Росток

19

Майя раз в неделю собирала всех санитарок на занятия. Пожилые медсестры уходили на пенсию, молодых из училищ присылали одну-две, да и те долго не задерживались — поступали в институт или выходили замуж. Вот она и учила санитарок, растила смену медсестрам. Приказала и Аиде прочесть ряд книг по медицине, ознакомиться с трудами некоторых ученых.

Убирая в институте, Аида задержалась в кабинете заведующей терапевтическим отделением. Подмела пол, протерла влажной тряпкой мебель, подошла к стене, на которой висели большие фотографии детских лиц — улыбающихся и суровых, полнощеких и худеньких, продолговатых и округлых...

Отложив мокрую тряпку, взяла марлю, стала смахивать пыль с губок, бровей, носиков. Смахивала осторожно, будто дотрагивалась не к фотографиям, а к живым, теплым, трепетным лицам.

Натерев пол до зеркального блеска, села на стул отдохнуть. Нечаянно толкнула плечом стоявший рядом шкаф из орехового дерева. Дверцы открылись, и Аида увидела уставленные книгами полки. Провела пальцами по корешкам книг, украшенных виньетками, изображением извивающейся змеи.

Выдернув одну из книг, посмотрела на обложку. Нет, это не для нее. Написана на латинском языке. Поставила обратно на полку толстый том, вместо него взяла три тонкие книги.

Ага, вот это — перевод с французского. Автор Рене Зазо. Что же он пишет? Наугад открыла страницу:

«Новорожденный ребенок, замкнутый в себе, слепой, не способный ни на какие движения, отстраненный от всего в своем фетальном[11] сне, беднее и беспомощней любого древнейшего животного. С внешним миром его связывают лишь воздух, которым дышит, и молоко, которое он пьет. Если ребенок и пробуждается иногда от этого сна, то лишь для того, чтобы заплакать или пососать грудь. По сути он является ненасытным и крикливым ртом».

Аида отвела глаза от страницы, подумала. Действительно, младенец — это сплошные хлопоты, недоспанные ночи, бесконечная стирка пеленок, а подрастет помощник и утеха.

Выключив верхний свет, она зажгла настольную лампу, села в кресло Майи, пододвинула книгу поближе к себе, стала читать дальше:

«В отличие от новорожденного трехлетний ребенок уже во многом превосходит наиболее развитых антропоидов. Он не только овладел прямохождением, но и передвигается легко, уверенно. Он не только освоил речь, но и в состоянии употреблять в разговорах игру личных местоимений. Он не только умеет любить и бояться, но и с силой, свойственной слабости, с гневом и капризами настойчиво проявляет свою личность, демонстрирует, на что он способен».

— Вот тебе и на! Вот тебе и младенец! — прошептала Аида. — Хотя откуда мне было все это знать? После десятилетки не училась... Своих детей не имею. Ладно, примечу эту книжку и как-нибудь на ночь возьму домой. — Она открыла обложку другой книги. — Гезелл. Интересно, что же пишет этот Гезелл?..

«Даже в возрасте двух месяцев ребенок манерой плача, манерой улыбаться бабушке или матери, которые находятся возле него, направленностью своей реакции при вздрагивании от звука и голоса, всеми названными и другими признаками с полной очевидностью доказывает, что он — существо социально обусловленное, формирующее свою индивидуальность».

— Мудрено для меня, — вздохнула Аида, откладывая в сторону книгу. — Перевод с английского... За морем что угодно придумают... Сидя себе, высасывают из пальца. — Она открыла третью книгу. — О, эта уже наша. Автор — Аркин.

«Годовалый ребенок представляет из себя настолько сложное существо, что вся его реакция, всякое отношение к окружающим предметам и лицам во всех своих особенностях неповторимы, то есть свойственны лишь ему и отражают черты его целостной нерасторжимой личности...»

— Аркин такой же умник, как и эти заморские, — махнула рукой Аида. — Или, может быть, я совершенно бестолковая? Вот взять хотя бы... Ну что я помню с той поры, когда мне исполнился один год? Ничего, абсолютно ничего. Ладно, почитаю дома повнимательней. — Аида положила книгу в сумку, встала. — Почитаю. Пригодится и мне, когда своего заведу.

В кабинет заглянул дежурный врач.

— Что-то вы задерживаетесь... Разве вас никто не ждет?

— Разлили марганцовку на пол. Пришлось оттирать, — соврала Аида.

Выходя из института, она услышала, как дежурный врач сказал кому-то:

— Славную, работящую бабенку заарканила наша Майя. И где она отыскала такую?

«Работящая, — улыбнулась Аида. — А что? Разве нет? Услышал бы Григорий эти слова...»

Асфальтированная тропинка серпантином спускалась к улице, полной вечерних огней. Молодые ясени стряхивали с голых веток острые иголки инея.

Аида замедлила шаги. «Куда торопиться? Дома никого нет, дети не плачут, муж не ждет. Постирать не мешало бы... А! На то есть выходные».

Навстречу ей и обгоняя ее, спешили озабоченные женщины с полными сумками.

«Есть кому нести, их ждут, — с завистью подумала Аида, направляясь к трамвайной остановке. — Приеду сейчас в свою пустую квартиру, и что дальше? Сиди одна. А может, кто-нибудь придет, чтобы расспросить об условиях обмена?..»

Насквозь продутая улица дохнула в лицо ледяным ветром. Дома неожиданно покачнулись и снова выпрямились перед Аидой — поскользнулась. Справа, будто ущелье в каменном массиве, ответвлялся приток — узенькая извилистая улочка. Она взбиралась туда, на нагорье, где за углом открывалась невысокая ажурная из кованого металла ограда. Возле нее, у ворот, словно хатка на курьих ножках, стоит невзрачного вида проходная. Если заглянуть через ограду, увидишь трехэтажный дом с широкими, точно приплюснутыми сверху, окнами, облицованный мраморными плитами вход — тяжелые дубовые двери с длинными, до блеска начищенными ручками. К ним каждое утро и каждый вечер прикасались сильные и ласковые руки Григория.

«Он входил во двор и останавливался... Да-да, все окна там, на фасаде, будто подвешены на шнуре — на одном уровне. Но два крайних прогнули этот незримый шнур и оказались на полэтажа ниже. Григорий однажды, показав на эти окна, сказал, шутя: «Мои. Ни второй, ни третий этаж... У меня всё на полдороге...»

Аида раскрыла сумочку, пошарила в ней, ища кошелек. Сколько осталось денег? До зарплаты еще целая неделя. Увидев вдвое сложенную двадцатипятирублевку, успокоилась. А где-то далеко-далеко, спрятанное на самом донышке души, трепыхнуло крылышками услышанное от Григория: «Если пожелаешь, сходишь... Получишь мою зарплату... Я предупредил бухгалтера».

Вечером после работы он всегда мерил клешнями-ногами эту улицу, спускаясь к трамвайной остановке. Теперь они каждый день встречались бы здесь и шли вместе. Если бы...

Аида подняла глаза и увидела маленькую оголенную березку, неизвестно каким образом прилепившуюся к каменному карнизу. Вздохнула. «Весной она зазеленеет, выкинет росток. Зазеленею ли я?»

Перейдя на другую сторону улицы, остановилась напротив заштрихованного строительными лесами Арсенала, покрытого реставраторами новой черепицей.

«Вон то кафе. Сюда он таскался после работы. Не домой торопился — сюда. Но ведь я ничем не хуже ее. Что в ней привлекло мужа?»

Лицо Аиды вдруг посуровело. В глазах вспыхнули огоньки гнева, мести. А душу все так же неутомимо точил червячок ревности. «Почему он так поступил? Разве я заслужила? Жена — не разменная монета... Рубль разменял на два полтинника... Какой из них я? Какой она? Что купишь на них нынче? Два беляша? Ими сыт не будешь... Вон поблескивают стеклянные пластины на всю ширину стены. Там он положил глаз на Майю... Торчал за столиком до закрытия... Потом ноги сами несли... Случилось — не вычеркнешь... Дай-ка зайду, хоть взгляну на этот проклятый притон».

Аида решительно зашагала к кафе.

— Вы без спутника? — спросил ее молодой мужчина, шельмовато подмигнув своему напарнику. — Если так, то к вашим услугам. Остап Дедоренко.

Аида с безразличием взглянула на него. Она хотела выглядеть недоступной, резкой, вся собралась в тугую пружину. Но тут же расслабилась. «Что, собственно, я теряю? Пусть поухаживает. В случае чего, сумею постоять за себя». И ответила, слегка улыбнувшись:

— Вам в скромности не откажешь.

— Ценю вашу наблюдательность, — поклонился Остап. — Констатирую, что высокие договаривающиеся стороны установили полное взаимопонимание. Рекомендую, — он кивнул в сторону приятеля. — Поэт Геник Захребетенко-Мацошинский. Сеет поэтические бублики, собирает плевелы стихов. Так сказать, светило. Еще не взошедшее, но уже заходящее...

— Хватит тебе резину тянуть! — оборвал его Геник. — Хочешь угостить, так пошли. А нет...

— Кто же откажется провести вечер с такой очаровательной дамой. Прошу, господа, на чашечку кофе с коньяком.

Они вошли в кафе. Возле стойки торчал хмурый Икарус Морозенко, жадно поглядывая по сторонам. Увидев Остапа, просиял, кинулся навстречу, бормоча что-то непонятное. Красноречивым жестом рук, приложенных к груди, засвидетельствовал свое уважение и послушание.

— Наш столик занят, — сказал недовольно Остап. — Я даю пеньондзы[12], Икарус, а ты готовишь территорию. — Он повернулся к Аиде. Я вам назвал себя, прекрасная незнакомка, вы же до сих пор не отрекомендовались.

— Аида Николаевна, — с непонятной ей самой поспешностью отозвалась Аида. И подумала: «Неизвестно, как и чем обернется это неожиданное приключение, осторожность не помешает».

Недовольные завсегдатаи, подгоняемые решительными жестами Икаруса, неохотно перенесли свои чашечки на соседние столики.

— Глыба, выпускаю тебя на авансцену. — Остап сунул Генику в руки смятую двадцатипятирублевку. — Из меня вышел бы неплохой режиссер кукольного театра... К сожалению, философия остановила.

Аида не могла знать, что все идет по установленному давным-давно порядку, но хорошо поняла, что слушают здесь и почитают не тех, кто пьет, а тех, кто заказывает.

Вскоре Геник пригласил к столу.

— Нашего полку прибыло, — поднял чашечку Остап. — За то, чтобы это знакомство было длительным и полезным.

Поднеся к губам янтарного цвета напиток, Аида едва не закашлялась от резкого и пронзительного запаха. Но, пересилив себя, выпила до дна.

— Ни тебе свежей мысли, ни тебе интересного сюжета, — ставя на стол пустую чашечку, вздохнул Остап. — Глыба, ты уже полтора десятка лет упражняешься в рифмовании. Выдай нам что-нибудь агролирическое или лирико-агрономическое.

Геник, облизав губы, достал из кармана блокнот, полистал:

— Исключительно для друзей... Две ночи не спал.

— А жена спала? — съязвил Остап.

— Хорошая рифма стоит плохой женщины, — бросил Геник где-то услышанное. — Так вот, внимание:

Мои прадеды жили
Без лишних затей.
Без работы не мыслили
Жизни своей.
Свое поле пахали,
В труде горячи,
И блестели в земле
Лемеха, как лучи.
Молотили снопы
Всем гуртом на току.
Ветряки им мололи
Зерно на муку.
Хлеб спасал от напастей
И всяческих бед.
Из того хлеба и мы
Народились на свет.

С деланным восторгом Остап зааплодировал.

— Слушай, Глыба, в твоем стихотворении есть великое открытие. До сих пор детей рожали женщины. У тебя же дети рождаются из хлеба. Хотя... Хвалю твою проницательность. Согласно народному поверью, детей приносят из конопли, из капусты... Почему бы не распространить это приятное занятие на пшеницу или рожь?..