Колыбель

ДОМУ НЕЛЬЗЯ БЕЗ ЛЮДЕЙ

В звонком пространстве горячее тело степи дышало, вздымаясь холмами, трепеща на ветерке выгоревшими в солнце травами. Однообразно, но не томительно звал кого-то жаворонок. Дальний курган с деревцем на гребне напоминает домик с дымком над трубой.

А за третьим скалистым выступом сразу и видишь, что часть суши, омываемая морем, была когда-то островом. Остров, у которого есть научное название — атолл. Атоллового происхождения мыс, объясняет Аринка Шишлакова, художникова жена, та самая, что работает на стройке наблюдателем за раскопками, археолог.

Намыло море песка-черепашника между матерью-землею и островом, косой соединило атолл с материком. А была когда-то на острове в самой сердцевине его лагуна. Теплая, спокойная. Лагуна оттого образуется, что есть связь с морем. Оно и заполнило низменность на острове. А когда эта связь исчезла, скажем, от землетрясения, вода из лагуны испарилась, и лагуна превратилась в ложбину. Теперь здесь хлебное поле. Никаких удобрений не надобно ему. Родит себе и родит...

Красные Кручи. Как всегда за последний месяц, Олисава, подъезжая к деревне со стороны Чернокаменки, прежде всего увидел отцовский дом. И надо же? Как сказалось! Ведь дом этот теперь ничейный! Он только называется отцовским... Подъезжая, Олисава вспомнил, что по улице не проехать. Там, где недавно была проезжая часть, высился вдоль домов высокий бруствер. Бурый, все еще влажный. Олисава оставил «Москвич» на обочине, прошел к брустверу и увидел глубокую — более двух метров — траншею. По дну струился мутный ручеек. Дренаж, догадался Владимир. Он размышлял: идти или не идти к дому, где его никто не ждет? Глядя на обувь, облепленную глиноземом, Владимир уже решил возвращаться к машине, как за спиной загудело, обдало Олисаву пылью и выхлопным газом. Из резко затормозившей «Колхиды» выскочил нескладный человек в кепке с длинным козырьком.

— Владимир Владимирыч! Извиняйте. Я бы вас, — задыхаясь, словно астматик, говорил водитель «Колхиды», — не побеспокоил в ином другом, понимаете ли, месте, ибо мой вопрос для вас пустячность... А тут, вижу, вы размышляете, как вам к отчему дому пробраться. Подходящий выпадает момент, говорю я себе и жму на тормоза. — Человек перевел дух. Снял кепку, неспешно отер ею залитое потом лицо и красивую в русом завитушечном обрамлении лысину. — Извиняйте, я вожу силос, приходится закрывать стекла в кабине. Жарко. А пыль я не выношу. Пыль для меня бедствие. Не могу, когда пыль, работать. Мыслить не могу. Такое впечатление, что пыль мне на мозги падает. — Он рассмеялся, показывая крепкие молодые чуть с желтинкой зубы. — Пудрит мозги пыль.

Олисава протянул руку водителю. Тот потряс ему руку, довольно крепко сжимая:

— Это мы здороваемся, ибо уже знакомы. Я ваш сосед. То есть вашего родителя сосед. Я был тогда. В последний путь когда... Александр меня зовут, Адамович по батьке. Вы, похоже, запамятовали. Понятное дело. Вам не до знакомств тогда было. Я просто напоминаю вам, кто я. А так мы знакомы с вами еще с тех пор, когда вы принимали мои соболезнования.

— Я чувствую, у вас ко мне дело. Какое? — спросил Олисава.

— Хочу у вас купить колыбель.

— Колыбель?

— Ну да, колыбельку. Моя благоверная вот-вот разродится чадом, ибо на подходе срок, а я бы хотел наследничка в колыбель определить. Меня мамка в колыске качала, и вас ваша матушка... Все мы из колыбели. Почему бы и нашим детям не?..

Олисава вдруг подумал, что мужик пьян, несет чушь.

— У меня никакой колыбели нет.

— Как нет? Вы что, забыли, что у вас есть колыбель?

— Была когда-то. Мать и в самом деле качала меня в люльке. Была у нас такая, подвесная.

— Помните, помните! Была, правильно. И есть до сих пор — на горище, на чердаке. Вы уж извиняйте меня, я лазил к вам на горище, нашел колыбельку там. Если вы не против, я возьму ее. Не хочу покупать эти ширпотребовские кроватки. У ребенка должна быть колыбель.

— Ради бога, если вам нужно, возьмите.

— Признателен. С меня причитается, Владимир Владимирович. Я сейчас в гараж. У меня пересменка. В ночную работал. Через часок нарисуюсь. — Тяжелая громкая машина рванулась и вскоре исчезла за поворотом.

«Придется топать до дому, — подумал Олисава. — Человек же придет». Он вздохнул облегченно. Решение принято и, судя по всему, правильное. Надо заглянуть дом перед отъездом. Отпуск кончается. Натка дважды уже вызывала на переговоры. Нервничает. Веснушка скучает.

Олисава добрался до двора. Снял с калитки проволочную петлю. Вошел. Чернели деревья в саду, зато осока зеленела, словно пламя, охватив комли усопших деревьев. Горели разными тонами радуги смешавшиеся с садовыми полевые цветы. Во дворе подметено. Олисава оглядел двор. Так он выглядел, когда тут был отец. Сейчас тут нет никого. Никого, а двор подметен. Однако жарко!

Утро уже кончилось. Солнце дневное бьет по глазам. Олисава прикрыл лицо ладонями, сделал из них козырек. Еще раз оглядел двор. Из крана в огороде капала вода. А ведь он самолично закручивал кран как следует. Может, соседи? Зачем соседям таскать воду из чужого двора, когда у них в огородах свои краны? Чем больше Олисава оставался во дворе, тем более не по себе ему становилось. Ему стало казаться, что сейчас откроется дверь и во двор из сенец выйдет отец. Он стал ждать. И дверь, едва скрипнув, приоткрылась. Он сам ее запирал на внешний засов. Дверь приоткрылась, и на порожек, жмурясь на солнце, вышел довольно крупный рыжий кот. Отец кошек не любил. Но тогда почему в доме кот? Олисава поднялся, шагнул к двери. Постоял на ступенях немного, вошел в сени. Кот, недовольно сторонясь, пошел за Олисавой следом. В доме пахло едой, жилой дух витал по комнатам. Кто-то брал книги с полки, готовил какао на газовой плите... Тапки ваяляются у кровати отца. Ага, кто-то поселился тут, дошло до Олисавы. Кто и зачем? И на каком основании, черт возьми? Дом мой, и никто, кроме хозяина, не имеет права тут бывать. Олисава опустился на табурет у двери. Опершись локтями о колени, опустив подбородок на кулаки, Олисава вдыхал запах дома, и сердце его колотилось.

Вот он, крюк, на котором висела колыбель. Крюк! Сколько лет, Олисава, ты его не замечал? Он был, а ты его не видел. Его оставили для внуков. Для твоих детей, Олисава. А ты и понятия об этом не имел. Олисава прикрыл глаза и стал потихонечку раскачиваться, как будто не на табурете сидит, а в колыбели. Она была похожа на половинку ореховой скорлупы. Большого ореха. Она пахла деревом. Запах сухого дерева — до сих пор любимый запах Олисавы. Веснушке понравилось бы. Она выросла без колыбели. Олисава медленно раскачивался. И вдруг увидел весь полуостров. Нет же. То была колыбель в форме полуострова. А в ней, изукрашенной лентами, игрушками, печеной сдобой в руках — его Томка, его Натка... Одинаково маленькие. Девчоночки. Трудно даже разобраться: кто мать, кто дочь... Смеются, тянутся к нему руками, а он знай раскачивает их. Летает колыбель, летает. В мире, где все деревья зеленые, молодые. Раскачивается колыбель, раскачивается. Вся в лентах, конфетах и цветах. Две девчонки в ней от горизонта до горизонта летают. От моря до вулкана. И висит эта колыбель не на крюке, а за само солнышко держится. Видно, как там она держится. Видно? Вот чудо! На солнце ведь смотреть нельзя. Что же это с солнцем? Гаснет оно, что ли? И правда, пасмурно как-то стало. И девчонки не смеются. Уцепились ручонками за края колыбели. Испугались. Просят: останови, мол, не хотим больше качаться. Олисава тянется к колыбели, чтобы придержать ее, дать Натке и Томке сойти, а она вдруг мимо рук его прошла, колыбель, и улетела далеко. Так далеко, что едва ее видно. Тут уж и Олисава напугался. Бросился бежать за нею. А она возвращается. Над ним пролетела. Эх, зачем, думает Олисава, я с того, своего места ушел? Там я ближе был к ней. Мог дотянуться. Кинулся он назад. Слышит: «Владимир Владимирович, вот и я». И снова: «Владимир Владимирович, а, Владимир Владимирович!» Знакомый такой голос, а говорящего не видать.

Олисава открыл глаза. Перед ним шофер «Колхиды».

— А, это вы. Извините, я задремал. Пойду-ка я освежусь под краном. Жара и в самом деле сегодня. Видать, к дождю.

— Нам дождь нынче ни к чему. Пропашные влаги получили. Нынче хлебушко убираем, — говорил свое сосед, идущий следом за Олисавой, неся ему чистое полотенце.

Олисава мылся долго. Александр Адамович поливал его из шланга. Потом Олисава поливал соседа. А когда сели за стол, Олисава спросил:

— Кто тут живет? В доме нашем?

— Я, — смутившись, произнес Александр Адамович. — Тут, видите ли, как все получилось... Я не могу, когда дом необитаем. Вы поймите меня. Я не присвоил себе ваш дом. Я только — присмотреть за ним. И правильно сделал. В последнюю грозу он протек. Если бы тут никого не было, большой бы урон случился. Я заменил шиферину. На чердаке прибрал. Тогда и увидел колыску. Дом без хозяина разрушается.

— Спасибо! — Олисава вздохнул.

— Я тут поживу пока. У меня, видите ли, ситуация сейчас несколько необычная... Не слыхали? — Сосед смущенно и робко взглянул на Олисаву. — С женой у нас отношения несколько...

— Ушла?

— Именно. Ибо не могла более оставаться бездетной. Как выяснилось, я неспособен, то есть от меня невозможно иметь ребенка...

— Ну вот, теперь я не понимаю и вовсе ничего. Вы сказали, что ждете ребенка.

— Жду. Жду! — радостно блестя глазами, воскликнул сосед. — Благодаря моей благоверной Грушеньке. Натерпелась она со мною. Ох и намучилась. Ведь она думала, что это она не способна зачать. Все года так думала. А когда ваш отец начал болеть от тоски...

— От чего?

— От тоски по вашей матушке...

Олисава слушал соседа после этих слов его вполслуха. Вот, оказывается, как считают люди, жившие рядом с отцом. А что, если он умер от тоски не только по жене, а по другим родным? Господи, какой ужас!

— Так вот, она мне и говорит: ухожу от тебя. Мне нужен ребенок. И ушла. А я сорвал полы и посадил пятьсот луковиц тюльпанных. У меня теперь цветы круглый год. Груша очень цветы уважает. Я ей вожу каждый день в общагу. Там цветы растить негде. Даже балкона у нее нет... Я уверен, что Груша вернется. Двадцать лет прожили. Я без нее не смогу жить. Она это знает. Она добрая баба. Она и ушла только потому, что ребенка надо было.

— Ребенка? Выходит, что она с другим мужчиной...

— Именно так! Именно, ибо я, сами понимаете, не мог за двадцать лет.

— И ты ее после этого любишь?

— А как же! Как же мне ее не любить? Она ведь пожертвовала собой. Ради меня ушла. Не в дом же ей было приглашать другого...

— И она вернется?

— Я ее к этому склоняю. Я верю, что она вернется. А ее знаю. Как только она родит, сразу и вернется. В общежитии с ребенком нельзя. Какие там удобства. А тут свой дом. Теплый, большой, светлый. Я его еще с папаней строил... Начали еще до армии. А заканчивали, когда вернулся со службы. Спешили. Груша за меня выйти пообещала. Построили мы с папаней дом. Легли на полах, свежим деревом пахнут, а покойник, царство ему небесное, и говорит: ну, Шурка, живи! Тут гроза как шандарахнет. Молния сверкает, ливень по крыше лупит, а мы с батей лежим в темноте на теплых полах... Он уснул, а я лежу. Не спится мне, и все тут. Чего это, думаю, не спится мне? А потом понял. Жалко мне батю стало. Как подумал о его жизни. Воевал. Вернулся, слепили они с мамкой времянку из калыба и давай меня растить да деньги собирать мне на дом. Плачу лежу, и все тут. Как будто чувствовал, что батька недолго в доме проживет. Так оно и сталось. После свадьбы нашей, Груша в дом только вошла, он и преставился. Не захотел словно бы помешать нашей жизни.