Волки не дремлют

— И вы согласились? — Вагин прищурился.

— Да, согласился. Думал, успею сообщить вам, но он не отпускал меня до самого вечера. Тогда я решил...

— Хорошо, Анатолий Сергеевич. Что вы решили, мы уже знаем. У нас еще будет время поговорить, а пока отдыхайте...

...Мэнсфилд снова молча покачал головой.

— Так вот, господин Штейн-Мюллер-Машинскас-Мэнсфилд-Рудский, — продолжал Вагин, — вы задержаны как шпион и убийца. Мы с вами оба разведчики, и я не считаю нужным играть с вами в кошки-мышки. Вы убили гражданина Ланцова, нашего сотрудника майора Марченко, покушались на жизнь Павла Орешкина и Анатолия Егорова. Это не считая ваших коллег по планеру. Вы пытались выкрасть чертежи государственной важности и уничтожить результаты работы геологической экспедиции...

— Не пугайте меня, полковник, — неожиданно перебил Мэнсфилд. — Я не запрошу пощады.

— Ее и не будет. Вы понесете заслуженное наказание.

— Хоть сейчас. Только не мешайте, как у вас говорят, божий дар с яичницей. Как вы верно заметили, я разведчик, и поэтому не стану запираться. Да, я имел определенное задание, но не выполнил его. К сожалению, меня провел какой-то мальчишка. Я, повторяю, разведчик, и умею проигрывать, но никаких ваших сотрудников, Павлов, Ланцовых и Анатолиев я не знаю. С этим у вас ничего не выйдет.

— Посмотрим. К вашему великому огорчению, могу сообщить, что Павел-то остался жив. — Вагин с трудом сдержал желание рассмеяться. — Поскольку сегодня вы не расположены к откровенному разговору, дадим вам время подумать. КПЗ к этому очень располагает. Кстати, там вас ждет один человек. По-моему, он шел к вам на встречу, так что можете считать, что она состоялась, — полковник все же улыбнулся и вызвал конвоира.

— Полагаю, все выложит, — сказал молчавший до этого Турантаев, когда Мэнсфилда увели. — Не совсем, правда, понятно, почему он так быстро сознался.

— А что ему оставалось делать? Он же неглупый человек, понимает, что взят с поличным. Но ты заметил, как он пытается уйти от обвинения в убийстве? Видимо, на что-то еще надеется... — Вагин не договорил. — В кабинет вошли сотрудники, производившие обыск у Рудской. Они принесли магнитофон с несколькими кассетами, блокноты с тайнописью, отдельные личные вещи Мэнсфилда.

— Больше ничего не нашли? — министр посмотрел на лейтенанта Черенкова, руководившего обыском.

— Мы очень внимательно все осмотрели, но...

— Верно, верно, — остановил офицера Вагин. — Не дурак же он, чтобы дома держать шпионское снаряжение. Думаю, скоро сам покажет нам свой тайник...

Переступив порог камеры, Мэнсфилд остановился от неожиданности. Он узнал человека, про которого говорил Вагин. Не дождавшись даже, пока конвоир закроет за ним дверь, Мэнсфилд хрипло прошептал:

— Господин Краус?!

Человек обернулся и в упор посмотрел на Мэнсфилда. Взгляд его не предвещал ничего хорошего. Казалось, тот, кого назвали Краусом, готов был убить Мэнсфилда. Как только дверь камеры закрылась, он сквозь зубы процедил:

— Какой я тебе Краус, скотина? Они ни черта не знают обо мне, а ты «Краус», «Краус». — Внезапно смягчившись, он спокойно сказал: — Вот уж никак не думал, что тут с тобой встретимся. Рассказывай, что стряслось?

Однако Мэнсфилд молчал, и было видно, что он не собирается посвящать Крауса в свои дела. Поняв, что Мэнсфилд ему не доверяет, Краус заметил:

— Не настаиваю. Можешь не говорить. Можешь считать, что я уже продался или что я подсадная утка. Хотя и я могу подумать о тебе то же самое. Но я хочу просить тебя, Рандольф. — Краус подошел к нему поближе. — На допросе ничего не говори обо мне. Мы друг друга не знаем. — Краус понизил голос до шепота. — Я уверен: они обо мне ничего не знают. Просто какое-то недоразумение. Я летел, конечно, не к тебе. В пути ничем себя не проявлял — и вдруг сегодня утром меня снимают с самолета. Пока со мной никто не разговаривал. А ты знаешь, — Краус посмотрел в глаза Мэнсфилду, — о чем я подумал? А нет ли у нас там, — Краус кивнул куда-то в пространство, — русского агента? — Он снова посмотрел на Мэнсфилда и сочувственно проговорил: — Я вижу, ты сопротивлялся, у тебя висок разбит.

Мэнсфилд машинально поднес руку к виску, но ничего не ответил. Прошло не меньше четверти часа, прежде чем Мэнсфилд заговорил:

— Вот вы утверждаете, что летели дальше. А мне они сказали, что вы шли ко мне на связь.

— Липа! Чистейшей воды липа! Если бы так, разве они предоставили бы нам такую возможность: сидеть здесь вместе и разговаривать. Не совсем же они олухи!

— Я тоже так думаю...

— Тут и думать нечего, — поставил точку Краус и стал рассказывать Мэнсфилду о последних берлинских новостях...

Третьего мая в Адычан прилетел Павел Орешкин. Турантаев пригласил его к себе и, усадив на диване, поинтересовался, как прошло оформление на работу в органы.

— Нормально, Айсен Антонович, но... только, я думаю, напрасно все это. Не выйдет из меня чекиста.

— Это почему же?

— Экзамен-то я не выдержал, — огорченно проговорил Павел.

— А по-моему, как раз наоборот: выдержал превосходно. На твоем месте, полагаю, так же поступил бы любой из нас. Ты правильно делал, что хотел выяснить, зачем Мэнсфилд отправился в Красноярск. А то, что не сумел поставить нас в известность, — так у тебя для этого и возможности не было. Так что напрасно не тревожься! — Турантаев ударил Павла ладонью по колену. — Лучше я тебя сейчас познакомлю с одним из арестованных.

— Что?! Разве их двое?

— Двое, — засмеялся Турантаев и распорядился ввести арестованного.

Когда тот вошел в кабинет, Павел от неожиданности встал:

— Подполковник Краус? И вы здесь?!

— Он же полковник Щербаков. Наш коллега по работе, — представил Турантаев.

Павел опешил. Он стоял, не зная, что сказать. Щербаков подошел к растерявшемуся Орешкину, крепко и горячо пожал ему руку.

— Ну, здравствуй, беглец, — сказал он ласково. Левой рукой полковник поправил очки, будто хотел получше рассмотреть Павла. — А ты совсем не изменился. Правда, височки побелели да похудел малость. Но это поправимо. Были бы кости, а мясо нарастет. Так, что ли? — он снова улыбнулся, блеснув золотыми зубами.

— Вот это сюрприз! — Павел развел руки. — Значит, полковник Зимерев...

— Да, — подхватил Щербаков, — Зимерев и теперь считает меня отъявленным фашистом. Но что поделаешь — так надо.

— Вот здорово! — восхищенно крутил головой Павел. — Значит записку мне вы написали? Не рискованно ли это было? Я, признаться, за провокацию принял.

— Согласен. Грубовато. Но я нарочно избрал этот способ, чтобы и ты не смог заподозрить меня. Ведь тебя могли и поймать.

— Простите, товарищ полковник, а теперь вы... остаетесь? Или опять туда?

— Остаюсь дома, не знаю, к радости или к сожалению, — смеясь, ответил Щербаков. — Так уж сложились обстоятельства. Обратно к ним мне дорога заказана. Для них я предатель. Изменил их «благородному» делу и сбежал в Чехословакию. Кстати, пятого мая я выступаю по чехословацкому радио. Надеюсь, они меня услышат.

— Но пятое-то послезавтра! Когда же вы успеете?

— Милый мой, — Щербаков положил руку Павлу на плечо. — В каком веке мы живем! Моя речь давно записана на пленку. Остается только прокрутить.

— Игорь Матвеевич, — спросил Турантаев, — как там, кстати, чувствует себя ваш коллега Мэнсфилд?

— По-моему, неважно. Но пытается бодриться. На что-то еще надеется. Хотя ему и его хозяевам надеяться уже не на что. Провалилась у них операция. Полностью!

— С чем мы их и поздравляем! — подхватил Турантаев, улыбаясь. Он прошелся по кабинету, с удовольствием разминая ноги. У окна задержался.

По заснеженному тротуару шла Яна Слепцова. Турантаев подозвал Павла.

— А вот тебе, Павел Ильич, и другой сюрприз. Узнаешь?

— Яна?! — взволнованным шепотом произнес Павел и рванулся было к двери, но его остановил подполковник.

— Не надо. Оставайся здесь. Мимо не пройдет. Мы ее из Ленинграда телеграммой вызвали, — говорил Турантаев, но Павел плохо слышал его. Он был поглощен предстоящей встречей и нетерпеливо поглядывал на дверь, за которой через минуту послышались быстрые мягкие шаги.

Над заснеженным северным городком дотлевал вечерний закат...