Тропинка в зимнем городе

6

Юр сидел на кровати с зеркальцем в руке и, наверное, уже в сотый раз, изучал разбитую и вспухшую верхнюю губу. Трещина с внутренней стороны, выходя наружу, углублялась. «Когда заживет, губа раздвоится, как у зайца!» — в отчаянии думал Юр, оплакивая изуродованное свое лицо, казавшееся ему самому — и не только ему — красивым.

И еще терзал страх. Бабка накануне отправилась в гости к подружке, с ночевкой, и все не возвращалась, а одиночество угнетало Юра.

Примчавшись в полночь домой, он запер оба внутренних замка, погасил свет повсюду и долго стоял у двери, тяжело дыша, прислушиваясь. По лестнице несколько раз стучали каблуки припозднившихся жильцов — и ему казалось, что это идут за ним…

Юр полагал, что они нарвались на милицейский патруль. В его ушах еще и сейчас звучал повелительный голос: «Лейтенант, наперерез!» А по силе полученного удара он определил, что это был классный самбист или боксер. В тот момент он и подумать ни о чем не успел — сам не заметил, как ноги понесли его прочь…

«Я-то смылся, а других, наверное, схватили?» — мучила безжалостная мысль. Потом явилась другая, столь же тяжкая: «…Ладно, предположим, никого не успели задержать. Но ведь милиция может привести розыскную собаку, и она запросто возьмет след… меня арестуют, начнут допрашивать: „С кем был?“ И я расколюсь…»

Ночью Юра терзали кошмары, он просыпался в холодном поту, мерещилось, что кто-то пытается открыть входную дверь. Одолев страх, подходил на цыпочках к двери, проверял замки.

Утром проснулся, чувствуя, как саднит набрякшая окровавленная губа. Теперь, когда винные пары улетучились, страх окончательно скрутил его — он трепетал, как осенний листок на студеном ветру.

«Ну и жизнь! — сетовал и кручинился Юр. — Правду говорят, что рождается человек на горе и муку…»

Взял с тумбочки альбом, долго и грустно разглядывал фотографию молодой женщины. Она родила его, дала ему здоровое тело, привлекательное лицо. За это спасибо. А что дала еще?.. Юр впивается взглядом в портрет матери. «Какая она красивая!» — не может он скрыть восхищения. И перед глазами встает давняя картина: трап самолета, Юр, совсем еще крошечный, сидит на руках матери, и та целует его исступленно, целует и плачет. Потом самолет улетел, унес куда-то его маму, унес очень далеко, и оттуда она приезжала всего лишь однажды…

После окончания восьмилетки, когда Юру исполнилось пятнадцать лет, он побывал у матери в южных краях. Там с нею жили три маленьких девочки, оказавшихся — кто бы мог думать? — его сестренками, и угрюмый мужчина, отец этих девочек, муж матери. Сестренки обрадовались взрослому братцу, свалившемуся вдруг с неба — щебетали, ластились к нему, но их мрачный папаша косился на явившегося «сыночка» не очень приязненно и не слишком нежно.

А Юр подле бабки привык жить вольготно, в чужих нежностях не нуждался и потому вскоре засобирался обратно. И снова провожанье у трапа, и опять мать заливалась слезами.

— Ты, Юрик, наверное, ненавидишь меня, — говорила, рыдая. — Прости свою никудышную мать. Что поделаешь, если так сложилось? Мне, деточка, тоже несладко. А сестричек твоих надо вырастить, выучить. Ты все-таки мужчина, ты теперь совсем взрослый… Только не сбейся с пути.

«Ну, что ж, и на том спасибо», — думает теперь Юр с горечью. В сердце его нет злости к матери: ему жалко ее точно так же, как и самого себя.

Сумбур его мыслей был прерван трелью дверного звонка. Застыл на месте, мысли заметались в растерянности, испуге: «Пришли!.. Что же делать? Отрицать все? Сказать, что губу расшиб при падении, в гололед поскользнувшись… А если им уже известно обо мне от других? Если кого-нибудь уже схватили?..»

Юр с усилием изобразил на лице подобие улыбки и, стараясь беззаботно насвистывать, подошел к двери. Хотелось спросить: «Кто?» — но открыл, не спросив.

За дверью стоял Валерий, лицо злое. Молча шагнул в квартиру, глядя на Юра из-под насупленных бровей.

— Свистишь, птенчик?

— Пытаюсь… Но ничего не получается — губы в бантик не складываются.

Глаза их встретились: Валеркины темно-карие пылали едва сдерживаемой яростью.

— В бантик, говоришь?! — процедил он сквозь зубы.

— А я сперва подумал — милиция. — Юр попытался улыбнуться.

— Милиция? Тебя что — задержали?

— Меня-то, положим, нет… И тебя, значит, не поймали? — Душу Юра осветила робкая надежда.

— Не пойма-али… — зло передразнил Валерка. — Шмакодявки, трусы — бросили меня одного!

— Но не драться же нам было с милицией?

— Тьфу! — сплюнул Валерий. — Где ты милицию увидел? Это оказался заводской парень, работяга, притом один!

— Один? — Юр присел в изумлении. — Не бреши…

— Гад буду!

— Мамочка родная, — Юр все не мог прийти в себя. Потом его охватила безудержная радость, и вмиг из сердца улетучились все страхи и терзания. — Значит, ты его отделал, как бог черепаху! — восхитился Юр. — Да?

— Ишь какой сообразительный… Надо было не драпать, как заяц, а помочь товарищу — садануть сзади этого верзилу.

— Но я же думал, что на милицию напоролись, что патруль! — Глаза Юра снова округлились. — Кричал же он какому-то лейтенанту…

— А ты лишь себя веселым и находчивым считаешь? Думаешь, один ты умеешь дурачить людей? Вот врежу сейчас… — Валерий скрежетнул зубами. — Ладно, не шарахайся, живи…

— Значит, он одолел тебя? — робко спросил Юр.

— Да! Да! — Заорал Валерка и вдруг мученически согнулся, обеими руками схватился за грудь. Не разгибаясь, глядя на Юра в бессильной злобе, продолжил: — Всю требуху отшиб, сволочь… дышать не могу… к тому же паспорт у меня отобрал.

— Паспорт?! — У Юра тоже перехватило дыхание. Сразу возникло ощущение, что на шею накинули тугую петлю-удавку. — Зачем ты паспорт-то таскаешь с собой? Думаешь, что без его предъявления прохожие откажутся отдавать свои кошельки?

— А-а… я пиджак этот обычно по вечерам не надеваю, а вчера будто кто меня затолкал в него. В кармане — паспорт… — Валерий спохватился, что выглядит перед товарищем дурачком и рохлей, снова ожесточил голос: — А что, если бы не оказалось паспорта? Тогда бы я и не болтал здесь с тобою: ночь-то уже за решеткой пришлось бы кемарить. Так просто не отделался бы. Деваха та, оказывается, в редакции газеты работает…

— Мамочка родная! — только и выдохнул Юр. — Прессы нам и не хватало…

Все теперь прояснилось с предельной и неумолимой очевидностью. Значит, придется сухари сушить?.. Юр изо всех сил пыжился, стараясь не обнаруживать, что пал духом. В памяти всплыли материнские напутствия: «Ты все же мужчина, почти взрослый, сам как-нибудь пробьешь себе дорогу…» «Ах, прости, матушка, кажется меня занесло в сторону, похоже, что я сбился с тропы…» — уныло вздохнул он.

— Валера, а может, пока не поздно, предпринять что-то? Например, припугнуть их хорошенько: мол, если заявите в милицию, пощады не ждите — прижмем в темном углу. Может, им обоим ультиматумы написать? Так и так. Мол, если жизнь дорога, то…

— Нашелся писатель! Только твоего ультиматума и не хватает — подшить его к делу…

— Он же нас не знает. Можно — анонимно, без подписей: череп и кости.

— А обо мне забыл? Думаешь, с горба моего слезут, пока все не выпытают?

— Что же делать… Затаиться и ждать, пока нас всех по одному, как подъязков на крючке, не повытаскивают?.. Или ты решишься всю ответственность взять на себя? Это было бы с твоей стороны…

Валерий Кызродев отнял от груди руки, выпрямился, глаза его стали колючи, как осколки стекла. Спросил, тяжело дыша, еле сдерживая гнев:

— Значит, пили-гуляли вместе, а расплачиваться мне одному? Так?..

— Знаешь, когда корабль тонет в бою, порядочный капитан всегда остается на мостике, даже если команда покидает судно на шлюпках. Ему честь не позволяет поступить иначе! И я, будь я капитаном, тоже поступил бы так же…

— Ты так решил, что если я заявлю, будто работал один, то вы спасены — все будет шито-крыто, а весь удар пускай грохнется на меня?

— Ничего не поделаешь: в жизни часто кто-то должен поступаться своими интересами, жертвовать собой ради других…

— А вот это не хочешь понюхать? — процедил Валерий сквозь зубы, сунув под нос Юру кулак. — Собой не хочешь пожертвовать?

— Значит, продашь? — Юр застонал в бессильном отчаянии, ему было уже не до шуток. — А я, между прочим, подозревал, что ты подонок…

— Но-но! Выбирай слова, не то еще и я тебя разукрашу…

Теперь, когда стало ясно, что они под колпаком, накрыты, ночные страхи Юра улетучились, приобретя суровость факта. «Что ж, этого следовало ожидать… Значит, суд и колония… небо в клеточку, тоска… Но, откровенно говоря, и от этой двойной жизни — то хмельной раж, то холодный страх — давно блевать тянет…»

— Чем меня одного закладывать, давайте попробуем сделать иначе, — серьезно и глухо сказал Валерий. — Явимся с повинной. Скажем, что впервые на такое отважились. И, мол, в ресторане встретились впервые, случайно оказались за одним столом. А там деньжонок не хватило, вот и пришла идея одолжиться на улице… Я, между прочим, отцу так и рассказал.

— Ах, ты уже и отцу рассказал?

— Что же мне оставалось делать? Глядишь, и поможет нам. Его хоть учить не надо, как это делается. С утра пораньше в редакцию потопал…

— Час от часу не легче. Сенсационный материал «На страже общественного порядка» уже сдается в набор…

— Кончай бодягу! И надо сейчас же согласовать: что и как будем говорить, если вызовут — чтоб одинаково, а не кто во что горазд…

— Что-то меня не шибко тянет идти в милицию. Я даже не знаю, где она… не подскажете ли адрес, гражданин?

— Та-ак. Значит, чистеньким решил остаться? Шкуру свою сберечь?

— А чего ее беречь: сапоги-то все равно из нее не сошьешь. И слезы проливать из-за меня некому. А вот у тебя плакальщиков-то дома полно. Гляди, папаша с утра пораньше в редакцию поскакал! А моя бабка разве что похнычет чуток…

— Все же я полагаюсь на тебя, Юр. Надо сообща…

— Еще посмотрим.

— Да ты чего юлишь? Если предашь…

— Иди Сашка запугивай…

— А не сходить ли к нему тебе? И к Габэ тоже. Расскажешь, как и что…

— Не гожусь я для такой почетной миссии.

— А ты, Юр, сегодня что-то сам на себя не похож.

— Наверно, потому, что то же в тебе заметил.

— Гм… Ну ладно, я пошел. Салют!

— Пока! А заводской парень этот кто, может, я его знаю?

— Ким Котков. Он всегда с Генкой ходит — с тем, который судья по вольной борьбе.

— А-а, знаю! Ну, угодили: один — богатырь, а другой судья.