Росток

6

Григорий взобрался на Кайзервальд — лесистое взгорье на восточной окраине города с песчаной, облезшей лысиной холма. Холм так и называется — Лысая гора, в отличие от соседнего, когда-то выбранного князем для своего замка и поэтому нареченного Княжьей горой.

Направляясь сюда, Григорий заглянул к Фариде, выпил кофе, утолил немного голод. Домой не заходил. Пусть Аида Николаевна добавит еще одну гирьку на чашу своих весов, все подсчитает и подведет черту. Каков будет итог — ей, наверное, уже известно наперед.

Похрустывал под ногами желтоватый, припорошенный занесенной из города пылью снежок. На зеленых ветках молодых, густо насаженных на склонах елей и сосен снег казался белее и чище. На крайней сосенке, низкой и разлапистой, сквозь кружево снега торчало пять растопыренных веток. Они напоминали протянутую пятерню горемыки, который, провалившись слишком глубоко в сугроб, зовет на помощь. Какая там помощь потребовалась деревцу! Пригреет солнце, снег растает, стечет по стволу грязновато-талой водой, впитается в землю: корни будут жадно всасывать соки и гнать навстречу солнечным лучам ствол, ветви, побеги — кверху, кверху! Их будут полоскать ливни, сушить солнце, они будут покачиваться, колебаться от ветра.

Вот-вот! Колебаться! Ради этих колебаний, собственно, Григорий и выбрался сюда, за город, где ему всегда легче думалось, где деревья навевали неожиданные мысли и сопоставления.

Привычное, ожидаемое и желанное настроение почему-то не приходило. В глазах всплывало мерцание светлых пятен на заснеженной площади Рынок и их отблески на стенах квартиры Майи.

Невысокий молодой лесок, мягко покачиваясь, тихо шуршал вокруг. Издали, из города, проскользнув над красноватыми крышами, долетел звон колоколов. «Божью хвалу за хвост тянут», — пришедшая на память сельская присказка раздвинула губы Григория — сухие, потрескавшиеся. В их Заречье старый звонарь перед тем, как отправиться в церковь, вытирал рукавом усы и басил:

— Пора идти божью хвалу за хвост тянуть.

Маленькая пушистая кисточка хвои качнулась перед глазами, возвращая Савича в русло привычных раздумий. Дотронувшись пальцем к зеленой иголочке, он улыбнулся, следя за ее покачиванием вверх-вниз. Это равномерное колебание иголочки напоминало ему вибрацию струны на арфе, кобзе, гитаре...

«Струна — и веточка... Веточка — и струна... Общим для них — является колебание. Еще во времена Пифагора, когда штаны были во все стороны равны, подметили, что разные струны звучат по-разному. Это мы, мудрые, установили, что высота звука зависит от физических свойств струны, колебания ее неоднородны. Как их уловить, сделать зримыми?»

Григорию приходилось решать более сложные вещи. Тут — просто: иголочку хвои надо приклеить к камертону, заставить его колебаться. Иголочка тоже будет отклоняться, но мы ничего не увидим... Поднесем к иголочке закопченный цилиндр, заставим его вращаться. Острие вычертит кривую линию. Если картон разрезать и распрямить, на нем будет видна волнистая линия. Ее называют красивым словом — синусоида.

Савич потер горбинку замерзшего носа. Посмотрел в сторону города. Возле подножия Кайзельвальда змеились улочки, сближались и расходились. Легкий белый дымок вился над почерневшими кирпичными трубами фармацевтической фабрики. Из-за нагромождений зданий, будто сбрасывая с себя каменный груз, медленно выползал поезд. Вырвавшись на простор, длинная зеленая змея быстро приближалась к затуманенному горизонту, точно иголка, проткнула его и исчезла.

Савич стал вспоминать давно известное. Оно ему было необходимо как опора, как стартовая площадка для дальнейших раздумий.

«Если сложить несколько синусоид, получим многосложную кривую... Две, три, четыре... Сложим смещения, описанные этими кривыми... Что получим? На одной и той же кривой одновременно увидим два, три, четыре смещения... Каждую кривую, форма которой повторяется, через один и тот же период, можно представить в виде суммы бесконечного числа с разными расстояниями между наибольшими и наименьшими отклонениями. Знаменитая теорема Фурье. Зачем она всплыла?» — Этого Григорий не знал. Скорее подсознание отыскало ее в своих тайниках и подсказало, что именно ею следует воспользоваться. Но как? Григор перенесся мысленно во времена, когда возникла эта теорема.

В начале девятнадцатого века из Марселя и Тулона отплыло в Египет войско Наполеона. Бриги и фрегаты под белоснежными, наполненными ветром парусами устремились к неведомым берегам. Впившись пальцами в фальшборт, прикипел взглядом к набережной статный щеголь в мундире и в напудренном парике. За кипенью волн растаяли пакгаузы, портовые таверны, зеленая полоса пригородного леса.

Волны набегали одна на другую, мягко покачивали фрегат. На флагманском корабле Наполеон советовался со своими маршалами: где и когда нанести чувствительный удар надменным бриттам в Египте. Не тогда ли, наблюдая за непрестанным движением волн, их взлетом и падением, член Французской академии наук Фурье, тот самый щеголь в напудренном парике, подметил повторяемость их движений? Не с этих ли пор изучение способов разложения различных кривых на сумму синусоид сам Фурье и его последователи стали называть гармоническим анализом?

«Да... По-разному люди воспринимают мир. Музыкант воспринимает его как сочетание ассонансов и диссонансов, которые в причудливом соединении потрясают душу. Физика привлекают масса тела, взаимодействие составных частей. Математик большей частью обращает внимание на количественные характеристики...»

Вскоре в ожесточенной битве возле пирамид конница Мюрата разгромила полчища мамелюков. Стоя на высокой дюне, Фурье видел, как песок постепенно засасывает окровавленные тела порубленных воинов. Дюны передвигались...

Очевидно, именно в то время у члена Французской академии наук Фурье возникла мысль об ином способе сложения синусоид, когда их число настолько велико, что никто не в состоянии определить первую, вторую, третью... а частоты размещаются так плотно, что их невозможно отличить одну от другой.

Анализ процессов, возрастающих с течением времени от нуля до определенной величины и снова падающих до нуля, — вот что открыл Фурье, вот что названо его именем. Теория рядов и интегралов Фурье.

«Это то, что мне нужно... При раздражении нервного волокна импульс, передаваемый этим волокном, я опишу при помощи выкладок Фурье».

Из-за туч выглянуло солнце, засиял, заискрился снег.

«Итак, чего я хочу? Нейронная сеть... Вот над чем мы бьемся уже несколько месяцев, пытаясь воспроизвести сложные, запутанные, часто не до конца изученные и исследованные процессы, происходящие в нервной системе. Хотим воссоздать их в металле, приборах, емкостях и сопротивлениях. Поэтому я и оказался здесь».

Так повелось давно. Еще когда Григорий проходил производственную практику в лаборатории, Петр Яковлевич, его опекун, поручил ему соединить два измерительных прибора. Оттого ли, что упало напряжение тока и паяльник не нагревался, или оттого, что канифоль была с примесью, проволочки не спаивались. Заметив это, Петр Яковлевич сказал:

— Занудная штукенция... Выйдите во двор, юноша, отдохните, подумайте. Может, что-нибудь проклюнется.

Послонялся по двору, посидел на скамеечке под кустом сирени. Проклюнулось! Вернувшись в лабораторию, заменил алюминиевые проволочки медными. Секрет прост — алюминий не поддается паянию.

Другой раз Григорий не смог быстро управиться с простенькими подсчетами. Петр Яковлевич, вспомнив случай с пайкой, опять посоветовал ему погулять, подумать. И снова, побродив по двору, Григорий за считанные минуты нашел нужное решение.

Став после окончания института сотрудником Проблемной лаборатории, Савич уже сознательно откладывал решение сложных задач на свободное время. Не забыл личных качеств молодого неофита и Петр Яковлевич. Чтобы дать ему время глубже обдумать проблему, найти техническое или конструктивное решение, он отправлял Григория на воздух, на солнце, ближе к земле. Там дышится легче, думается вольнее: перемена обстановки заметно влияла на характер мышления Савича.

Смахнув перчаткой снег с заледеневшего пня, Григорий постелил на него газету, сел, достал блокнот, ручку, подышал на кончики пальцев.

— Итак, чем мы можем распорядиться? — вслух спросил самого себя.

На чистом листе бумаги он нарисовал незамкнутый извилистый круг.

«Пусть это будет мозг. Но пока я не стану трогать ни его, ни его отделов. Ограничусь нижним — спинным. Вот сердцевина серого вещества спинного мозга... — На бумаге появился заштрихованный мотылек. — Скопление нервных клеток — их свыше миллиона... Последнюю, периферийную, часть штриховать не буду, она белая...»

Двумя пунктирными линиями «мотылек» соединился вверху с большим извилистым незамкнутым кругом. Стрелочками Григорий обозначил направление прохождения возбуждения.

«Приблизительно так выглядит схема рефлекторной дуги. Но не будем пока углубляться... Если подниматься по стволу вверх, доберемся до продолговатого мозга, до ретикулярной, или сетчатой, формации. Это около двухсот тысяч крупных и пять миллионов мелких клеток. Стоп, Гриша! Остановись! Тебе нужна лишь одна-единственная пара волокон. Ее-то и надо воссоздать...»

Полистал записную книжку, открыл последнюю страничку, куда сразу после защиты диплома вписал слова академика Павлова как завет и наставление — не кому-нибудь, себе. Каждый раз, когда перед ним возникала новая проблема, Григорий неспешно, останавливаясь на каждом слове, перечитывал слова великого ученого:

«Человек есть, конечно, система (говоря более грубо, — машина), которая, как и всякая другая в природе, подчиняется неминуемым и единственным для всей природы законам; но система, в горизонте нашего современного научного видения, единственная по наивысшей саморегуляции... Система (машина) и человек со всеми его идеалами, стремлениями и достижениями — какое, казалось бы, на первый взгляд, жуткое, дисгармоничное сопоставление! Но так ли это?»

«В том-то и дело, что нет, — вздохнул Григорий. — Да‑а, насколько легче, проще, необременительней была бы моя жизнь, если бы не вторая половина столетия...»

В шестьдесят первом году Савича ночью буквально «втиснули» в самолет, не слушая его возражений. Сам Олияр прикатил домой на машине, поднял с кровати, ткнул в руки конверт, на котором Петр Яковлевич нацарапал загадочные слова: «Распечатать после прибытия к месту назначения».

В Шереметьевском аэропорту Григорий, поеживаясь от утренней прохлады, распечатал конверт, прочитал: «Вам необходимо прослушать лекцию немецкого кибернетика Штейнбуха. Прошу быть внимательным. Ваш отчет буду слушать вместе с коллективом».

Найдя в конференц-зале свободное место, Григорий сел, уставился в седоватого, с высоким лбом и длинным носом лектора. Ничего особенно интересного он не услышал. Его поразила лишь одна из последних фраз Штейнбуха: «Я не согласен с утверждением, что отцом кибернетики является Норберт Винер. Я считаю основателем этой науки Ивана Павлова». Вот таким образом начало века отозвалось в его второй половине...