Колыбель

СОЛЬ ЗЕМЛИ

И снова летит вдоль дороги, параллельно «Москвичу», пестрая птица. Путь кажется, как никогда, длинным. А в конце его больница.

Колчедан позвонил, сообщил, что Валентин ранен, что пропал без вести Евграф Руснак.

Но не только из-за этих плохих новостей не радуется Олисава только что вышедшей своей книге. Он жалеет о том, что не увидел ее отец. Посвященная ему, она не успела ко времени.

Некоторые страницы своей книги Олисава помнит почти наизусть...

...Перед троицыным днем отправлялись мы небольшими ватагами в степь — травы да цветов собрать. Ими украшались комнаты. В прохладных с земляными полами наших жилищах весеннее степное убранство не вяло сутки. В хатах пахло полем. Засыпали мы, ребятишки, с особым праздничным чувством. Как же, сама природа в гости пришла. Конечно, тогда именно так сказать о природе мы не умели. Просто понимали это глубинно, внутренне, без слов. Бывает ведь такое понимание, когда нет нужды его обозначать. Да и словом «природа» мы не пользовались. Как-то не надо было. И слово «Родина» не употребляли. Разве когда в школу пошли. Там учитель впервые громко произнес это слово и написал на доске. Написанное, оно казалось почему-то не таким длинным, как произнесенное. Долгое время, а точнее сказать — и по сей день эти два слова для меня почти одно и то же значение имеют, одна суть в них заключена. Не представляю себе одно без другого. Они как две ладони одного человека — правая и левая. Соединились — получилась горсть. Зачерпни воды из родника, пей. Подмости под голову, гляди в небо, мечтай. Или под щеку, спи. И тебе обязательно приснится что-нибудь хорошее. Может быть, детство! Насобирав травы и цветов, искать камни принимались.

В степи было много заброшенных колодцев. Глубоких, узких. Когда-то в них была сладкая вода. Чабаны поили ею овец. Но со временем, как вспоминали старожилы, после извержения вулкана — было то перед четырнадцатым годом — вода в колодцах стала горькой. Вот и забросили эти колодцы люди. А мы их находили по выдолбленным из цельного камня-известняка невысоким срубам. Известняк потемнелый, покрытый зелено-бурой коростой лишайника. Веяло от тех колодцев какой-то непостижимой тайной. Бросишь в колодец камень. Слушаешь. Кажется, летит он долго. Вдруг далекий гул, будто что под землей взорвалось. Всколыхнувшаяся вода как бы вспышку посылает. Успокоится вода. Смотришь вниз: далеко-далеко в черном круге отражается сруб и твоя голова. Знаешь, что это ты отражаешься, а все-таки жутко. Чудится, что на тебя кто-то с той стороны уставился. Ты еще один камень опускаешь. Он полетел. Прорвал черное зеркало, грохнуло. Улетел твой камень на ту сторону. И снова круг успокоился. И снова на тебя смотрит тот, похожий на тебя, только черный.

Сейчас я могу сказать: смотрит, словно из иного измерения. И этот круг жидкого зеркала как бы тонкая пленка между мирами, антимирами. Ишь как взрывался камень, когда прорывал ее!

Сегодня у меня такое чувство, что те камни, что я бросил в горькие колодцы моего детства, как булавы мифического богатыря, по истечении положенного срока должны возвратиться назад. Из неимоверной глубины моего детства. Высоты детства.

Возвращаюсь домой. Туда, в тот дом, откуда я пытался выбросить последний камень моей бабки. Когда отнялись у нее руки и ноги, она попросила нас положить ее во времянке. Никому мешать в доме не хотела. Говорила, мол, во времянке я спокойно все додумаю, в тишине последние деньки полежу. Каждое утро ходили мы с матерью постель ей перестилать. Однажды я поднял перину и увидел камень-голыш. Когда-то батя привез его с моря. Бабка просила найти ей такой камень. Гнет, говорила, для солений нужен. Показал я глазами на камень. А мать мне знаки подает, мол, вынеси его, камень, на улицу. Я и вынес. Бросил у сарая. На следующий день поднимаю перину — камень на месте, как давеча. Я снова его выволок. Через пару дней снова камень этот там же находим. Спросить хотели у старухи, да передумали. Говорила она трудно. Видит, что мы ее с трудом понимаем, нервничает. Не стали спрашивать, и камень не стали больше убирать. Так и умерла она на этом камне. Потом кто-то из старых людей объяснил нам, что был тот гнет последним в бабкиной жизни камнем преткновения, мол, так, значит, он был нужен бабке, что она, недвижная, находила в себе силы возвращать его к себе под голову.

Камни мои нынче — это мои воспоминания. Пришло время собрать их и построить дом. Вместительный светлый дом памяти. Самые надежные я положу в основу. На таком фундаменте он будет стоять вечно. А значит, найдут в нем приют и радость бытия все, кто пожелает...

Валентин лежит в том же углу, на той же койке, на какой и Вовка Олисава лежал в апреле. Увидев Владимира, шевельнулся — потянуло его навстречу гостю.

— Ну, как тут за тобой ухаживают, товарищ инспектор?

— А чего за мною ухаживать, я не женский пол, — ясно проговорил Валентин.

— Ну-ну! Не очень-то хорохорься, — пожав свободную руку Валентина, присел Олисава на табурет. Тот же. На ту же тумбочку положил свою книгу и сверток с городской едой.

Валентин взял книгу. Подержал перед лицом.

— Читать начну. Уйдешь, сразу же и займусь.

— Но я пока тут, — бодро сказал Олисава. Его все время мучил вопрос, что у Валентина с лицом. Из-под бинтов выглядывают губы, кончик носа да глаз. Второй закрыт. Действует только одной рукой. Вторая спрятана под одеяло.

Но Олисава спросил о другом.

— Кто же на море сейчас вместо тебя?

— Колчедан. Он, по-моему, даже рад этому обстоятельству. Целыми днями, говорит, пишу.

— А марикультура?

— Он ее энтузиаст более, чем я.

— Что же стряслось, Валентин?

— Пускай тебе старики расскажут. Они сейчас лучше меня знают все подробности.

— Этава, Володя! — начал Демидушка. — Когда Васька Конешно вывез его из моря на берег, собралось народу тьма. Ну и стали ждать этих браконьеров.

— Валентин ведь их оставил без мотора. Бандитам пришлось грести против ветра. Ну а когда они увидели, что на берегу творится, решили уходить в море, — подхватил Комитас.

Владимир глядел на этих впадающих в детство стариков, слушал их горячий репортаж и понимал, за что любит их до слез. Иной раз, видя одинокую заброшенную старость в городе, он думал: а прав ли человек, мечтающий в молодости о долгой жизни? Ну вот, свершилось. Живет человек долго. Ни друзей-ровесников рядом, ни друга-супруга. Одиночество, бессилие... Вот и эти двое впадают себе в детство — это состояние конца и начала жизни. Если все правильно, человек не должен чувствовать боли, умирая, как не чувствует ее, когда рождается. Вернее, не помнит. Не должен помнить, когда умирает своею смертью, отжив отмеренный век.

В это время дверь в палату открылась и на пороге появился Колчедан:

— Народу-то! Завидки берут. Для того чтобы узнать, кто тебя любит, надо попасть в больницу.

Поздоровались.

— Можешь поздравить меня, Владимир, Арина парня родила. Завтра забираю.

— Как ты назвал его?

— Аринка назвала. Так договорились. Первого она назовет.

— Так у вас будет еще? — удивленно спросил Олисава.

— А как же? Дело-то, сам понимаешь, житейское. Для детей жизнь...

По дороге в роддом Владимир стал расспрашивать о Евграфе Руснаке. Но ни старики, ни Колчедан не знали толком, что случилось в Чернокаменке. Сказали лишь, что незадолго до шторма рыбаки нашли Евграфа лежащим на мокром от прибоя береговом песке. По всему — утонул, а почему и как... Байды его нет нигде. Ищет ее пасынок, заменивший Евграфа на его посту, да пока без результата.

«Наверняка такие же, что в Иванова стреляли, встретились Евграфу», — горько подумал Владимир и решил непременно побывать в Чернокаменке, повидаться с Павлом.

Всей компанией подрулили к роддому. Стали кричать: Арина, Арина, Арина! На втором этаже открылась створка окна. Арина махала рукой, что-то говорила.

Деды стояли поодаль, поддерживая друг друга за плечи. Колчедан наконец понял. Сына зовут Валерий.

— Зачем? — заорал он. — Отчество нелепое будет и у внука.

Арина смеялась.

На крыльце роддома появилась женщина в белом халате. Увидев и узнав старцев, всплеснула руками.

— Тикаем, этава, Володя! — дергал за рукав Олисаву Демидушка.

— Надо сматываться. Как пить дать, доложит моему Димику, — спохватился и Комитас.

Старики, не дождавшись согласия Олисавы, залезли в машину и стали подавать сигналы.

Пришлось Колчедану прервать диалог жестами.

Стариков отвезли на крыльцо старого корпуса, где они расположились под звездами со своими разговорами. Олисава и Колчедан поехали в Красные Кручи, где Олисава впервые в жизни ступил на палубу фелюги, которая теперь стояла на бетонном фундаменте посреди двора.

В ней Олисава и заночевал. Немного пахло навеки въевшимся в дерево машинным маслом, дух которого доносился из бывшего отсека, где стоял двигатель. Море гудело. Ветер ластился к бортам фелюги, и Олисаве казалось, что судно плывет в открытом море. Редкие сверчки кружили голову древними мелодиями...

Златобрюх Извечный, опершись на мощные кольца тела, вслушивается в мелодию ночи. Он видит над берегом оранжевую звезду, чувствует, как глубоко под вулканом вздрагивает неиссякаемый огонь, порожденный в начале начал солнцем, готовый вырваться наружу и не могущий это сделать — зарос лавой путь его. А солнце летит по спирали своего Пути, названного людьми Млечным.

Смотрит Златобрюх Извечный на оранжевую звезду, названную людьми Марсом, и знает, что у кристаллов, осевших на дне озера, появилась новая грань. Острые, молодые, бессчетные эти грани испускают неисчислимые лучи, и матовая поверхность Актуза начинает светиться. И в этом недолгом сиянии отчетливо проступают окрестности Царства Златобрюха Извечного. Становится видно, как стремятся к озеру тени пращуров людских. Спешат они насмотреться на отраженную в озерной воде жизнь потомков. Радуются счастью людскому, печалятся от горестей земных. А бессмертная Память говорит им, что Счастье неизбывно, как Время, а горести преходящи.

Гаснет слегка напоминающая цветом тюбетейку Златобрюха Извечного звезда, и Хранитель Времени возвращается в свое обиталище. Обвивает тайну тайн свою и замирает до восхода солнца, слушая тонкую музыку капели, пока не донесутся до него голоса улетевших к солнцу жаворонков. Голоса сквозь бездонные колодцы с черной солью земли уходят глубоко, до самого неизбывного подземного огня...

Перед светом Олисава вытащил раскладушку наверх. Глядел на меркнущие звезды. Было необыкновенно легко, как после нечаянного испуга. Он слышал, как скрипнула дверь — из дому вышел Колчедан. Олисава знал, что художник пошел на третий скалистый выступ рисовать еще один рассвет. Сколько их у него? Зимних, летних, весенних, осенних рассветов? Штормовых и штилевых, радостных и грустных? Олисаве хотелось окликнуть Колчедана. Но он не стал этого делать. Ему, охваченному нежнейшей из данных нам природой сил, бессилием грезы, уже виделись великолепные рассветы. Они сменяли друг друга, отсияв мгновение. И он глядел на это волшебство и не хотел разрушать его в себе...

Потом ему снилось: из моря поднимается радуга. Олисава кричит, зовет художника, мол, гляди на чудо. А тот уже давно видит и смешивает краски на палитре. А радуга медленно, словно живая, начинает изгибаться в сторону берега. И едва только касается скал, как...