Тропинка в зимнем городе

22

Еще предстояли танцы — ни одно мероприятие в клубе не обходилось без них, не обошлось и это, но что в том дурного? Кто не желает танцевать — иди домой. В фойе к Киму и Эле подошла Света, с нею был Максим. Румяные щеки Эли почему-то враз побледнели. А Света, приласкав Элю долгим взглядом, подала руку:

— Светлана Туробова. Очень рада.

Сама подумала: «Наверно, это от нее шел Ким той ночью… а она ничего, как говаривали предки, ранет, яблочко… нет-нет: груздь — хоть сейчас в лукошко, вот это уж точное определение…»

— Все очень здорово получилось, Ким! — сказала вслух. — Много впечатлений, в голове от мыслей тесно, нужно еще разобраться… Но вы — молодцы!

— Нужно садиться и писать, — уверенно сказал Максим, втайне радуясь тому, что обнаружили Кима вдвоем с этой бойкой толстушкой. «А детишки-то у них будут чудо-богатыри!» — определил, сосватав.

— Писать рано, — возразила Светлана. — Ведь нужно очень тщательно отобрать материал: чтобы пощадить людей, если уж они покаялись, а тем более — родителей, близких… но вместе с тем нельзя разводить сиропчик — ведь это должно остеречь других, заставить взяться за ум… — Опять присмотрелась к Эле. — Вы, наверное, учитесь вместе с Кимом?

— Мы с ним второй уж год за одной партой сидим, — ответила та с улыбкой.

— Ну и славно, что так… — Однако можно было уловить, что Светлану раздосадовала эта школьная идиллия. — Да, Ким, чуть не забыла: папа просил напомнить тебе, что ты обещал ему показать какую-то стародедовскую охотничью реликвию, обещал занести…

— Обещал, верно.

— Так не забудь, он ждет…

Повернулась, взяла Максима под руку.

Когда за ними захлопнулась дверь, Эля передразнила:

— Па-апа ждет… реликвия… Знаем мы этих пап. Знаем эти реликвии. Сама, поди, ждешь не дождешься! Чего она к тебе липнет?

— Ты что несешь? — рассердился Ким. — Язычок у тебя чересчур бойкий…

— Ладно, не кипятись. Пойдем лучше танцевать, — примирительно засмеялась Эля.

Светлана и Максим неторопливо шагали по вечернему городу, с удовольствием вдыхая прохладный воздух после духоты клубного зала.

Максим, придя в хорошее настроение, что-то напевал себе под нос.

— Умоляю, Макс, не вой! — сказала Света. — Речи, речи, а тут еще твое нытье… тишины хочется.

— Что с тобой? Я думал, после этого мероприятия — оно ведь тобой и задумано — ты будешь чувствовать себя на вершине блаженства и удачи.

— А я не чувствую.

— Почему же? Откуда такая перемена настроения? Ну да, впрочем… Спасла от суда четырех жуликов, а завтра четыре новых появятся! Либо те же самые… И ты опять кинешься обращать их к добродетели? Не лень копаться в грязи?

— Золото, Макс, вымывают из грязной породы. В склизкой плоти раковин таится жемчуг. На навозе взращивают цветы… Ты все это должен знать.

— Знаю. Но в какой мере эти образы подходят к случаю? Меня все чаще посещает мысль о зряшности наших усилий, наших копаний — ни цветов, ни плодов… Ты уверена, что наши статьи, передачи действительно влияют на умы людей?

— А не потому ли, что статьи наши зачастую пресны, едва теплы, как болотная водичка? Они иногда только раздражают людей, вместо того чтобы увлечь, зажечь, заставить мыслить.

— Да для иного читателя хоть кровью сердца пиши, все выжми из себя, а ничего с его ленивой и порочной душонкой не поделаешь. Пробежит глазами столбцы, ухмыльнется да спать завалится.

— Кто-то так и поступит, а кто-то и нет. Кто-то задумается! — возразила Света.

— Человек непостижим, Света… сколько тысячелетий учат его добру… какие умы брались за это… А он все бродит с финкой по темным улицам…

— Но ведь отдельный человек живет на земле не тысячелетия! Он каждый раз заново познает мир, жизнь… Ты видел, сколько молодежи пришло сегодня? Как же не помочь им добрым словом, если имеешь для этого хоть малейшую возможность!

— И мне хотелось бы помочь, очень… Но я представляю себе человека, который целый день прокорпел в какой-нибудь конторе. По пути домой он выстоит несколько очередей, осатанеет и купит заодно бутылку… Думаешь, он послушается, если подойду к нему и скажу: «Не покупай. Купи лучше билет художественной лотереи…» Черта с два! А после он развалится на диване у телевизора, да там и заснет. И назавтра тоже… Годы минуют, а то, главное, ради чего он, может быть, и рожден на свет, — все откладывается…

— Погоди, Максим, о ком это ты? Слишком много искреннего страдания в твоем тоне… Уж не о себе ли? — Светлана внимательно заглянула сбоку в его лицо.

— Ну, зачем же так… — усмехнулся Максим. — Мы, журналисты, о себе не пишем, мы специалисты по психологии других людей, притом — желательно стандартной.

Этот поворот беседы охладил торжество Светланы, которое она испытала после собрания. Придя домой, все не могла отделаться от скепсиса и мрачных вещаний Максима.

А если и вправду заботы журналиста тщетны? Все равно что воду в решете носить… Только зряшный перевод бумаги?

Вот она, Светлана Туробова, ест хлеб, выращенный чьими-то руками, носит платья из ткани, сотканной чьим-то трудом… А сама что дает взамен? Неужели и впрямь ту болотную водичку, которой не утолить ничьей жажды?

Что же тогда?! Как быть, чтобы давать людям столь же насущное, как одежда и хлеб. Как достичь этого, если уж ты родилась человеком. Да, хорошо сказал сегодня Ким: если родился человеком, отвечай за себя…

И все же работа ее нужна, нужна! Напрасно Максим брюзжит, берет под сомнение и свою, и ее работу. А может быть, он нарочно старается умерить, охладить ее пыл с тем расчетом, чтобы Светлана не витала в заоблачных высях, не думала, что жизнь — это веселый праздник, чтобы она, начинающий журналист, всегда подходила к теме серьезно и старалась копнуть пласты поглубже… Но ведь она тоже стремится к этому — к серьезному и глубокому постижению явлений жизни. Она готова вложить в эту работу весь жар, всю боль и всю радость своей души, чтобы ее слово могло тронуть, растормошить, зажечь, увлечь людей, особенно молодых.

И еще очень хочется, чтобы люди, о которых она пишет, не являлись на бумаге условными фигурами, скользящими тенями, а обретали под ее пером лицо и характер, плоть и дух — чтобы их пример помогал воспитывать других… А как этого добиться? Прежде всего, конечно, надо самой разобраться в человеке, о котором пишешь, — понять, чем именно он тебя привлек, заинтересовал.

Ну вот, конкретная задача, как бы она изобразила Кима Коткова, если бы взялась писать о нем?

Его взрослый ум по-настоящему только разворачивается, однако происходит это быстро. Он уже понял, что без серьезных знаний ничего не достигнешь. Он целеустремлен и упорен, отважен, уверен в себе — быть может, даже слишком. Однако в его натуре, еще не сформировавшейся окончательно, угадываются порой и дурные задатки — вспыльчивость, резкость, — всегда ли ему удается совладать с собой, пересилить эти качества… А вообще, он удивительно славный и добрый парень.

Да, кстати: а что собой представляет та девушка, которая была с ним в клубе? Тугой молоденький груздочек, не то что я, вобла сушеная, — впрочем, сейчас полнота не в моде, и барышни предпочитают не пить, не есть, лишь бы выглядеть спортивней или, в крайнем случае, субтильней… Да зачем она-то мне понадобилась? Кажется, ее зовут Эля. Ведь я не собираюсь писать о ней…

Вернемся же к героям нынешнего собрания: хорошим и плохим. У каждого из них собственное лицо, своя походка, свой жест. Вот это очень важно — жест, руки. Иногда руки могут рассказать о человеке даже больше, чем лицо. Например, тонкие пальцы рук Максима очень нервные, изменчивые в настроении, как и он сам. Плотный кулак Кима, будто бы созданный для удара, для отпора — но его же пальцы могут разжаться и нанести тончайший узор на деревянных ножнах…

Руки Валерия, не приученные пока к труду, которые тянутся за чужой пятеркой.

Мягкие руки Эли, которые, вполне вероятно, сейчас гладят волосы Кима… ну вот, опять.

А еще есть самые любимые на свете руки: руки ее отца. Сильные, ласковые, надежные. Когда Света была маленькой, эти руки и умывали, и одевали ее, заплетали косички… Чего только не умели делать эти руки! Они с одинаковой ловкостью кололи сучковатые чурки и пестовали нежные цветы, мастерили парник и плели сеть, писали деловые бумаги и бережно листали ветхие архивные листы.

Особенно любила Света отцовские руки осенью, когда поспевали дары лесов и вод, — руки отца как бы пропитывались всеми запахами северной земли: свербящим запахом соленых грибов и квасным духом смородинового листа, горечью чеснока и ароматом глухариного мяса…

Жалко, что девочка, подрастая, отдаляется от отца: даже испытывает неловкость, если отец погладит по голове. Стесняется поделиться с ним своими тревогами и сердечной болью, как бывало раньше. А поделиться-то ох как надо… ведь больше не с кем.

И все это вместе называется — жизнь.