Колыбель

ДНЕВНИК РУСНАКА

12 января 1918 года

Давным-давно не брался за перо. На войне месяц — это год, а то и вся жизнь. Скинули Временное правительство, установили наше.

Для встреч с Софой снял квартиру. Софа — это та самая поэтка, про которую мне рассказал Светов. Он же и привез ее в Ревель. Она выступала перед матросами в Армейском клубе. Звала и меня на сцену, но я пока не уверен в себе, чтобы в голос читать. Были с Софой на прошлой неделе в Русском театре. Смотрели «Сердце не камень» Островского. Ходили в редакцию журнала «Шторм», куда отдал два стиха: «Погибшему на баррикадах» и «Осеннее настроение», то самое настроение, которое пережил тогда в поезде по дороге из Выборга в Питер.

Если когда-нибудь дневник окажется в руках моего потомка, ему наверняка будет стыдно все это читать... Он даже возмутится мною, своим недостойным предком. Страна кипит в освободительном огне, а я пишу о сугубо личном. Увы! Я пришел к выводу: что бы ни творилось на земле, а личная жизнь остается личной жизнью. О революции потомству расскажут историки. Они, как правило, интересуются интимной стороной лишь исторических особ. Я же хочу поведать о подобной стороне жизни простого матроса с крейсера «Рига».

Софа заявила, что ее «любили много». Я это знал уже. Это в какой-то степени не являлось для меня новостью. Меня оскорбил тон сказанного. Я вначале думал, что она, мучаясь угрызениями, не смогла найти правильный тон. Потом из дальнейшего разговора я понял иное. Она мне — не пойму зачем? — открыла тайну. И вовсе не под наплывом чувства совести. Она так говорила со мною, будто это я и только я один виновен в ее прошлом...

А сейчас я задаю себе вопрос: люблю ли я? Действительно ли так сильно? Всматриваюсь в милые черты спящей красавицы, а сердце сжимается больно, а затем сладко бьется... В сознании промелькнула тень разлуки, война ведь продолжается. Мировая переросла в гражданскую. Но тут же приятное понимание, что мы сейчас вместе, успокоило мне душу.

День прошел беззаботно. Играл с четырех до пяти в флотском оркестре. Кажется, что из этого оркестра ничего путного не выйдет. Нет грамотного руководства.

Был у портного. Полупальто все еще не готово. Придется снова идти в мастерскую, завтра...

Скоро Новый год! Что он, грядущий, нам готовит?

9 февраля 1918 года

Ревель, квартира

Почти два месяца не брался за перо. Бесконечная вереница самых разнообразных дел и чувств заслоняла стремление писать. С появлением в моей жизни Софы писание для меня стало скучным времяпрепровождением. Возможно, потому это так, что я теперь всегда сравниваю ее и свой уровни. Она для меня недосягаема.

Сейчас пишу, потому что более нечем себя занять. Соня спит после работы усталая. Она по поручению Ревельского комитета ведет литературную часть в Армейском клубе. Пришла поздно. Не в силах была и чашки чаю выпить. Даже не раздеваясь, уснула. Спит сном праведника. Я же, перелистывая страницы прошлого, ушедших в Лету дней, стараюсь постичь события моей маленькой жизни.

Как сейчас помню ту пятницу, кажется, 10 января. Вечер был полон безумной страсти. Что в сравнении с тем вечером первый шаг к нашей совместной жизни! Он бледен и немощен. После него текли счастливые дни и таинственные ночные бдения. Однажды вечером она высказала желание сходить в комиссариат и засвидетельствовать нашу супружескую жизнь. Что мы и свершили 21 января. Была маленькая пирушка. Приехали ее и мои товарищи из Питера... Писать о том, как счастлив, не могу и не буду, ибо нынче я не в состоянии себе ответить на такой вопрос. Скажу одно. Не проходит и дня, в продолжение которого я бываю одинаково сильно и счастлив и несчастлив. Происходит такое, как мне кажется, от ее умения элегантно пренебречь моими желаниями, от ее стремления подняться надо мною. Я же пока не могу хладнокровно переносить подобные ее поступки. Уверен, что никогда и не стану учиться таковые переносить, ибо это ни в коем случае не может быть присуще человеку, да и еще и образованному до некоторой степени. Красной чертой через всю нашу интимную идиллию проходит, к примеру, такой ее недавний поступок. Это ее посещение театра с Жаном: несмотря на теперь новое для нее положение — семейное, несмотря на то, что за Жаном волочится недвусмысленная слава ветреника... И потом, в конечном итоге, я же и виноват, мол, товарищ Руснак так загружен работой в военном оркестре, что вовсе не уделяет внимания собственной жене. Полагая себя много культурнее меня, она даже не считает нужным считаться с моими чувствами, что отражается весьма болезненно на моральном моем здоровье...

Из дому до сих пор что-то ничего нет. Сообщил родителям письмом, что женился. Затем послал им 250 рублей, а также попросил телеграммой отца приехать ко мне в гости.

С завтрашнего дня перехожу работать в Корпус!

3 марта 1918 года

Жду писем или телеграмм из дому, а там 20 тысяч человек войск Антанты... Как переносят все это мои матушка и отец? Может, и нет их уже на свете! Мысли об этом просто измучили. Хочется подать рапорт и отправиться добровольцем на родной юг, бороться за освобождение от интервентов родных краев.

Совсем уж решил, но тут заболела тифом Софи. В лазарет сдавать ее категорически не стал. Добился разрешения лично ухаживать за нею. Сижу около бредящей, нежно любимой, остриженной под мальчика и размышляю. Совместится ли в нас, в нашей семье, отрицательное с положительным? Ведь идеальных людей нет. Люди сложны. Они индивидуумы, как сказал один философ. Ведь даже дикие животные — что значительно примитивнее людей — не сразу сживаются. А у человека и подавно не обходится без эксцессов. Главное в том, как часты они, эксцессы. Частые, они могут довести до того положения, которые описал Толстой в своем произведении «Крейцерова соната». С другой стороны посмотреть, так граф нам показал светскую проблему. Тогда оно, возможно, так, а ни как иначе, и было. Но теперь-то все такое старо. Старо и глупо. Мы люди новой формации. Нам надобно искать свои способы семейного самовыражения. Там были малодушные эгоисты. Мы же выдвинуты на арену мира не случаем, а общественным законом. Мы — сильные духом в потенциальном смысле. Мы, логически рассуждая, совсем иные.

13 марта 1918 года

Софи, кажется, стала поправляться. Понемногу начала есть, хотя очень слаба. Радостно на сердце. Откликнулся отец. Возможно, вскоре навестит. Очень сожалею, что не попал на парад, который состоялся 9‑го в честь приехавших представителей III Интернационала. Но ничего, главное, Соня возвращается к жизни. Уже и покрикивать на меня стала, как бывало. Было страшно скучно, я и завел граммофон, а она мне слабенько этак: убери эту шарманку... Я не обижаюсь. Эмоции — признак жизни.

14 марта 1918 года

Вчера ездил в Питер. Хотел побывать в Народном доме на митинге. Опоздал! А жаль, ведь так хотелось послушать Ленина.

2 апреля 1918 года

Только что получил из дому письмо.

Вспомнилась милая деревня. Низкие хатки на мысу у самого моря. Мой добрый, мой нежный Досхий! Увижу ли я тебя еще? Особенно хорошо дома сейчас. Травы пошли. Духмяно так. Камбала стала браться на крючок. Неужели же больше не испытать мне хоть малую толику того счастья? Да, былого не вернуть...

Все святое, дорогое для сердца улетело — но куда? — безвозвратно. Чувствую всем своим существом, как с каждым днем костенеют, замирают мои чувства. Прозябание! Когда-то чуждое для меня выражение стало родным, близким.

Хоть бы на фронт скорее! Так жду мобилизации. Однажды почти получилось. Петроградский гарнизон. Но Корпус воспрепятствовал. Что ж! Судьба играет человеком...

9 апреля 1918 года

Женушка уже три дня у сестер и мамаши гостюет. Мне хочется думать, что это именно так. Мог бы легко проверить, стоило только подкараулить Марусю где-нибудь на улице. Частенько она бегает то в лавку, то на рынок. Так они со Световым до сих пор и не поженились. Тот теперь в Кронштадте. А она ждет. Чудесная девушка, просто завидки берут относительно Светова. Всегда Маруся ровная в общении, лицом ясная. Вот подлинно русская натура. И красива. Головка аккуратно причесана. Бровки высокими дужками. Глаза темные. Ножка легка. Прелесть!

Софья хороша иною красою. Матовая белизна кожи. Белокурые волосы в косах. Голос бархатный, шаг с достоинством. И так ей не идут обуявшие в последнее время слезы. Что ее мучает? Так невыносимо видеть ее в слезах. Знает же, что я для нее готов сделать и невозможное, чтобы только счастливой была.

Может быть, у нее кто-то завелся и она мучается угрызениями?

5 мая 1918 года

«Где ты, мой родной мальчик, солнышко ясное?»

Эта запись в дневнике сделана карандашом. Судя по тому, что она сделана совершенно другим почерком, но сохранена Руснаком, можно предположить, что это — рука Софьи. Руснак же в это время был далеко, на другом конце земли, рядом с Чернокаменкой, заступал дороги контрреволюции на юге.

4 августа 1923 года

Кронштадт

Прошли годы, как я ни брался за перо, а ощущения прошедшего большого времени нет. Как сон мелькнуло прожитое. Видимо, время обладает непостижимым для человека свойством идти и бежать. Тогда, в восемнадцатом-девятнадцатом годах шло оно — да к тому же очень медленно. С осени двадцатого побежало. А с мятежа и вовсе рвануло во все лопатки. С мятежа многое переменилось в моей жизни. Об этом скажу после в подробностях. Сейчас же ограничусь лишь одним замечанием: стихов больше не пишу. Лишь дневник вдруг позвал к себе.

Я еще дважды побывал на фронте. Тогда этот участок в прессе называли «на подступах к Петрограду». Очутился я там около 1 октября. Эта разлука с женой была для меня мучительна. Соня должна была через две-три недели с момента моего отбытия разрешиться. Весь этот срок меня преследовали видения. Софочка в момент расставания. Убитое лицо, глаза, затопленные слезами страха... Тогда я вновь, обнимая ее изуродованное беременностью тело, почувствовал всю силу любви. И ни на один миг на фронте не забывал жены. Даже в часы неравного боя у деревни Разбегай, когда жизнь висела на волоске, я видел перед собой ее страдающую. И она — далекая, сотканная только памятью и воображением, давала мне силы драться с отвагой льва. Теперь я все чаще задаюсь одним вопросом: как так можно — реальная, находящаяся в непосредственной близости от меня, она по-прежнему забирает мои силы, сокрушает меня своею нелогичностью в поступках и чувствах, а иллюзорная, вызванная на фронт лишь мечтами, спасла меня от гибели?! Воистину так и есть в этом бытии — «непостижимые две тайны, женщина и смерть».

А на фронте я не упустил ни одного момента, ни разу не опоздал с тем или другим решением. Я видел, словно провидение, где будет то, где станется это, — за сутки знал, что и как обернется. И, не теряясь, как только мне такое знание открывалось в очередной раз, спешил с силами к слабому месту, и положение разорванных частей налаживалось. Был момент, когда я ослаб, упал в овраге, изнемогая. Помню: ко мне подбегают с потерянными лицами люди, жизни которых зависели от меня, только от меня и более ни от кого, лишь от меня. Окровавленные, бледные, спрашивая, что делать... У меня не было сил говорить. Я из последних остатков энергии лишь махал рукой в том или другом направлении, и люди двигались по этой указке, и дело делалось. И вдруг я вспомнил свою жену, свою крошку... Я воспрянул. Откуда и силы взялись, словно бы я Антей, а земля меня своими токами напитала, пока я лежал, припав к ней, родимой. Сознание прояснилось. В один миг я постиг ситуацию и выбрал уязвимое место в атаке противника. Я понял: вот здесь, на этом взгорке, если поставить пулемет, бой будет за нами. Трижды уходили под огнем мои бойцы к комиссару за пулеметом, и все трое смельчаков были скошены... И воскликнул я тогда громоподобно, обращаясь к самому святому для меня на тот час жизни, к любви моей: помоги! И сам комиссар Светов, словно бы получив мое соображение через мертвое пространство, миллион раз прошитое пулями, сам Светов притащил пулемет. Израненный упал в овражек, а «максимка» заговорил по-своему, на своем свинцовом языке, и этими безапелляционными переговорами решил участь боя нашей победой.