Колыбель

В МОРЕ

Давно Жменя к сетям не шастал. Руснак знает: давно уж. Евграф ночи напролет глаз не смыкал, стерег момент, когда же сосед на разбой пойдет. Все иначе теперь меж ними. Жменя больше не бахвалится, — неуловим. Достал его Руснак и жестоко наказал. Чуть Жменя жизнью не поплатился. Не может теперь Жменя, черным оком на хату Руснака кося, сказать обидное в адрес рыбинспектора. Отплатить хочет Жменя Руснаку, а как сделать это, не придумал пока. Ничего, что-нибудь придумается, жизнь подскажет. От оконца не отходит Жменя. Знает он Руснака. По одной походке определяет, пойдет ли старый ночью берегом Досхия слушать море. Пойдет — обязательно наслушает каина. Не Жменю — так другого. Вынюхает старый, по следам на песке вызнает: есть в море разбой.

Не рано и не поздно в этот вечер прошел Руснак через двор. Походка не боевая. Слабо как-то руками машет. Видать, совсем не то настроение у старого.

Прежняя сеть поистрепалась. Новую достал Жменя. И цветом подходящую, и ячеею что надо. Рыба да снасть — нелегкая ноша. Самому не справиться.

Жена как чувствовала, что без нее не обойтись мужику. Тот едва рот открыл, чтобы позвать ее на срезку, согласилась. Легли с вечера пораньше, чтобы до первых петухов выйти. Ночь начиналась подходящая. Шторм затихнет к утру. Обнимая задубевшими, покрученными ревматизмом руками тяжело дышащую подругу жизни, аханщик, чтобы не молчать, обронил: «Осенеет...» Жена тоже, чтобы не молчать, возразила: «Бабье лето, не забудь...» Аханщик хрипло хохотнул, хрустко прижал к себе жену и вдруг обеспокоился, разъял руки и отвалился навзничь. «Ты чего это, Жменя?» — приподнялась на локоть Санька. «Что-то сердце затрепеталось», — ответил он устало. «Говорю тебе, брось дымарить. Какие твои годы! Внуки скоро пойдут, поберегся бы...» Жена протяжно зевнула и стала умащиваться на правый бок. «Ты дочку поздравила?» — подал голос Жменя. «А как же, еще третьего дня». — «Сколь перевела? — Жменя поднялся, всматриваясь в лицо жены. — Чи ты спишь?» — «Почти что...» — зыбко ответила жена. «Я говорю, сколько перевела дочке?» — «Пятьсот». Жменя снова лег на спину. Мало. «Она же просила тысячу». — «Успеется. Пусть сживутся как надо. Что-то не шибко зять нас празднует. Так и глядит, так и зырит глазами, словно уполномоченный... Поживем — побачим. Я и так им с новогодья кажный месяц не меньше сотенной посылала... И куда они те деньги девают?» — «Так они же студенты, на учебу идут деньги», — пробормотал Жменя. «Учение у нас бесплатное», — не сдавалась Санька. «Кому бесплатное, а кому и подплачивать приходится. Теперь каждый подработать не против». — «Не‑е. Наша всегда училась самостоятельно». — «То в школе, а у техникуме, может, и не поспевает. Что равняешь деревенскую девочку с городскими пронырами...» Санька тяжко зевнула и спросила протяжно: «Ну что, спать будем?» Жменя не ответил. Он уже спал, беззвучно дыша. Он всегда спешил уснуть раньше жены, потому что Санька особенно с вечера сильно храпела.

Жмене часто снилось одно и то же: смотрит он вглубь, а там у самого ахана белужина матерая с пузом — икры в ней пуд. Упершись в режу, проткнувшись в нее, рыба поворачивает, играя плеском, и... раз! Запутывается! Жменя наклоняется, тянется к рыбине и вдруг проваливается в воду, попадает в ахан ногами. Пробует выпутаться, начинает рвать крепкую пряжу ногами, руками, зубами и видит: белужина освобождается от мережи, уходит прочь, а он, Жменя, уже спеленат аханом накрепко и... просыпается.

— Санька, посмотри время! — срывающимся голом просит Жменя.

— Щас, — сразу же отзывается жена и, тяжко охнув, слезает с постели, идет в другую половину хаты-связки.

Жменя и так знает, что пора идти, потому что далеконько, где-то у самого поселка закричал неугомонный первый из петухов.

— Бутылки прихвати, — распорядился Жменя.

— Боюся я тех бутылок, Фома! — просипела сонно жена.

— Та чего ты! — раздраженно подал голос Фома. — Как маленькая! Возьми бутылки. Бачишь, у менэ руки зайняты.

Фома тащил громоздкий сверток с новым аханом, самодельный пятирожковый якорь.

Санька осторожно достала из погреба три бутылки темного стекла с горлышками, запаянными смолой.

— Куды их?

— До лодки донеси, там скажу, — старался взять спокойный тон Жменя.

Она зашла в лодку, высоко подняв раструбы рыбацких сапог. Жменя столкнул баркасец, перебросил через борт короткое неловкое тело. Взялся за весла и сноровисто погнал суденышко против наката.

Руснак решил идти байдой. И мотор на ней мощнее — стационарный, и в такую погоду устойчивее она.

Спускался к воде не спеша. Море шумело. Но Руснак знал, что это последние часы волнения. Море пахло горько, как отцветшая полынь. Руснак думал о Жмене. Фома — бедный человек. Бедный душою. Живет на земле, а красоты ее не видит. Дышит, а ароматов природы не чует, словно в насморке всю жизнь... Руснак, запуская двигатель байды, не боялся спугнуть Жменю. Знал, что тот уже далеко: слышит сейчас лишь ветер и шум воды.

Руснак шел предположительным курсом. И проскочил Жменю. Понял это, когда очень уж далеко за Пресную яму вылетел. Стал разворачиваться. А тут уж и светать начало. Чем светлее небо, тем тише вода. Красотища, и все!

Жменя слышал рокот руснаковской байды. Как раз собирался доставать ахан. Замер. Опять просчитался, подумал аханщик, чувствуя, как пот заливает шею и течет по спине под фуфайкой. Но байда прошла мимо. И Фома, облегченно ругнувшись, короткими руками стал выбирать ахан. В мереже было пусто. Фома остервенело тащил изорванную сеть в баркасец и бормотал:

— Вот бачишь, а ты бутылки брать не хотела. Счас поставим новый ахан, свернем в сторону и наглушим себе хоть какой-то рыбы.

Санька молчала, тревожно вглядываясь в сторону берега.

Вдруг звук мотора снова долетел до слуха Жмени. Он подумал: «Неужели все-таки старый шастает?»

Побыстрее управившись с аханом, Жменя погнал на веслах прочь в сторону от ставника. Стало совсем светло и тихо. Вода успокоилась. И вот на этой освещенной рассветом воде Фома увидел байду Руснака. Все-таки он. Ну и что? В лодке пусто... Осталось опустить за борт пару закидушек. Чем не рыболовля законная. По тут Жменя вспомнил, что в лодке старый, только что замененный новым дырявый ахан.

— Санька, кидай старый ахан! — успел крикнуть Жменя, видя, что байда разворачивается в их сторону. Санька стала вываливать гнилую сеть за борт, Жменя запустил мотор. Баркасец рванулся и стал уходить к берегу. Почему бросился наутек, а не поступил так, как только что собирался — не забросил для отвода глаз закидушки, не остался на месте, — Жменя и сам толком не понимал.

— Догонит, Фома! Догонит! — кричит Санька.

— Не ной! — озверился Фома.

Санька замолкла, глядя, как байда настигает их.

— Садись на руля! — гаркнул Фома.

Санька бросилась на корму, плюхнулась на банку. Фома достал из рундучка бутылку.

— Ты сказился, Фомка! — вскрикнула Санька.

— Замовчь! — не своим голосом, не глядя, осек жену Жменя.

Руснак приближался. Жменя вынул зажигалку, выщелкнул пламя, поднес к горлышку бутылки. Загорелся, разбрызгивая фиолетовые искры, шнур. Санька завизжала словно ужаленная. Жменя размахнулся. Бутылка упала в воду под самым носом байды. Жменя видел, как байда словно на дыбы встала. Дальше глядеть испугался. Отвернулся. Кинулся к рулю. И баркасец понесся от того места, где погружалась опрокинутая взрывом байда.

— Фома! Он же утопнет! — ревела Санька. — Фома, мы пропали! Пропали, пропали...

— Не ной! Никто и не узнает...

— Все одно пропали! Людскую душеньку сгубили...

— Я знаю его, — сказала Белуга-оттуга. — Он спас мне жизнь, когда мы вышли из ям, чтобы идти навстречу белой воде к нерестилищам...

Осетр-воевода:

— А ну-ка, сельди, чулаки, ставриды! Объявите морскому населению, что-де есть тут от людей человек, который все наши обиды выслушает, а вернувшись к себе, своим и расскажет. Пускай все придут и скажут ему наболевшее.

Быстро собрались они.

Осетр-воевода:

— Говорите же!

А они молчат. Робеют, что ли?

Сарганушко-дедушко:

— Распочну-ко, ибо нету, видать, сегодня тут более старого жильца Досхийского, нежели я.

Бьют челом и плачутся тебе, человече, сироты божии, Досхия жильцы. Тебе, человече добрый, на худого недоброго соплеменника твоего. Пришел он из вотчины своей, из райского мира к морюшку нашему, чтобы кормитися из него и достаток нажить. Долго алчности избегал, пока не понял беззащитности нашей, и стал побивать наше племя. Брал бы хотя из того, что попадалось ему в тенеты. Сколько их развешивал худой человек по водам нашим! Тонка их пряжа, да зело прочна. Нет у нас шипов тех, коими бы помогли братьям, попавшим в те мережи, нет у нас и зубов таких, коими могли бы мы сети изорвать. Косяки косяков, стада стад сгинули от глада и неподвижности в призрачных объятиях ахановых! Не приходил за ними худой человек, ибо не надобно и ему столького. Так почто же он развешивал столько сетей в наших водах?

Так и передай своим, что сказано тебе, ибо видим все мы, каков ты смирнехонек, а значит, и добр, ибо сказала же Белуга-оттуга, что спас ты ее перед уходом к нерестилищу!

Наверху закипали волны нового шторма. Человек дрогнул, и рыбам почудилось, что он согласно кивнул Сарганушке-дедушке. Вдохновленные таким обхождением, они оживились и заговорили бы сообща, если бы не присутствие Осетра-воеводы. Да и начала уже свою речь Камбала безбокая:

— Распочну и я слово свое про обиды. Подхожу я к самому берегу понюхать полыни, дух какой приятен и и крепок, да так, что проникает в наш мир, напоминая чистые ямы, куда уходим зимовать в лютые холода.

Из народа:

— Эхма, вспомнила что! Медуза-обуза в тех ямах залегла, лишив жильцов Досхия уюта и пристанища!

Камбала безбокая:

— Знаю доподлинно, как там, в их мире славно, ибо только видно мне тот мир, но и слышно, о чем говорят люди, идя мимо воды, чему рады, о чем поют, о чем плачут...

Из народа:

— Разве же плачут люди?

Камбала безбокая:

— И правда, как послушаешь, как поглядишь на их мир, так и подумается, что не знают они горе-беду и слезы.

Из народа:

— О-о-ох! А-а-ах ты!

Камбала безбокая:

— Меж собою не всегда добры люди. Но про то расскажу я вам после, когда уйдет спасатель. Нельзя ему задерживаться у нас долго, иначе разучится он говорить по-людски и ходить по суше.

Ох, человече, человече! Поместился на берегу самого милого и сладкого моря под именем Досхий! Подле гор и степи, где есть жирная суша, на которой ты выращиваешь добрые пшеницы и жита. Есть у тебя дубравы и сады. Полны духмяных древес и плодов они: виноградов, яблонь, жерделей, груш и вишен. И все это, сокровенное твое, тебе дано, тебе служит, на ветвях, как на руках.

Но не только плоти сокровища те предназначены угождать. Но и для души пища изобильная. Красиво все в мире твоем. И царят в нем краснопеснивые пернатые. Услаждают они слух твой и сердце твое радуют голосами своими.

По погребам твоим, господарь-человек, сколько понапихано яств: калачей да пирогов, блинов да киселей, гусей жареных, хлебов ситных. Полны чаны разносолов, моченых яблок, редьки и ягоды всяческой. Тяжелы гирлянды чеснока и лука, перца горького и сладкого. Есть меды в чанах и квас. Есть же у тебя и озера с медами. И кто хочет, изопьет прямо из оттуда. Спи у такого озера, прохлаждайся. Дыши ароматами, коих букет: из корицы да имбиря, гвоздики да кардамона да еще разного пряного коренья.