Светован. Штудии под шатром небес.

Преломление хлеба

На следующий день мы и в самом деле купались. Вернее — он учил меня плавать. И я, выросший на Тисе и Реке под Красной скалой, познавал эту науку как еще одно откровение.

Раньше я считал, что плавать — значит держаться на воде. А на самом деле — отдавать себя воде… Но об этом хотелось бы рассказать отдельно. После того, как расскажу о поживе, которая обеспечила сытостью наши насущные дни. О его хлебе.

Дома нас поджидали две новости. Буря сорвала соломенную крышу с хлева, где мы сушили зелье. Только остался сереть ребристый, словно бока Штефановой клячи, верх. Зато Штефан оставил нам на завалинке мешочек муки, бидон с простоквашей и баночку меда. Словно издали хотел подсластить нашу неприятность с крышей.

Как ни странно, но моего деда это происшествие совершенно не опечалило, ибо "крышу давно следовало обновить". Зелье мы перенесли под сарай. Старик научил меня вязать небольшие лесенки из жердин, на которых следовало просушивать влажную траву, а сам приступил к ворожбе с хлебом. Я видел краем глаза, как он насобирал шишек хмеля, затянувшего золотистой занавеской окошко на крыльце. Истолок их, смешал с мукой и медом, сбрызнул с руки водой, словно окропил, и размешал. Что-то пошептал и закрыл миску полотном.

Мы снова вернулись к озеру, в котором утром "обмывали кости". Сам бы я его тогда и не заметил — спрятанное в лощине и всецело затянутое ряской. Светован раздвинул листья кувшинок, и озеро моргнуло любопытным темным глазом. Вода была пронзительно свежей и мягкой, как бархат. Теперь он из сарая притащил сюда для чего-то ржавый лемех. А мне велел прихватить ведра и мотыгу. К лемеху присоединил ремни из старой сбруи, подогнал их под плечо. Я уже привык не удивляться ничему, что он делает. Начинал привыкать и к тому, чтобы ни о чем не спрашивать. Но он сам объяснил в двух словах:

— Будем пахать водную ниву.

— Зачем? Что это даст?

— Это даст нам купель, рыбу и новую крышу для хлева. Уже не говорю об удовольствии от самой пахоты. Ты Давно пахал?

— Никогда.

— Вот тебе и дела! Человек рожден, чтобы пахать и сеять. Какую ниву — это уже другое дело.

И мы пахали. Если бы кто-нибудь подсмотрел на это со стороны, то, наверное, решил бы, что мы сошли с ума. Правда, Светована это заботило меньше всего. Как-то он сказал с легкой улыбкой: "Сквозь дырявую крышу лучше видны звезды".

Я брел по пояс в воде и тянул соху, подсекая и выворачивая при этом заросли. А старик выгребал их на берег. После трех-четырех таких борозд получалась полоска освобожденного плеса. Тогда мы черпали ведрами тину, расчищая дно, пока вода не доходила нам по шею. Озеро было шагов семь в ширину, зато довольно длинное.

За день мы выпахали где-то треть водной нивы. Островки белых хрупких лилий, недавно распустившихся, мы оставляли. Выглядело это, словно зеркальный плес кое-где украсили цветами. Его зеленоватую гладь временами нарушали своими мордочками караси, а может, и щуки. ' Одна из них больно ударила меня в грудь острой головой.

Тину мы выносили на берег. Старик выкладывал ее ровным пластом. И если мне было более-менее понятно, зачем мы пашем озеро, то для чего он это делал — я долго не мог уразуметь. Под вечер, когда густая масса подсохла, он цепью нарезал ровные пласты. И мы отправились ужинать. Опара, замешанная дедом накануне, поднялась и мелко пузырилась. Теперь она шептала что-то старику, а он прислушивался. Зайчатину мы доели на обед, а поужинали кореньями, приправленными орехами и медом. Завершили трапезу земляникой и дикой смородиной, которую он называл "лесной кровушкой".

— Каков день — такова и пожива, — сказал словно в оправдание. — Потерпи еще сегодня, а завтра будем с хлебом… Слива — слюнка, груша — гнилушка, рыба — вода, а хлеб — голова. ^

Потом он умылся и надел чистую рубаху (у него было их всего две — из плотной солдатской материи, когда-то фиолетовой). И принялся в глиняной макитре месить тесто. Соскреб со скалы немного соли, зачерпнул пол-ложки меда, нагрел воды. Пригоршнями отмерял муку, к ней домесил закваску из хмеля, ложку масла. Тогда принес из чердака небольшой сундучок. В нем — холщовые мешочки. Развязал каждый и "солил квашу". Это были семена льна, тыквы, тмина, укропа, кунжута, бука. Измельчил на дощечке лесные и грецкие орешки. Высыпал в макитру и начал тщательно размешивать правой рукой. Делал это против часовой стрелки. При этом неспешно рассказывал:

— Сказ о хлебе начинать надо с пшеницы. Это царица, венец творения растительного царства. Не зря все главные притчи Иисуса связаны именно с ней. Чтобы понять их глубину, мы должны углубиться в землю. Корень пшеницы похож на дерево из сильно разветвленной кроной. Вокруг основного ствола много волосков с мочками. Сведущие люди говорят, что общей их длины из четырех стебельков достаточно, чтобы охватить весь земной шар. Причем, каждый день эти мочки вырастают еще на 100 верст. Когда-то на жирном те Нила, Тибра, Иордана росла пшеница с целыми пучками колосьев. Она могла дать стократный урожай. Самый слабый урожай в давние времена был 30-кратный. Сегодня за благо, если собирают 5-кратный… Но давай вернемся к хлебу. Если вино делает бочка, то хлеб — жернова. Жернова из живого камня. И хлеб надо печь из живого цельного зерна и живой воды. Потому что из этого теста и мы. Буханки из современных пекарней — это печеное тесто, а не хлеб… Хлеб нам подарен Свыше, как самая лучшая, самая ценная пища. Это величайшее изобретение человеческого разума. Живой хлеб может составлять половину дневного рациона, потому что в нем есть все, в чем нуждаются тело и душа. Именно так, ибо хлеб, окромя всего, живит мозг и нервы. В двух ломтях столько белка, как в куске мяса. Косарь, который шел на сенокос, брал с собой полхлеба, ломтик сала и кувшин топленого молока. И с этим косил целый день, потому что силы имел, как имеет конь с овса. А лев, который обожрется мясом, целый день отяжелело отлеживается… Но говорим мы о том хлебе — правдивом, дедовском, который называли святым. Потому что человечество своей ненасытностью здесь само себя перехитрило… Первыми навредили хлебу мадьяры, которых, к слову, мы научили его сеять и печь. Но погодя они отбросили жернова и придумали круглый железный пресс, который крушил зерна и отбрасывал волокна, завязь и минералы. Самое ценное. Гиблое дело закончили австрияки с их усовершенствованным валом. Так люди получили очищенную белую муку, которая утратила всякое сродство с живой мукой. Хлеб стал мягким, пушистым и… пустым. Бесполезной пищей, которая кормит желудок, но не организм. От него образуется слизь и камнями ложится на дно желудка. Человек бродит в середине, как позабытый бокал пива, потому что волокна и живая оболочка зерна, которые способствуют здоровому пищеварению и чистят нутро, отсеяны в мякину. Бесценный продукт, который был главной пищей в библейские времена и благородной трапезой (с сыром, медом и вином) на столах греков и латинян, стал вспомогательной едой. Пословица "не хлебом единым" приобрела новый смысл, потому что и вправду таким хлебом не наешься. Придуманные немцами дрожжи совсем свели на нет новый хлеб… На Колыме я сидел с одним ученым немцем. Так он мне объяснил состав дрожжей. То, из чего они состоят, мы заливали в аккумуляторы, чистили им движки, дезинфицировали воду в банях, травили вшей, пропитывали факелы для шахт… Дрожжи вымывают из организма витамины, вытравливают белок, попадают в кровь и заражают ее. Не удивительно, что и сама выпечка из дрожжей быстро плесневеет. Но эти дрожжи очень выгодны для пекарей во всем мире, потому что дешевые, долговечны, и хлеб растет прямо на глазах. Вот и имеем. Народ сыт, но чем?! Нарушили главный закон потребления: кушать еду в том виде, в котором она дана нам природой. Но у человека всегда есть выбор. И следует знать: чем больше еду обрабатывать, приправлять и "улучшать", тем больше от нее вреда и опасности. Сладкое всегда хуже горького. Жареное хуже вареного. Сырое более ценно, чем вареное. Постное здоровее жирного. Лучше оставаться голодным, чем переедать. Тогда пища становится не только едой, но и поживой, лекарством…

Я увлеченно наблюдал, как делается хлеб. Казалось, насыщался уже одним только взглядом. Старик достал чугунный казанок, смазал середину маслом и выложил тесто. Оно тянулось за пальцами, как живое. Накрыл полотенцем. Но перед этим отщипнул с опары немножко и отнес в погреб — "доживет до второго замеса". У него все вокруг жило. Все было живым.

— Я уже мечтаю о хлебе, — сказал он радостно, вытирая руки. — Большая кишка съела малую. Теперь у нас все есть для этого. Кроме одной мелочи — печи.

Действительно, я как-то и не подумал об этом. В закоптелой горнице Илька стояла кривобокая жестяная плита, но печи не было. О чем же он думал, этот дед-всевед, замешивая тесто?!

— Что же делать? — забеспокоился я.

— Как что? — удивился он. — Яму копать.

— Какую яму?

— Копай яму, а жаба найдется.

Меньше всего я мог сейчас предположить, что мы возьмемся сооружать печь. Сначала мы действительно выкопали яму в красной глине, влили туда несколько ведер воды. Потом привалили к скале два камня. На них Светован положил железный лист, ранее стоявший на Ильковой плите. Мы вытянули стенки из плоских камней, скрепляя их глиной. Изнутри тоже все вымазали глиной. Затем он наполнил соломой, разбросанной по двору ветром, дырявый мешок и засунул его между стенок. Сверху выплел арку из гибких веток, и мы забросали ее толстым слоем жидкой глины. Под конец в этот купол воткнули трубу из буржуйки. Из отверстия черным ртом улыбалась дыра с соломой в мешковине. К ней старик и поднес зажженную спичку. Солома зашипела, запрыгали синие язычки пламени, челюсти выдохнули горький дым.

— Когда из трубы пойдет дым — печь готова, — подвел итог нашей недолгой работе Светован.

— Так просто? — недоверчиво спросил я.

— А как, ты думал, муровали наши предки? Правда, у них не было железа. Но если надо, можно найти и каменную плиту, которая будет звенеть, как железная. И огонь ее не расколет.

Солома долго чадила и плевалась дымом, выпаливая стенки печи и делая их почти каменными. Но мы, уставшие после трудного дня, легли спать. Хорошо, что я еще успел записать в синюю тетрадь его признание: "Борода моя побелела не на мельнице… Случилось так, что мир без людей открыл для меня свою дверь. И я вошел; дабы принять его порядок. Принял — и спасся в бездне одиночества… Бывало, свеча, подле которой я сидел, как возле живого человека, рассказывала мне больше, чем я ей. Природа открыла для меня мудрость строя и вечность течения времени. Возможно потому, что я не вторгался никуда, не пытался ничего изменить. Я менял себя, ровнял свою натуру под устав природы".

…А наутро был хлеб. Зазывно пахнул даже через влажное полотно, в которое был завернут, "умытый" из печи родниковой водой.

— Поднимайся, здоров, потому что нищие уже на третьем селе. А у нас хлеб, — старик усмехался, как дитя. Отломал хороший ломоть коричневой, живописно потрескавшейся паляницы и положил возле кружки с простоквашей. Положил на пучок травы. И запах пошел от хлеба совсем иной — тонкий, загадочный.