Светован. Штудии под шатром небес.

— Василек, — объяснил он. — Самая древняя и мудрая трава. Хлеб ее любит.

Но я не слушал. Я ел, заглушая этой вкуснятиной все накопленные доселе голода — озорного детства, распахнутого студенчества, необустроенной журналистики. Тер зубами-жерновами ноздреватую плоть ломтя, радуясь хрупкой твердости орешков и семян. И перед каждым глотком я блаженно постигал новые оттенки вкуса. Мое бедное небо ничего подобного не помнило.

— Ты уплетаешь, словно краденый конь, — смеялся Светован. — Отдохни. Теперь каждый день у нас будет такой хлеб.

— Так оно и было. Большую паляницу он выпекал на целую неделю, и она совсем не черствела. Мы резали с нее, куда бы не шли: в луг ли, в работу. И была она нашей главной едой. А к ней уже сыр, молоко, яйца, рыба, солонина и зелень. Много зелени. В огороде, за печкой, я перекопал грядку, а он засеял ее семенами из своих мешочков. Лето входило в силу, зелень пошла в рост — и наш хлеб становился богаче и питательнее. И у каждого нового был свой аромат.

Затерянные в глухих горах, обкуренные дымами и закаленные солнцем, мы не были одинокими в необозримом зеленом мире. Мы несли в суме хлеб — частицу дома, уголек родового костра. Весь день, целую вечность я ждал, когда мы сядем спиной к дереву и он расстелет на траве конопляную скатерть, разломает пополам краюху. И большую часть протянет мне. Почему-то один кусок всегда был побольше в его безошибочно верных руках. Ели мы с ним редко, но "едко".

Пройдут годы, и "память моего желудка" всегда с ностальгией будет возвращаться к этому заветному вкусу. Пока опять не вернется к нему. Уже давно я и моя семья едим только такой хлеб. Его хлеб. И это больше, чем еда.