Колыбель

— Просыпайся, мастер же ты спать! И когда ты только стихи пишешь?

Олисава открывает глаза. Солнце уже не утреннее. Колчедан пахнет морем и красками.

— Вот! Хочу, чтобы ты поглядел, что я натворил за лето.

Олисава свешивается с борта фелюги. На траве лежат десятка полтора законченных картин и столько же этюдов. На всех картинах по-разному, где только деталью, где фоном, а где и обрамлением сюжета радуга, похожая на змея, или змей, напоминающий радугу. Это и привиделось во сне Олисаве, когда радуга берега коснулась. Олисава тряхнул годовой и спросил:

— Не перебарщиваешь?

— Со змеем?

— Именно.

— Это же легенда нашего края. Понимаешь? Стройка, как сказал наш друг, явление природы.

— Явление природы может стать стихийным бедствием, — прервал Олисава.

— Вот именно. Надо действовать в согласии с природой, и тогда сведется на нет разрушительная сила бедствия.

— Давай лучше завтракать, — предложил Олисава. — Пора отправляться в роддом.

Крыльцо и все свободное пространство вокруг дорожки к нему уставлено банками с цветами. Шура привез две вязанки тюльпанов и мешок посуды. Целое утро наливал в банки воду и ставил цветы. Теперь, за час до торжественной выписки молодых матерей с потомством, уютный дворик роддома утопал в аромате и красках. Над разноцветными тюльпанами вились пчелы. Они в недоумении набросились на весенние цветы, тащили из них нектар. Шура Бакланов сидел на ступенях в новом костюме, малиновый батник высвечивал из-под пиджака. Поглядывал на полуботинки с металлической инкрустацией и вздыхал от нетерпения.

Тем временем с тыльной стороны в роддом вместе с главным врачом, наряженный в белый халат, вошел Зайев. Комитас выдворил из ординаторской всех. Вышел вскоре сам, оставив там гостя.

Андрей Андреевич в тесном халате обливался потом. Не спускал глаз с двери.

Наконец она открылась. Вошла Груша. Во всяком случае, так показалось Зайцеву. Потом спустя мгновение он понял. Это не она. Другая какая-то женщина. Видать, главный ошибся или главного не так поняли те, кого он послал в палату за Грушей.

— Здравствуй, Андрюша, — сказала незнакомая женщина Грушиным голосом.

— Здравствуйте, — хрипло ответил Зайцев.

— Ну вот и...

— А где же Агриппина? — вырвалось у Зайцева.

— Нету ее, Агриппины, Андрюша.

— Как же так? Что с нею?

— Заместо нее теперь вот я. — Женщина подошла к вставшему ей навстречу Зайцеву.

— Я ошибся, — пробормотал он. — Я не узнал тебя! — Он хотел ее обнять.

— Не надо больше обнимать меня! — отстранилась Груша.

— Извини, — смутился Зайцев, — я думал, так положено.

— Кому положено, а кому и нет.

— Но я же... Он же мой.

— Он мой, и только.

— Ну как же?.. Не Бакланова же?

— Ни твой, ни Бакланова.

— Я решил... Хочу забрать вас.

— Куда?

— Уедем в город. Я подыскал квартиру. Поживем там временно.

— Нет!

— Почему?

— Жинка твоя знает?

— Пока нет.

— Молодец!

— За что же ты меня хвалишь?

— Что не поторопился, не напугал бабу. При том что ты предлагаешь, слишком многим плохо станет.

— Не понял.

— Твоей жинке, которую ты хочешь бросить. Моему Шурке, которого я должна оставить. Мне...

— Тебе тоже?

— А как же? Я же тебя не люблю... так, как ты думаешь. А ты не сможешь меня любить, как я хочу.

— А дитя?

— Что дитя? Ему сейчас все равно. Ему отец понадобится только через пять лет, когда он начнет соображать, что к чему.

Зайцев вздрогнул. Представил себя через пять лет. Ему стало горько от сознания, что Груша так холодна, что он уже немолодой.

— Ты так рассуждаешь безжалостно, Груня!

— У меня ребенок. Я должна дать ему все необходимое. Я должна так рассуждать. Так и не иначе.

— Против природы не попрешь, — говорит Колчедан. От него по-прежнему пахнет морем и красками, хотя и мылся он под краном, и переоделся в новое: в белую рубаху, вельветовые брюки. Олисава глянул на него сбоку, мельком. И заметил в рыжих кудрях свет первых сединок. Глянул еще раз и заметил под ногтями больших смуглых рук художника темные полоски краски.

— Что ты имеешь в виду, Валера?

— Да я сам еще дитя, понимаешь. Не чувствую я себя взрослым, а тут человек уже родился, который мне сын. Подпирает время. Природа требует свое. Чего именно она требует? Обновления! Пока молоды родители, выжимает из них продолжение... А ты, наверное, уже не чувствуешь себя мальчишкой?

Олисава не ответил. Подъезжали к роддому. Он увидел на крыльце много цветов и Шуру Бакланова со свертком в руке. Сосед спускался с высоты крыльца плавно, словно нес что-то необыкновенно хрупкое. За ним шла женщина. Олисава ее никогда не видел. Олисава глядел на нее — молодую, красивую и думал: это, наверное, та самая, которая родила Бакланову сына.

Летит время, ни мгновения не мешкая. Но сто́ит лишь задуматься о нем, как в одном из бесчисленных звеньев его откроется необъятное пространство Памяти, где время измеряется и движется по воле того, кто вошел в это пространство. Этот счастливчик может видеть там и то, что было, и то, что будет... Он одновременно видит идущих рядом и давно прошедших.

Вот появилась на крыльце еще одна женщина. Как изменяют их роды! Олисава вышел из машины, открыл заднюю дверку. По ступеням крыльца спускалась еще одна пара с ребенком.

Олисава видит идущих рядом и тех, которые прошли. Он ступил в пространство Памяти, где человек может ощутить себя бессмертным, хотя бы ненадолго, временно. Память — суть Времени. По ней мы сверяем течение собственной жизни. Правда, делаем это редко. Чаще бы! Добрее бы жилось, чище!

Вот и сейчас Олисава в этом потоке времени, где весны, лета мелькают, летят сквозь мир. Вошел человек и снова увидел великое прошлое народа и счастье настоящего.

Пчелы осени гудят, кружась над цветами весны, которые вырастил Шура Бакланов и принес к ногам своей любви.

Примечания