Колыбель

Валентин рассказывал. Олисава отчетливо представил себе это переселение.

— Я тогда как раз из дозора вернулся. Начало июня было. Передрейфил, жуть. Залез на крышу каморки с веслом, сижу, а они мимо, мимо, мимо. Часа два шли... Это они от подземной воды спасались.

Олисава слушал Вальку и думал, кому же верить, если не таким, как Валька Иванов? Они вон какие чудеса творят! И все на благо общества. Таким нельзя не верить... Таким людям всегда хочется верить, вместе с тем и при полном желании им не верится. Возможно, потому, что они нетерпеливы. Торопливостью своею настораживают. И одновременно Олисава видел, что Валентину почти все равно, верит ли ему он...

Валька угощал Олисаву пловом из мидий. Было непривычно вкусно. А потом они пили тонус, от которого ломило в зубах — такой он был холодный, — и заедали этот напиток выдержанными в уксусе, слегка притушенными на медленном огне гребешками. Тарелочками служили сами створки гребешков. Они были довольно большими, как чайные блюдца.

Потом Валентин пошел ненадолго к матери. Тут с километр-то всего, в Красные Кручи. А Олисава остался возле каморки. Смотрел на закат. Там, где полчаса назад пунцовело солнце, остался лишь багровый мазок. Он еще тревожил глаз своим прощальным цветом, потом рассосался как-то вдруг, незаметно, и ничто больше не беспокоило степь, и холмы, и живую траву, которые уже настроились внимать успокоительному сверчковому прибою и звону соленого пульса моря. А когда высыпали звезды, Олисава спустился к воде. Разделся совсем и пошел подальше от берега. Там лег на спину и стал смотреть в небо. Он смотрел, и прямой штиль покачивал его, и ему казалось, что вместе с ним покачивается и Вселенная. И ему казалось, что он летит высоко среди звезд, где-то в ковше Большой Медведицы... Пока не услыхал будто бы из далека-далека голос: «Во-ло-дя-я-я!» Вроде кричали далеко внизу, на земле Кричали в небо, зовя его, Владимира Олисаву.

— Володя-я-я!

Олисава поплыл к берегу. На скалистом выступе белела рубаха Валентина. Из воды скала казалась особенно высокой. И Валентин в этой своей ослепительно белой в густой ночи рубахе виделся какой-то необыкновенной в этих краях птицей...

Олисава не мог уснуть. Было душно. Он вышел из сторожки, сел на камень. Далеко над морем блистала гроза. Едва уловимый гром что-то обиженно говорил земле. А степь отвечала голосом доброй всепонимающей матери.

...С наступлением холодов в бараках, продуваемых со всех сторон осенними ветрами, одинаково жгучими как с моря, так и со степи, стало невыносимо.

Мария уже целую неделю не смыкала глаз. Сидела в уголке, принадлежащем ей с самого начала пребывания в лагере, слушала сильное дыхание подруги, ощущала чуткими, давно не мытыми ногами судорожные вздрагивания Вари, прикорнувшей у нее на коленях, и ждала... Мария ждала конца долгой промозглой ночи. конца этой изнурительной работы, ждала, когда на берегу пролива кончится этот тяжкий песок, когда их отпустят по домам. Ждала, когда, наконец, кончится война. Ждала, хоть и понимала, что, продлись погрузка песка еще неделю, она не выдержит, умрет от изнеможения, голода, простуды. И ей никогда больше не придется увидеть мать, батьку, родную деревню, она так и не узнает, прогнали и когда с родимой степи немчуру, кончилась ли эта страшная, такая долгая и так неожиданно начавшаяся война. Марию так измотала непосильная работа, так измучил кашель, что она вот уже два дня ни крошки в рот не брала. И поэтому ей казалось, что она совершенно разучилась есть: жевать, глотать. Сначала ее мучили спазмы. Под самым сердцем что-то сжималось. Она никогда до этого не голодала, поэтому не понимала на первых порах, что это с нею. Думала, что легкие, простуженные вконец, так болят. Но одна женщина, наверное врач, объяснила, что легкие никогда не болят, что человек, больной легкими, не подозревает о своей хвори до последнего. Кровью харкнет, поймет, а так кашляет себе, потеет да гнется, гнется. Через сутки боль под сердцем отпустила и началось безразличие — к холоду, к плеткам охранников, к дождю, который беспрепятственно сыпался сквозь широкие щели в стенах и крыше барака. Раньше, до войны, в этих сараях вялили рыбу. Теперь вот живут они — крепостные Гитлера.

Это Варя придумала такое название. Она отчаянная, хоть и моложе Марии. На год позже родилась. Варе едва-едва пятнадцать исполнилось. Таких малолеток в лагере немало. Большинство — из города. Городским хуже. Что они умеют?! Ходили себе в кино, ели мороженое. А Мария, да и Варя тоже, едва научились топать, уже к труду приставлены были. Пололи огородчики, цапали, таскали воду для полива, доили коровенок... Да мало ли на деревне всяких дел, которые испокон взрослые привычно взваливают на детей! И малые руки справляются с ними не хуже, чем большие бы это делали. А вот городским — страсть как тяжело. Видать, от этой нечеловеческой работы и рискнули жизнями двое городских ребят. Мария не забудет, сколько жить выпадет, как два хлопца — ее ровесники — сбежать надумали. Песчаный карьер как раз около городской свалки. Бежать недалеко — город в нескольких километрах. Эти двое стали работать на дальнем конце карьера, почти на свалке. Очередную подводу, приехавшую за песком, они грузили так долго, что начальник охраны, громко ругаясь, кинулся на тот край карьера, злобно размахивая плеткой. А ребятам, видно, этого и надо было. Возчика из вольнонаемных они пугнули — сидел молча. Начальник подбегает. Не остерегся немчура. Да и кого бояться: сопляки, вымотанные голодом и непосильной работой; подскакивает, только одного плеткой ударил, другой его лопатой по кадыку. Уложил наповал и к бричке. Возчик бежать. За то и поплатился. Пулемет ударил с вышки, скосил возчика, а лошади, испугавшись свинца, понесли хлопцев к обрыву. Кто видел рассказывали, что от мальчиков мало чего осталось — накрыла их бричка. Думали, после этого увеличат охрану. Нет. На брички посадили нестроевых. Тех, что после госпиталя только-только. А на дальний конец карьера долгое время никого не гоняли. И конвойные, из тех кто постеснительнее, придумали в тот угол по нужде ходить. Большинство же справляли нужду прямо на виду у всех. Особенно отличался среди самых бессовестных молодой немец. Он постоянно пил кофе. Таскал с собой литровый термос с этим своим кофеем. Пил да пил. И мочился через каждые полчаса. На виду у всех. Не разбирался, кто перед ним: женщина ли, в матери ему годящаяся, девушка или вовсе ребенок, как Варька, к примеру. Та самая женщина, что объясняла легочную болезнь, как-то сказала, что у этого фашиста больные почки и что он долго не протянет. Этот гад Варьку ударил прикладом, потому что она плюнула ему в харю бесстыжую. Мария не заметила, что он от Варьки хотел. Когда оглянулась на крик, увидела, что Варька уже валяется на песке, корчится. Почечник бы ее пристрелил, если бы не его начальник. Старик этакий — злой, сам кого хочешь искалечит, а тут заступился. Потом уже Мария узнала, как все другие в лагере, что охранникам приказано беречь рабсилу, зря не губить головы, потому что весь лагерь будет отправлен в Германию. Варька до конца дня пролежала на мокром песке. И никто из охранников ее не тронул.

Прошло полмесяца. Бежать больше никто не пытался. Может, потому, что немцы разрешили по воскресеньям приходить в лагерь родственникам заключенных. Кое у кого даже настроение поднялось. Городские оделись потеплее. Харчем даже кое-кто делился с теми, к кому не ходили близкие или родственники. Немцы на эту меру решились, потому что знали — любой ценой до морозов надо закончить укрепления на берегу пролива. Там они строили несколько линий: доты и дзоты, бетонные блиндажи, другие огневые точки.

Когда появлялись родственники, Мария не подходила к проволоке: мать далеко, да и не знает, что такое разрешение получили родственники сидящих в лагере. А Варька бегала всякий раз. Возвращалась хоть и грустной, но как бы отдохнувшей. «Знаешь, — бормотала она, деля перепавший кусок, — чувствуется, что люди в городе знают: недолго немцу осталось до полной ханы...»

— Откуда им это известно, Варька? — вяло не соглашалась Мария.

— Тю-ю! Откуда?! А по поведению фюреров. У них рожи перекисли... Вот увидишь, в одно прекрасное время на наш лагерь сбросят парашютистов красные асы. Я, например, сразу с ними уйду бить гадов. А ты? Небось в деревню, к мамкиной юбке побежишь?

— Как ты можешь, Варька! У меня же мамка одна, ждет!

— Эх, — обнимала Варька Марию, чтобы хоть как-то смягчить резкость своих слов, иначе же она никак не могла, она должна была сказать подруге всю правду. — Эх, ты, о своем раньше думаешь. Ты же комсомолка!

Мария помалкивала, думая: «Тебе хорошо, Варька, ты умеешь из винтовки стрелять, с парашютом два раза прыгала, а я ничего — клуша клушей... Ну что я на фронте смогу?»

Варька была из той же, что и Мария, деревни. Перед самой войной заболела ее бабка — мать Варькиного отца, который работал старпомом на одном из пароходов, что уходят за границу и плавают там по нескольку месяцев. Из-за этой его работы Варькина мать уехала из деревни с каким-то уполномоченным. Уехала и пропала. Ни письма, ни открытки. Старпом сильно горевал. Но успокоился, отвез Варьку — она тогда уже в шестом классе училась — в город и отдал в школу. Там Варька пробыла почти два года. Когда приехала к больной бабке, то в деревне даже соседи не сразу ее признали. Высокая, чернявая, грудь под белой блузкой широкая, бугром. Ноги под цыганской юбкой — хоть и с кривинкой — смуглые, гладкие. Варька и закрыла глаза бабке. В хате после похорон ночевать забоялась, пришла в дом Марии. Спали на одной кровати. В той кровати их и застало известие о начале войны. Варька в момент умчалась в город. Загорелось ей на фронт. Да не взяли. И вот обе оказались в лагере.

Обветренные, изъеденные слезами губы Марии впервые за много дней снова сложились в улыбку, когда встретилась тут с Варькой. С первых же часов встречи Мария поняла: не будь этой девчонки рядом, она бы умерла от усталости и горя. Дома оставалась мать. И Мария, подогреваемая постоянными разговорами Варьки о побеге, долгое время верила в скорое возвращение домой. Но окончилось лето, кончается осень, а конца заключению не видно.

Прошло еще одно воскресенье. Мария сидит в продуваемом ветром бараке в своем уголке, держа на коленях легкую голову беспокойно спящей Варьки. Варька ничего пока не знает. Она даже не догадывается, что ее ждет послезавтра, если, конечно, Мария сама решится... О Варьке говорить нечего — согласится, не раздумывая ни мгновения. Воспользоваться такой возможностью ей разве только смерть помешает! Смерть! До лагеря Мария боялась одного этого слова. А теперь в смерти ей видится избавление от рабства.

Варька в тот день, как всегда, пошла к проволоке, едва только заключенным было разрешено пообщаться с родными и знакомыми, пришедшими из города и окрестных деревень. Мария лежала, подмостив под спину жалкие остатки кофты той самой женщины, что разбирается в болезнях. Врачихе привезли другую кофту, а эту она отдала Марии. В барак вернулась Варька:

— Очнись, Машка! К тебе пришел твой дядька, он ждет.

— У меня нету дядек. — Мария с трудом поднялась.