Колыбель

— А матушка?

— Мамка умерла, когда я еще в армии был. Приезжал на несколько дней. Так вышло, что после похорон приехал. Опоздал.

— А с чего ты взял, что мой отец с тоски заболел?

— Да так как-то все решили. Всей деревней решили не сговариваясь.

— Решили! Они, видишь ли, решили! — вдруг озлился Олисава. — Кто вы такие, чтобы решать?! А?!

Александр Адамович втянул голову в плечи.

— Небось про твоего отца не решили так, а ведь он тоже умер вслед за женой.

— Видите ли, отец умирал дома, при семье моей. Никому в голову не пришло о нем так подумать. Он умер моментально, не как ваш... А вообще правильно. Все мы умираем от тоски... все. Я тоже чуть было не того. Если бы не надежда... Груша беспременно вернется, ибо я люблю ее...

— С чужим ребенком!

— Почему с чужим? Дети, они, если уж так, все ничьи, пока младенцы. А потом нашего Груша родит, она же мне не чужая!

— Невероятный случай, — пробормотал Олисава.

— Колыбельку я могу и купить, у меня деньги есть.

— Вот чего! Колыбели не продаются, сосед. А потом, я тебе ее отдаю на время. Не насовсем. Мне она и самому еще пригодится.

Александр Адамович мелко так рассмеялся, радостно тараща маленькие круглые в глубоких ямках глаза. Потянулся большими руками к Олисаве обнять. Вышли в чистый дворик. Постояли среди замершего сада.

— Я дом поддержу. Сколько надо, столько и поддержу, — говорил сосед. — У меня тут порядочек будет всегда. Груша вернется. Полы я в своем снова настелю. Заживем с нею, как раньше, душа в душу. А ваш дом я сберегу. Дому нельзя без людей.

С этим и уехал Владимир Олисава в город, к семье, к работе.

По дороге Олисава додумал свою статью: вода из рисовых чеков не в соленые озера должна идти, не сбрасываться куда попало, мол, отработала свое, не нужна... Эта отработавшая в чеках вода может еще какую службу сослужить: помочь человеку и морю. Эту воду не сбрасывать надо, а собирать в отстойники, пускай там от гербицидов избавляется. Специально хранилище такой воды создать. Из него и поддерживать Досхий пресной водицей... А может, и не так. Может, этой водой разбавлять время от времени солонеющую воду в пруде-охладителе АЭС? Не из Досхия набирать в него, не морскую воду, а воду, отработавшую свое в рисовых чеках, воду, собранную в хранилище?..

Перед самым закрытием на ночь рабочего общежития у крыльца внушительного десятиэтажного здания, светя подфарниками, деликатно останавливается тяжелый грузовик. Длинный тощий Бакланов, стараясь не стучать дверкой, выбирается из кабины, осматривается, не поднимая голову, знает: вполне возможно, что за ним наблюдают. Не из тех окон, горящих, а из подозрительно с появлением грузовика погасших. Вот уже более полугода явление среди ночи грузовика к подъезду веселит или озадачивает одних обитателей общежития, заставляет подумать о своем других. Многие сочувствуют нескладному человеку. Это теперь, покоренные его постоянством. А вначале, во второе или третье его появление компания подгулявших парней, завидев незнакомого шофера, вытаскивающего из кабины корзину цветов, преградила ему путь.

— Куда?

— Надо мне, вот и несу...

— Какая невоспитанность!

— Знаете, ребята, лучше отцепитесь. Я на работе. Да и время позднее.

— Выражается-то как! Не торопись. Кому и зачем только флоры?

— Это не флоры, а тюльпаны. А несу я их своей благоверной. Она тут по житейскому недоразумению. Пустите.

— А магарыч? У нас так. Пришел к общежитию по женскому вопросу — гони пузырь.

— Еще чего! Сам не пью и вам не рекомендую.

— Какой прыткий! Чуть что, поучать. И все-то он знает, и до всего своим умом дошел.

— Ну, пошутили, и довольно! У меня времени совсем не осталось.

— Ничего у тебя, милаша, не выйдет. Забирай свою флору и...

— Ну, уж этого я не потерплю!

Эти слова потонули в деланном смехе. Шура стоял перед развеселившимися вконец хозяевами положения, понимая, что ставить цветы наземь нельзя. Что с ними произойдет, он не знал, не представлял. Возможно, ничего и не произошло бы, но Шура почему-то решил, что цветы ставить наземь ни в коем случае не следует.

«Такое, значит, положение. Их трое. Я один. Как бы сделать так, чтобы их стало меньше?»

Шофер улыбнулся и отдал корзину тому, что больше всех размахивал руками.

— Подержи.

— Это зачем еще?

— Подержи, тебе говорят! Да гляди, не урони!

Парень оторопело взял корзину. Бакланов тут же рванулся к удивленно притихшим остальным двум. Сразу обоих схватил большими, крепкими руками, рванул к себе. Они изумленно глядели на него снизу вверх.

— Пропустите! Мне надо к жене. Вы можете понять? Или вы совсем уже?

Двое растерянно оглядывались на третьего, стоящего с цветами. Тот хотел было поставить цветы и кинуться на выручку товарищам. Шура, заметив это его движение, заорал:

— Не ставь! Не смей!

Третий опешил. Еще немного постоял с цветами. А Шура тех двоих треплет. Третий глядел, глядел на все это, а потом как захохочет. И так его разобрало, что уже и корзинку удержать не может. Только он хочет ее отпустить, а шофер не своим голосом орет:

— Не смей! Не моги! Не знаю, что сделаю!..

На этот шум многие вышли. Потеха, да и только.

Выбежала, узнав мужа по голосу, его благоверная.

— Шура, Шурик! Ну ты че? — За руку его схватила.

Бакланов отпустил тех двоих. Взял цветы у захлебнувшегося от смеха третьего и, повернувшись к толпе лицом, закричал:

— Все свободны!

Вот и сейчас он вошел в вестибюль общежития, поставил корзинку возле телефона-автомата. Незаметно осмотрелся — жены нигде нет. Значит, не ждет. Вежливо кивнув благосклонно к нему настроенной дежурной, вышел к машине.

Когда уже сидел в кабине, закрывал, стараясь не стукнуть, дверку, с пятого этажа, из окна, что под самой крышей, донеслось:

— Шура! Не уезжай, погоди!

Через две-три минуты из двери с треском, словно из ореховой скорлупы, вылетело нечто большое и невесомое. Нет, не облако. Облако одноцветное. Это же, что вылетело, выпорхнуло и заслонило все на свете — даже десятиэтажный дом, само сияло живыми красками. Они дышали и звучали, они менялись, переливаясь одна в другую. Шура глядел на чудо, приближающееся к нему, уже обволакивающее его с его сорок пятым растоптанным размером, с его запыленной, пропахшей новым хлебным зерном «Колхидой» и понимал, что это такое. Шура понимал, что в этом необъятном пространстве, напоминающем своим силуэтом женщину, таится уже возникшая, обретшая форму и сердце новая жизнь. Она скоро выйдет из своего убежища. И станет для Шуры самой великой радостью, самым большим счастьем. А пока эта жизнь для него Надежда, или Ожидание.

— Шура! Прости меня!

— Мне тебя не за что прощать, Агриппина, ибо я в этом деле человек лично заинтересованный...

— Прости меня! Я не могу к тебе вернуться!

— Сейчас не можешь, потом сумеешь.

— Никогда не смогу, я знаю. Я много про это думала...

— Ты не плачь. Это вредоносно для маленького, ибо огорчается и он. А зачем ему еще в утробе матери огорчаться? Наплачется еще.

— Ох, Шура, Шура! Упрямый ты, жуть! Я ведь говорю тебе, не смогу. Совесть не даст. Что люди подумают? Набегала, в подоле принесла...

— Кому какое дело? Принесла мне, а не им. Что им за дело такое-растакое! А что касается совести, то напрасно ты, ибо совесть в таком деле, как наше...

— Что ты, что ты про совесть! Нельзя про совесть. Она всюду помощник...

— Всюду да не всегда! В нашем с тобой деле нет...

— Если бы уехать куда...

— Нет. Тут я с тобою не согласен. Никуда мы не поедем. Уезжать из своих краев только потому, что трудновато или неудобства какие-то появились, негодное дело. Трудности и неудобства — все временно, а родина одна.

— Тогда я сама уеду.

— Ребенка родины лишить? Он же тутошний... Для здоровья вредно менять в таком возрасте место жительства. Я читал...

— Тогда как же?

— Вот увидишь, никто и не заикнется.

— Так подумают, если не скажут.

— Пусть! Пусть! Подумают: какая у нас любовь. Ничто ее не сломило. Знаешь, как эта мысль повернет людей к нам лицом.

— Думаешь, не отвернутся люди?

— А как же! Природа человеческая такая, когда видят люди, что любовь крепкая, что дитя счастливое, все принимает и понимает. Могут позавидовать. Но только поначалу...

— Нам? Позавидовать? Ну что ты фантазируешь, Шура!

— Да, я фантазер! А что тут плохого? Если бы я был не фантазер, я бы не надеялся так на тебя столько месяцев. Я бы и думать не смел, что мы с тобой не то что увидимся еще когда... Я верил и надеялся. И вот мы с тобою уже обсуждаем наш вопрос.

— Это не собрание, Шура! Это жизнь.

— Я тебя заберу из родильного дома. Я бы сейчас это сделал, да ты не готова. Не совсем готова. Я дом подготовлю. Цветы высажу под пленку, полы на место верну. Я колыбельку достал. Настоящую...

— Колыбель? Где?

— У Олисавиных на горище была.

— Сам взял?

— Что ты? Владимир Владимирович разрешил. Я у них в доме пока что. Присматриваю. Дом без хозяина не может.

— За чужим присматриваешь, а из своего оранжерею сотворил... Сырость развел. Хозяин!

— Ругай меня! Ругайся! И поделом это мне! Есть малость сырость. Но это пустяки. Я сейчас же верну полы. Буду топить плитку день и ночь. Пойду в отпуск и стану топить. Вот хлеб вывезем на элеватор, сразу в отпуск... Успею. Тебе же втерпеж пока.

— Втерпеж пока. Но это дело у меня не спросит. Оно само решает, когда.

— Я успею.

— Ох, да погоди ты! Уговариватель! И замуж уговорил на свою голову, и теперь стараешься... Не смогу ведь я!

— Сможешь! Я знаю и верю, что сможешь, Ты у меня волевая.

— Шурик, ну подумай еще разик. Засмеют же тебя!

— Не позволю! Я тоже не лыком штопанный. Я умею поставить себя в обстоятельствах.

— Ну ладно. Поезжай!

— Поеду, поезжаю, поехал, — готовно отвечал Шурик, пятясь к машине. — Только скажи, как ты себя чувствуешь, ибо твое положение нелегкое.

— Все у меня нормально.

— Ну и славно, ладно, значит, ибо...

— Поезжай, поезжай, горе ты мое...

— Опять ты плакать. Не огорчай маленького, я же объяснял тебе.

И уж из кабины:

— Как на работе? Может, поменять работу-то?

— Что ты. Я после родов посижу сколько надо, а на стройку вернусь.

— Ага! Понятно.

Машина впервые за все время рванула, засияла дальним светом. Ушла, не крадучись, в незримый, но звучащий мир, где слились в одно целое хор сверчков, цикад и шелест моря, шелковый и пахучий, и черный бархатистый ветерок ночи.

— Боюсь зарниц и дальних гроз... Мне всегда кажется бог знает что, Колчедан.

— Ну, Арина!

— Когда ты рядом, я ни о чем таком не думаю.

— И правильно. Вообще не думай о таком. Да когда меня нет рядом... Зарницы, грозы говорят о том, что природа жива... Полна энергии.

— А мы... мы виноваты перед нею. Мы ее раним. Во всяком случае ранили раньше. Я археолог. Я знаю... Когда-то на этой земле росли кедр, маслина, смоковница... Понимаю, эволюция. Но еще десять лет назад на скалах полно было можжевельника. Сейчас только терновник. Все вытоптано, искорежено. Недавно проезжала в тех местах. У одной из сопок склон выжжен. Сколько многолетних трав погибло!

— Все это временно, Аринка!

— Природа ведь не знает. Ей больно!