Росток

34

Краем сознания, не затуманенного сном, Григорий улавливал еле слышный шум ветерка, успокоительный шорох листьев, плеск волн.

Постепенно реальный резкий мир запахов, звуков, ощущений поблек, онемел. Откуда-то издалека донесся грубоватый голосок с хрипотцой. Он бубнил и бубнил, связывая воедино какие-то мысли, что-то утверждая, что-то отрицая. К этому голоску безмолвно прислушивались молоденькие сосенки и кудрявые яворы на пригорке. Григорий присмотрелся к ним внимательней. Нет, это не деревья! Сосенки — знакомые по университету девушки-студентки, а яворы — приятели и друзья из общежития. Пригорок заставлен столами точно так же, как в аудитории. А хрипловатым голосом читает лекцию до нестерпимости придирчивый преподаватель физиологии Дробот.

Все больше вдохновляясь, как это с ним случалось всегда, когда он говорил о любимом предмете, о досконально изученном, продуманном, экспериментально проверенном, Дробот выпрямился во весь свой гигантский рост, голос его окреп, стал громким, без хрипотцы.

«...Основа явления состоит в том, что больные люди свою слабость, свои дефекты выносят наружу, перекладывают на посторонних. Больные хотят быть самостоятельными, а им постоянно кажется, что их делают рабами, исполнителями чужих приказов. Больные стремятся быть уважаемыми, степенными, а им кажется, что их обижают. Они хотят иметь свои тайны, а им кажется, что посторонние раскрывают их. У них бывают дурные привычки или болезненные припадки, а им кажется, что эти привычки и припадки принадлежат другим...»

Затем Дробот начал сжато излагать сущность явления и его анализ академиком Павловым:

«Наше отношение к окружающей среде вместе с социальной средой и наше отношение к нам самим неминуемо исказятся, если будут смешиваться противоположности: я и не я, мое и ваше, одновременно я один и в окружении людей... Корковые клетки, вместо того чтобы давать эффекты, соответствующие силе раздражения, будут давать иные — или все одинаковые, или обратные силе возбуждения, даже противоположные его характеру. Эта ультрапарадоксальная фаза и является основой ослабления у больного понятия противоположности...»

Вдруг и аудитория, и Дробот зашатались, будто отражение в воде, расплылись.

Слуха Григория коснулся неясный шорох, скрип тормозов машины, треск сухих веток. Потом все это стихло, и знакомый женский голос — откуда он взялся здесь, в лесу? — произнес:

— Давно я не была в Судовой Вишне. Давай тут, в беседке у озера, поставим все точки над «i».

«Подожди, подожди... От кого же я слышал?.. Судовая Вишня... Беседка, озеро... Меня обещали повезти...» — Григорий открыл глаза. Увидел розовую листву явора, сосновые ветки, услышал отдаленный торопливый стук дятла по стволу дерева. Остатки сна развеялись, улетели прочь. Среди других звуков он различил цокот каблучков по дощатому настилу беседки. Женщина желчно сказала:

— Входи, Ёся, в лесную камеру отважной поборницы прав человека Майи Беркович, доставай из багажника еду. Надо же, муж-правозащитник привез на собственной «Ладе» преследуемую женщину на лоно природы. Без охранников, без надсмотрщиков...

Григорий все понял. «Что же делать? Как встать и уйти незамеченным? Нет, из этого ничего не получится. Поздно. Но оставаться и подслушивать чужие разговоры тоже нехорошо. Как же поступить? Да черт с ними! Пусть болтают. Все равно ничего нового я не услышу».

Григорий взглянул на беседку. Иосиф Самуилович нарезал хлеб. Майя, накрыв стол газетой, достала из хозяйственной сумки огурцы, колбасу, ветчину, пирожные. Иосиф Самуилович открыл бутылку коньяка. Они сели друг против друга, подняли рюмки. Молча выпили.

— Лес, Майя, безмолвный. Он безъязыкий, — хрустя огурцом, сказал Иосиф Самуилович. — Давай поговорим откровенно, никто нас здесь не услышит.

— Как будто в особняке мы были не одни.

— При нашем положении и у стен могут вырасти уши.

— А что нам, собственно, скрывать? — раздраженно спросила Майя. — Что? Я словно кинозвездой какой-то стала. Иду по улице, а сзади мужланы перешептываются: «Смотри, какая красотка...» — «Да это же та самая, что по радио...» В магазине от меня женщины шарахаются, как от чумной. Куда ты меня толкнул, Ёся? Зачем? Никто слова приветливого не скажет, кроме твоего ребе и его помощника.

— Спрашиваешь, что нам скрывать? Ты не ходишь в синагогу в дни поминовения душ умерших, когда читают «изкор». Ты не справляешь «иорцайт» — годовщину смерти родителей... Сама захотела мести. Я помог.

— Не хожу... В синагоге, молитвенном доме или при общем молении женщина не человек. Когда ты собираешь десять евреев у себя дома на «миньон», чтобы прочитать обязательную поминальную молитву «кадиш», женщины не идут в счет, — возразила Майя.

Она выглядела уставшей, осунувшейся, старше своих лет. Ее смолисто-черные волосы были причесаны небрежно. Голубые глаза, казалось, выцвели. От них паучок времени протянул тоненькие, еле заметные паутинки морщинок. Как лепестки, прибитые, морозом, увяли щеки.

— Я тебе благодарен, Майя... — голос Иосифа Самуиловича от волнения дрогнул. — Ты ешь... Ты очень ослабела. А тебе надо быть сильной... Ты вытерпишь еще не одно глумление, прикрывая меня.

— Я должна прикрывать тебя? — не сразу поняла Майя. — А‑а... И ты отблагодарил меня особняком? Недурно!

Иосиф Самуилович долго молчал. Налил в свою рюмку еще коньяка. Выпил. Закусил куском ветчины с хлебом.

— Кто много говорит с женщиной, тот делает себе зло и попадает в ад. Так утверждает талмуд. Но я так не считаю! Жена не имеет права получать наследство. Так утверждает талмуд. Но я так не считаю! Я тебе отписал столько, что до конца дней твоих хватит с лихвой. Согласно «Второзаконию» я имел и имею право расторгнуть с тобой брак. Там говорится, что основанием расторжения брака может стать причина, когда женщина «не найдет благоволения в глазах его, потому что он находит в ней нечто отталкивающее» . Я закрыл глаза на твои похождения с чужими мужьями и вторично ввел в дом как законную хозяйку...

— О, твоя снисходительность и мягкость! Они тверже, чем камень, поданный голодному вместо сухаря.

— Ого! Ты настоящая последовательница торы! Бедность к лицу Израилю, как красная сбруя белому коню. Так сказано в древних законах нашего народа, и нам нужно их придерживаться.

— Ты... Ты... — Майя вскочила. Но тут же сникла, увяла. Злость, обида, терзавшие ее душу, уже перегорели в ней, от них осталась лишь кучка пепла. Она не грела, не возбуждала Майю. — Что твой дом? Что твои деньги? Ты меня ограбил... Упрекаешь, что имела любовников... А ты дал мне зачатие? Я уверена, что моей вины в этом нет... Как женщина, я хотела ощутить... Хотела ощупывать пальцами свой большой живот, слышать удары ножки или ручки и исходить криком от родовых мук. Ты мне дал все это? Каждая женщина свое влечение к мужчине сознательно или подсознательно связывает с материнством.

— Ну и ну! Набралась здешних идей! — возмутился Иосиф Самуилович. — Не прибегай к пропагандистским фразам... Умелые люди делают дела без шума. Главное — не прозевать своего случая. Каждому раз в жизни дается такой случай. Прозевал — извивайся целый век червем. Ухватился за него — все блага жизни твои. Я своего не проворонил! Слушай...

Ночную тишину города разрывали резкие выстрелы. Черные провалы окон, будто выдавленные глаза, слепо воспринимали и вспышки осветительных ракет, и короткие лезвия карманных фонариков. Касаясь колючей проволоки, лучи фонариков придвинулись к воротам гетто. Охранники открыли их. Прозвучала команда...

Ее услышали и старый еврей Исаак Перхорович, и припавший к его плечу черноглазый, стриженный под машинку молоденький Ёся.

«Сегодня гетто перестанет существовать», — прошептал старый Исаак.

Он решил довериться Ёсе, спасти его от гибели. Сгнившие стружки в углу подвала скрывали канализационный люк, под толстой круглой чугунной крышкой пролегала «дорога жизни». По ней выбралась на свободу не одна семья. Старый Исаак знал, что кое-кто спасается в подземелье под костелом Елизаветы, на Замастырнове, под улицей Легионов. Немцы, не зная размещения подземных стоков, не суются туда.

В худом, изможденном теле Исаака уже не было сил, чтобы и самому спуститься в этот потайной ход и спастись от неминуемой гибели. Но помочь Ёсе приподнять чугунную крышку он еще сможет. Он покажет смышленому хлопцу выдолбленный в стене кирпичного колодца тайник, тщательно замаскированный с первых дней пребывания его, Исаака, в гетто. От сожженных, расстрелянных и замученных людей остались золотые червонцы царской чеканки, дукаты, кольца, сережки... Эти сокровища, завернутые в кусок автомобильной камеры, обреченные завещали тем, кому удастся спастись.

«Золото дает власть. И над злом, и над добром. Ты пойдешь добрым путем», — напутствовал Ёсю старый Исаак.

Ёся спустился в люк, долго блуждал по лабиринтам подземной канализации, пока не выбрался на поверхность. Его приютили в Брюховичах крестьяне; подкормили, скрывали от немцев до освобождения города.

В школе-интернате, куда он попал после войны, Ёся отличался трудолюбием и старательностью. Его часто ставили в пример товарищам. Правда, иногда упрекали за высокомерие. Напрасно! Наставники не знали, что на самом донышке его души хранится завет облитого мазутом и сожженного Исаака Перхоровича: «Золото дает власть...» Вторую половину завещания он отбросил как не стоящую внимания.

По ночам ему снились кошмарные сны. Гремели выстрелы шмайсеров. Падали расстрелянные единоверцы. Их кровь ручейками стекала в подвал, где прятались они со старым Исааком. Кровь впитывалась в сотлевшие стружки, просачивалась под чугунную крышку люка.

«Золото дает власть!» — вскрикивал Ёся.

«Над злом и добром, — добавлял Исаак. — Ты пойдешь добрым путем».

Голыми руками они расковыривали в подвале пол, сооружали вокруг люка земляную запруду, чтобы кровь не затопила спрятанные сокровища. По полу, по запруде скользили тонкие лезвия-лучи карманных фонариков. В спину впивались десятки раскаленных свинцовых шмелей. Он падал на красные от крови стружки, кричал:

«Золото дает власть!»

И — просыпался.

Закончив школу, поступил в медицинский институт — решил стать зубным врачом.

Когда началась расчистка разрушенных зданий на территории бывшего гетто, он забеспокоился. Стал шастать среди руин в поисках знакомого подвала. На площади кипело торжище. Никто не обращал на него внимания.

Старания Ёси оказались успешными. Он отыскал тот самый подвал, открыл крышку люка и влез в канализационный колодец. Пальцы нащупали скользкий мокрый сверток. Сдерживая отвращение, вытащил наверх покрытую черным мхом и сизой плесенью резиновую камеру, с двух концов крепко завязанную просмоленной бечевкой и проволокой.

Сняв полуистлевшую бечевку и проржавевшую проволоку, высыпал на пол драгоценности. Упал на них, прикрыл грудью и животом, задыхаясь от счастья, прошептал:

«Золото дает власть...»

Немного успокоившись, разделся до трусов. Нанизал на руки монисто с кулонами, медальоны, цепочки, обмотал их прихваченным с собой бинтом. Кольца и золотые кружочки червонцев прикрепил бинтом к ногам. Часы рассовал по карманам. Опустевший кусок камеры выкинул в канализационный колодец, закрыл его тяжелой чугунной крышкой, присыпал сверху сотлевшим мусором и землей.