Плахта

* * *

Наш дом находится в удивительном месте. С одной стороны — Киев, со второй — Чернигов. В конце огорода — закаленный ягодами и грибами лес. Когда расслышала нетерпеливо взмывающие «Грады», грешным делом подумала: «Главное, чтобы не загорелись сосны». К вечеру снаряды превратились в раскаленные копья и подожгли первый дом. Мне стало неловко за свои эгоистичные мысли.

За нами пришли ночью совершенно пьяные. Рявкнули что-то неразборчивое и повели к Лесной. Для ускорения стреляли по ногам. Я перед войной вынесла в подвал хорошие вещи, так и шла со своими шубами, рыдая. Муж одергивал: «Не при них. Слишком много чести».

Село выглядело дико. Всюду техника. Гудит распроклятая. Выбиты окна, двери, сломаны заборы, ворота, калитки. Некоторые дома превратились в дупла. Стены остались, а внутри одна зола. Нас представили наводчиками и «погасили свет». На меня посмотрели с интересом. Оделась я, скажем прямо, экстравагантно. Пять пар теплых носков и резиновые шлепанцы. Поверх дубленки — махровый халат. На голове — шерстяной платок и мужнина кроличья шапка.

Вид подвала напоминал концлагерь. Воздух плотный, присоленный. В нем и порох, и тревога, и унизительная старость, отдающая калом и мочой. Сесть некуда, разве что на ступеньки, поэтому устроилась на своих кульках рядом с помойным ведром и полезла в карман за разряженным айфоном. Соседка по несчастью шепнула: «Если найдут телефон — расстрел». Ребенок взмолился:

— Мамочка, выбрось, пожалуйста.

Ночью не сомкнули глаз, обливаясь липким потом. В семь утра дверь крепко ударилась о косяк и тенькнула. Зашла женщина, серая, стальная. Я — к ней. Прошусь покормить собаку. Надзирательница махнула: «Иди», — и перед глазами мелькнули синие, обрезанные до мяса, ногти.

Дом встретил молчанием. Внутри — бедлам. Ощущение, что всю ночь нашу обитель трясли, как погремушку. Забрали золото, деньги, алкоголь, колонки и даже полуторакилограммовые гантели сына.

На следующую ночь сморил сон. Даже успели привидеться наши яблони с вечно заикающимися пчелами, как неожиданно кто-то толкнул: «Вставай, пошли». Я испугалась, подумала на допрос, а он доводит до помойного ведра и приказывает:

— Живо наклоняйся.

Одной рукой давит на спину, второй пытается снять с меня штаны.

Боже! Какой стыд! В десяти метрах люди, с которыми ежедневно пересекаемся в хлебном, у сельсовета, на остановке:

— Побойся Бога. Я старая, не мылась две недели, в матери гожусь. Не трогай.

Он за свое. Шарит рукой в районе поясницы. Поплотнее сжимаю ноги, и тувинец не в силах их разъединить, просовывает между ними автомат. Я продолжаю скулить. Радуюсь двум парам рейтуз, ватным штанам, дубленке. В конце концов, сдался:

— Раз ты такая старая, то иди и приведи молодую.

У меня сердце застряло во рту. Крикнешь — вылетит пулей. Влетела в большую комнату и забилась под чей-то стул. Слышу, кричит:

— Что, сука, спряталась?

Светит фонариком, а найти не может.

На второй неделе заточения открылось кровотечение. Встаю, а ватные штаны насквозь. Что делать? Куда бежать? Пришлось признаваться рашисту:

— Мне нужно в медпункт.

— Зачем?

— Кровотечение.

— Откуда?

— Оттуда.

— Стой, где стоишь.

Отсутствовал долго, не менее получаса. Наконец-то вернулся с болтушкой и потребовал выпить залпом. Делать нечего, выпила. Переоделась в мужнины трусы и штаны. Даже в котельной получилось помыться. Моюсь, а рядом — труп бабушки. Вернувшись, на стене отмечала палочками время до следующих менструаций. Боялась, что подобное повторится.

Отныне у меня ненависть ко всем русским. Стоит вспомнить, как заставил прыгнуть в яму, а сам стоял сверху, палил по ногам и требовал отдать документы, так и закипает все внутри.