Тропинка в зимнем городе

24

Ким застал Николая Васильевича во дворе дома. В одной рубахе с распахнутым воротом, уже по-весеннему без шапки, копошился он под дровяным навесом, ладил впрок садовый инвентарь.

— Честь труду! — крикнул Ким через забор.

Тот быстро обернулся, лицо его засветилось радостью.

— А, Ким! Чолэм — здорово! Входи-входи…

— Вот, принес обещанное, — сказал Ким, когда они уже обменялись крепким рукопожатием и можно было объяснить цель визита, хотя Николай Васильевич и не спрашивал его об этом. — Те самые древние ножны, о которых был разговор.

— Ножны? Ну, спасибо, сынок!.. — просиял хозяин, будто Ким принес не полуистлевшие ножны, а слиток золота. — Пошли в дом, хватит с меня на сегодняшний день трудовой терапии, — сказал он, отирая потный лоб тыльной стороной ладони. Оглядел пространство двора, еще в нестаявших завалах снега. — Погоди вот, придешь как-нибудь летом — увидишь, какие тут будут райские кущи…

— Много сил отнимает эта работа, — посочувствовал Ким, — и ведь каждый год начинать снова здорово…

— Мой труд — не главный. Это земля трудится во всю свою мощь, родит, растит! Земля да солнышко. А я как бы посредничаю в меру своих стариковских возможностей. И радуюсь, когда все, что посажено, оживает, проклевывается из-под земли, является на свет многоцветьем! Откуда что берется: из одного зернышка — белое, как снег, из другого — алое, в глаза полыхает. Не только ведь плод или семя родит земля, но и красоту несказанную…

А когда поднимались по ступенькам крыльца, спросил усмешливо:

— Значит, устроили мирской суд этим мазурикам? Света рассказывала… Но как думаешь, проймет ли их это?

— Во всяком случае, распинались да каялись крепко. А там кто их знает.

— Света у нас оптимистка, а верней сказать — доверчива, как дитя. Считает, что после того, как с них сняли стружку, они как бы заново на свет родились. Хорошо бы так. Да не знаю, не знаю… Ведь натуру человека трудно изменить — она устойчива, и бывает, что в дурном закосневает скорей, чем в добре…

— Это верно, — согласился Ким.

— И вот что особенно важно: если парни останутся предоставленными самим себе — вряд ли можно ожидать благих всходов. Так на дурости и будут просаживать юный пыл.

— Мы одного из них взяли в свою бригаду.

— Вот это — деловое решение! — от сердца похвалил Николай Васильевич. — Возле вас, работяг, комсомольцев, он выправится. Ведь знаешь поговорку: с кем поведешься…

Бабушка Светы долго трясла руку Кима:

— Входи, входи, милок, давненько не заглядывал. — Указала вниз, себе на ноги, пошаркала тапками из оленьего меха: — Ну и славные чуни вы мне подарили, очень впору пришлись…

Николай Васильевич внимательно рассмотрел охотничьи ножны. Для кого другого, может быть, они и показались бы никчемным старьем, ветошью, хоть сдавай в утиль. Но опытный глаз знатока сразу понял, что цены им нет: сработанные из кожи особой выделки, они за весь срок службы, за сто лет, а то и гораздо больше, отполировались до блеска. Однако рисунок — изображение охотника, закалывающего копьем медведя, — все еще был отчетлив.

— Славный мастер соорудил эту вещицу, — говорил, любуясь, Николай Васильевич. — Сейчас мы определим этому экспонату подходящее место.

В кабинете хозяина вдоль стен стояли застекленные шкафы, похоже сработанные им самим. И чего только не было за этими стеклами!

Глаза Кима сразу же нашли поблескивающую грудку черного антрацита с оттиском древнего папоротника на сколе, а рядом — соляной камень цвета белого дыма. Пальчатый олений рог, несколько берестяных туесков, чучело пышнохвостого тетерева…

— Да у вас тут, Николай Васильевич, краеведческий музей! — воскликнул гость, с удивлением перебрасывая взгляд то на хозяина, то на его шкафы.

— Музей не музей, а кое-что имеется. Я ведь с давних пор коллекционирую такие вещи. Вот, к примеру, новинка…

Николай Васильевич отодвинул стекло, достал ноздреватый серый камень, испятнанный черными потеками и вместе с тем посверкивающий будто бы тысячью острых игл.

— Как думаешь, что это?

— Вроде бы песчаник… но что за пятна, откуда металлический блеск?

— Все заметил верно, загадки природы увидел, хотя еще и не нашел отгадок… А это кусок нефтеносного пласта, разрабатываемого шахтным способом, — так называемая «тяжелая нефть», которая сама не фонтанирует, вот и приходится людям врубаться самим в глубину, брать ее в штреках, бурить горизонтально, отогревать паром… но в том-то и диковина, что этот нефтеносный песчаник, кроме нефти, содержит еще и богатейшие вкрапления титана металла будущего, впрочем не будущего, а уже нынешнего дня, — металл эпохи освоения космоса…

В первые минуты, когда Ким очутился в этой комнате, у него мелькнула мысль о том, что Николай Васильевич принадлежит к роду потешных старых чудаков, одержимых манией собирательства, пытающихся скрасить пустоту стариковских лет каким-нибудь коллекционированием. Теперь же он понял, здесь совсем другое — не придурь, не «хобби», а серьезное и важное дело, горячая и полезная увлеченность идеей: собрать воедино и представить людям богатства земли, соединить древность и новь.

Бабушка заглянула в кабинет, приглашая к столу.

— А и впрямь, — сказал хозяин, — пойдем-ка выпьем чайку.

— Спасибо, Николай Васильевич. Но, может быть, лучше дождаться Светы?

— Ох, да, я совсем забыл тебе сказать — ну вот, и за меня склероз принялся! Она ведь сегодня в командировку уехала. В лесопункт, дня на три, ей поручили написать заметку о культурном обслуживании молодых механизаторов… Так что придется чаевничать без нее.

— Все-таки нелегкая работа у журналиста — нынче сюда, завтра туда, успевает только вертеться… — покачал головой Ким. — Легко ли для девушки?

— Тяжело, конечно, хотя и интересно, — откликнулся Николай Васильевич. — Уедет вот так, внезапно, куда-нибудь, а я тут извожусь думами — не случилось бы чего… она ведь у нас дотошная, в самые непролазные места суется: то в леса, то в тундру… — Он отхлебнул глоток из большой чайной кружки, сощурился, вспоминая: — Она и в детстве-то бойка была, как мальчишка. Да и водилась все больше с пацанами: наверное, сказалось отцовское воспитание. А вернется из командировки — ночь напролет будет сидеть и писать. Со стороны глянешь: на лице то радость, то злость, а то и боль… Иногда хочется подойти, сказать: зачем, дескать, себя мучишь? Но не смею говорить так, потому что догадываюсь: может, для нее эти минуты и часы — самые счастливые!.. Она еще в школе мечтала стать журналисткой. Теперь ведь рано задумываются над профессией — хотя и не все, некоторые, знаешь, до самой пенсии не находят дела по душе… Но, вообще, мне нравится нынешняя молодежь: многое знают, ищут не видимости, а сути, избегают громких слов, а хотят настоящего дела… И, наверное, удивляются, когда замечают несложившиеся судьбы старших: что, мол, помешало осуществить мечту жизни? Вот погодите, я вырасту…

— А вырастем, становимся взрослыми, — подхватил Ким, — и те же проблемы, по новому кругу…

— Да, бывает, что самые светлые помыслы с возрастом развеиваются по ветру, — вздохнул Николай Васильевич.

— Но о Свете этого не скажешь, — уверенно заключил Ким.

— Не знаю, что ей предстоит — жизнь еще впереди… Я старался достойно воспитать свою дочь. Растил, учил. Да не знаю — все ли сумел, как надо… Конечно, если бы ее мать была жива, она бы сумела больше для нее сделать. И лучше. Да вот — мало ей было отпущено дней на этой земле…

— Николай Васильевич, а вы так и не захотели снова жениться?

Он ответил не сразу, будто бы что-то проверял в самых потаенных уголках души.

— Нет. Было время, чего уж скрывать, даже совсем собрался. И женщина вроде хорошей показалась… но однажды подумал: ведь если у Светланы с мачехой отношения не заладятся, то уж и ко мне с ее стороны полного доверия никогда не будет — найду вторую жену, а потеряю единственную дочь… и на том, как говорится, закрыл вопрос.

Николай Васильевич кашлянул, обветренное его лицо вдруг смягчилось лукавой улыбкой:

— Впрочем… Может, мне теперь жениться? А что? Светлана выросла, выучилась, скоро своей семьей придет пора обзаводиться, и не до меня ей будет… Верно, Ким? Самое время мне опять женихаться!