном щите. Перелом был серьезный — торчала кость. Великан усмехнулся. Дело было сделано. Один удар, и несчастный, пальцы которого с каждым мигом двигались медленнее, умрет. Горец оперся о молот и посмотрел на завозившегося противника; так, видимо, смотрит кошка на пойманную мышку. И в этот момент Семен понял, что со смертью Матвея умрет и Хаир, и Рагуйло. Вот так, пара неосторожных слов способна довести импульсивного князя до умопомрачительной паранойи. Военег, обладая богатым воображением, попросту домыслил и многократно преувеличил опасность, исходившую от алмаркского куна, и гибель крестьянина, которого сам и приговорил, вызовет якобы праведный гнев. «Самодур», — подумал Безбородый с горечью.

Матвей избавился от щита и, прижав раненую руку к животу, подполз к мечу. Взял его. Хаир хмыкнул в ответ на вызывающий взгляд противника, поплевал на ладони, схватился за молот, размахнулся и…

То, что произошло дальше, шокировало бывалых разбойников. Пока Хаир поднимал свое тяжелое оружие, Матвей подбросил меч, поймал его и, словно копье, метнул во врага.

Толпа ахнула и смолкла. Меч вошел в горло великана — тот выронил молот, захрипел, вцепился в меч, вытащил его; следом хлынула пульсирующая, пузырящаяся кровь, залившая голую массивную грудь. Горец со всего маху рухнул оземь.

Тишина стояла такая, что слышно было жужжание комаров. Первым заговорил Военег, и князь волновался — никто не ожидал такого исхода поединка.

— Как, оказывается, просто убить человека. — Он резко обернулся к Рагуйло. — Это тебе урок, мой милый. Что полагается собаке, посмевшей укусить хозяина?

На собачника было больно смотреть. Он смертельно побледнел.

— Я не… — пробормотал алмарк. — Ты не понял, князь…

— Ответь на вопрос!

— Смерть, — прошептал он.

Военег довольно кивнул.

— «Не бывает слабых противников, бывают глупость и высокомерие», — так говорил Профета Павсемский. В который раз убеждаюсь в его правоте.

Князь подошел к победителю — Матвей присел на одно колено, с трудом удерживаясь в сознании, рубаха пропиталась кровью. Минуту князь молча смотрел на него непроницаемым взглядом, затем кликнул палача.

— Вылечишь его, — бросил он и удалился.

— Понял, — сказал ему вслед Асмунд с какой-то тоской в голосе.

Близилась полночь. По корчме разносился дразнящий запах жаркого. Татиана, ворча, возилась на кухне, окуренной сизым дымом очага. Большой зал освещался десятком свечей, прикрепленных к деревянному колесу — оно висело на цепях так низко, что казалось, вот-вот упадет. Где-то на краю поселка слышались крики — Рагуйло выяснял отношения с братом. Военег уединился с Добронегой, а в корчме уже второй час сидели все те же лица.

Семен, прислонившись к стене и закинув ноги на лавку, задумчиво разглядывал люстру-колесо. Тур скучал, облокотившись о стол и подперев голову. Путята, вцепившись рукой в пустую кружку, дремал, согнувшись в три погибели. Его сотоварищ, дружинник Мал — дюжий краснолицый свирепый детина с густой курчавой бородой и крупными мозолистыми руками — хмурился. Леваш сосредоточенно срезал кинжалом тонкие лоскутки мяса с жареной бараньей косточки. Пять минут назад пришел Асмунд и сейчас жадно ел, слизывая жир с пальцев и вытирая рот полотенцем.

— У тебя всегда такой аппетит опосля твоих опытов? — поинтересовался Тур. — Надеюсь, парнишка хотя бы ходить сможет?

— Под себя, — хихикнул Леваш, но шутка не удалась, никто не засмеялся.

— Ты на что намекаешь? — угрожающе спросил Тура палач.

— Я спрашиваю, как там Матвейка-то?

— Жить будет, — деловито ответил Асмунд. — Перелом, конечно, сложный, но все обойдется. Срастется.

— Это хорошо, — проговорил Тур и умолк.

— Скажи, — спросил Леваш палача, — ты и правда лекарь ученый?

— Ученый, и еще какой! Я был учеником самого Айи Карнатулийского!

— Немало трупов, наверное, препарировал, — буркнул Тур.

— «Препарировал», — передразнил палач. — И откуда ты, неуч, такие слова знаешь?

— Знаю, — с ироничной серьезностью ответил Тур. — Ибо я тоже ученый лекарь, был учеником Хомы Криволапого, оксинского костоправа, читал ученые книги и…

— Ломал кости, — закончил Асмунд. — Приветствую тебя, коллега! Может, вместе как-нибудь…

— Нет, ни в коем случае! — отрезал Тур, встрепенувшись.

— Ну как знаешь…

Помолчали. Мал пожал плечами и, сказав обиженным тоном: «Спать пойду, ешкин кот», — грузно потопал прочь.

— Семен, — обратился к Безбородому Асмунд, закончив есть, — ты читал записку Вышеслава?

— Читал, — лениво отозвался тот.

— Что думаешь?

— Думаю, Древо Смерти мы уже повстречали.

Асмунд задумчиво кивнул.

— Откуда он взял все это? — сказал он. — Не помрачился ли его разум под старость?

— Нет, не помрачился, — сказал Семен, рассерженно почесав небритый подбородок. — Послание или… предсказание — серьезная штука. Тут замешаны боги.

— Вот и я так подумал. Записка не выходит у меня из головы ни на минуту. Надобно бы в Воиграде заглянуть в библиотеку, может, что найду.

— Время покажет, — рассудил Семен.

— Покажет, только что? Что оно нам покажет? Восход солнца над пашнею или чуму?

— От смерти все равно не убежишь.

— Мудрый ты человек, Семен. В твоих простых словах живет истина.

— Спасибо на добром слове, Асмунд Казимирыч.

Тут их беседа прервалась. В помещение ввалился Аскольд, возбужденный, с разбитой губы стекала кровь. Он решительно прошел внутрь и, не садясь, залпом выпил чарку с вином; хлопнул ею о стол, отчего Путята проснулся, поводил осоловелыми глазами по сторонам, поежился и снова заснул.

— Сбежал, гад! — сказал Аскольд и сел.

— Сбежал… — тупо повторил Леваш.

— Сбежал. Хотел всех поднять на князя, стервец. Но я ему не дал. Хлопцы приняли мою сторону, все, за исключением какой-то сотни предателей — в основном горцев (и чего он с ними снюхался?). Умчались, предатели, восвояси, как только запахло жареным. Пусть. Они теперь изгои, витяги, чтоб их. Асмунд!

— Что такое, дорогой?

— Отправил бы голубей в Сосну, на равнины и в Хутор, пусть знают про него. Пусть знают, что Рагуйло-Собачник низложен.

Полночь. Татиана заснула в кухне, сидя на стульчике, крестом сложив руки на груди. Половина свечей прогорела, и корчму окутал мягкий сумрак.

Военег проснулся с отчетливым и не проходящим чувством потери. Чувством, напомнившим ему о раннем-раннем детстве, о матери — она уходит, а он плачет и тянет к ней ручки. Мама возвращается, что-то ласково шепчет, целует его, но потом все-таки уходит, уходит ненадолго, по надобности, но он-то этого не понимает. Ему кажется, что мама бросает его, и ему невдомек, что мама — царица…