Колыбель

— Уж не на сходку ли ты правишь? — спросил Павел.

— Ты имеешь в виду собрание?

— Его, его, — почему-то вздохнул Тритон.

— Я там буду выступать.

— Стихи или выдержки из романа читать? — улыбнулся Тритон.

Олисава вопросительно покосился на попутчика:

— Не люблю этого делать. У меня не получается это...

— Напрасно! Надо с читателями встречаться, или как там у вас это называется... Уверен, что на сходке будет куча девчат со стройки. Закадрил бы кого. Что-нибудь этакое сентиментальное прочитал бы и выбирай любую. Этот бабий народ падок на вашего брата.

— Так ты едешь именно за тем, чтобы закадрить себе очередную Диану? — не удержался Олисава.

— Таких, как Диана, не кадрят, маэстро! — ответил Тритон и спросил разрешения закурить.

К Фелюжьему носу подъезжали, когда собрание было в разгаре. Выступал парторг. Руснак был, как всегда, в белой рубашке. Микрофонов не оказалось, и секретаря Олисаве и Тритону не было слышно. Пока выбирались из машины, шли поближе к красному столу, появился новый оратор. Высокий щуплый светловолосый паренек.

Народу было густо. Кто сидел на камнях, принесенных с круч, кто прямо на горячей земле. Многие стояли. Действительно, пришло на собрание много девчат. Тритон махнул Олисаве: иди, мол, я задержусь, сразу же затесался к ним, балагуря и здороваясь. Было видно, что среди строителей он давно свой человек.

— Сегодня мы принимаем в наши ряды людей взрослых, — говорил с трибуны незнакомый Олисаве паренек. — Многие в их возрасте, да-да, к сожалению, это все еще так, либо отделываются исправной уплатой членских взносов, либо выбывают из рядов нашего союза механически. Я считаю, что так жить живому человеку — механически жить, значит, поставить на себе крест. Оттого в нашей жизни немало людей равнодушных, хуже того — людей, для которых нет на земле ничего святого. Комсомол — это дело, которое призвано бороться с механической жизнью, делать людей на всю жизнь живыми, то есть гражданами, патриотами. Вот какая миссия у комсомола. Я счастлив, как старожил этой земли, что в наши ряды вступают сознательно взрослые люди. У каждого из них были разные в свое время причины, по которым они до сих пор оставались вне комсомола. В жизни всякое бывает. Скажу только, что путь этих товарищей к нам был непрост и нелегок. Для них и для нас сегодняшний день — событие. Потому и собрались мы сегодня на берегу Досхия ввиду нашей великой работы — стройки, у Фелюжьего носа ввиду памяти о тех, кто не дожил, сложил голову на войне... Это не просто день. Это день сознательного выбора личности. Комсомол состоит из личностей. И теперь этих личностей в союзе стало больше.

Олисаве понравилось выступление. Он даже забыл на время, что и ему самому вот-вот придется говорить. Говорить наболевшее, как это делает сейчас парень со стройки. Тут к Олисаве подошел Валька Иванов. Не успели они поздороваться, как прозвучало его, Олисавы, имя.

Владимир пошел к столу. Когда обернулся к людям, глянул на притихшее собрание, поразился тишине. Ему показалось, что замолчало и море, только что пошумливавшее за Фелюжьим носом.

— Сначала «работа», — начал Олисава и набрал воздуха, — затем сразу же следует еще одно понятие — «рабочий». Между ними, этими словами, нет никакого смыслового промежутка... — Олисава понял, что начал не так, что люди могут не понять его так, как ему хочется. Но переиначивать речь не стал, потому что знал: собьется с мысли окончательно. — Когда хотят подчеркнуть важность дела, говорят: я работаю. Так говорят и врачи, и учителя, и художники, и ученые... Хотя они могли бы сказать: я учу, исцеляю, пишу картину, исследую. Нет же, каждый стремится быть ближе к истине и говорит: я работаю... (Поймут ли? Кажется, понимают... А ведь готовился говорить не так...) Мы работаем, потому что мы все рабочие... Но те, кому имя «рабочий», ближе всех к истине. Ими создается самое главное. Вами, значит, создается. А значит, с вас и спрос главный. Ваше дело ближе всех других земных дел к Природе. Вы в своих задачах ближе всех других людей к Природе. Вы поворачиваете реки вспять, вы строите моря. А теперь вот замахнулись на небывалое дело — хотите создать солнце... Колоссально, черт возьми! Сердце заходится от перспективы, которую вы обещаете человечеству. Вот какое, выходит, событие! К чему я это все и так говорю? (Кажется, выхожу на прямую!) Я клоню, — Олисава обернулся к морю, — я хочу сказать: можно построить все — и реку, и море, и Вавилонскую башню, но нельзя построить Природу. Можно создать нечто под стать природе. По масштабам и мощи. Атомную станцию, например... Но природу не создать и не воссоздать. Наша задача простая. Беречь природу. Так строить, чтобы ее не разрушать.

Олисава впервые, хоть и глядел все время на людей, наконец разглядел лица. Прямо перед ним на камнях сидели старый Комитас и Демидушка. За спиной у них стояли главврач больницы, председатель колхоза — толстяк Зайцев. Олисава видел — они хорошо слушают, а значит, разумеют его слова. И Олисаве стало легче. Легче говорить. И дальше он говорил все проще и доходчивее. Он видел, что его готовы слушать и дальше, все готовы слушать, ибо говорил он о Досхии, примолкшем за спиною памятника, похожего на птицу, крылья которой светятся высверленными на них именами тех, кого нет среди собравшихся, но незримо присутствующих тут среди живых... Олисава говорил о старом Руснаке и Валентине Ивановне, о рыбах и птицах, штормах и штиле. О батьке своем и Кормаче, о Дарье, о человеческой боли, которая всегда была понятна природе. Боли, которую утоляла в человеке все та же Природа. Мать — материя — великая заступница, вместилище Разума, Любви и Времени...