Светован. Штудии под шатром небес.

Держава трав

Утром он позвал меня на "свои броды, в гости к лесу". За садами, где начиналась луговая воля, он разулся и положил ботинки в заплечник. И торжественно произнес:

— Здесь, где не слышно петушиного крика, начинается держава трав. И вступать в нее надобно с чистыми ногами и помыслами. По давнему обычаю следовало бы еще и искупаться в росе. Так поступали древние".лекари". Ца еще брали с собой на промысел скамейку, сбитую из дощечек девяти хвойных деревьев. И становились на колени, дабы зелье не утратило силу. Это мне открыл Кукумир, великий травник Алтая. Он был единственный, кто находил траву самтарин. У нее всего четыре листика — желтый, синий, красный и багряный. Он носил ее в кожаном мешочке на груди и никому не показывал. Хвастал только орлиханом, который растет там, где паруются орлы. Из остатков их семени и прорастает орлихан. А когда Кукумир ослеп, рассказывали, то отыскал и рождественскую траву, которая приносит большую удачу рыбакам и помогает переправиться через самую бурную реку… Это был последний волхв, который сидел в чащах, словно замшелый пень. Забыл и лета свои, и речь человеческую. Но я его разговорил, потому что прошел когда-то хорошую школу флоры у румына Джеордже Вадаску. В Трансильвании. Нам было о чем разговаривать с таежным дедом…

Пряные ароматы смешивались, и от этого кружилась голова. Цветы неслись нам навстречу друг перед другом, каждый со своим ароматом. Я шел, словно пьяный, в голове гудели пчелы, стрекотали кузнечики, трещали деркачи. Но как он, мой поводырь, ориентировался в этом кипении звуков и ароматов?! Будто плыл по грудь в травах. Плыл, точно угадывая направление. Находил то, что искал: совсем крошечные островки неприметного зелья или несколько стыдливых соцветий. И кланялся им. И меня учил, как брать растение, каждое своим способом. Не было ни лопаты, ни ножа, ничего. Только руки. Правда, для кореньев он мигом сделал себе маленькое приспособление. Разбил камнем кость, подобранную где-то, и ее осколком разгребал корневище. Его пальцы живо, слаженно хлопотали в земле.

Он брел впереди с ивовым прутом, и птицы касались крыльями его рамен. Я их не интересовал. Я не выдержал и спросил, в чем дело.

— А ты их не угощаешь, — улыбнулся.

— Как это понимать? — насторожился я.

— Видишь, я ступаю высоко, сбивая с отавы (.молодой травы) букашек и жучков, еще и палкой помогаю себе — птицы и летят к поживе. И благодарят меня.

Все у него было просто. А для меня чудно. Собранное перевязывали осотовыми перевяслами и оставляли в обозначенных вехой тайничках. И шли дальше, растворяясь в душистой мгле поднебесья. Мы потыкались то в одну сторону, то в другую, петляя по склонам горы, спускались во влажные яруги. Заветные травы водили нас по какой-то странной, только им известной карте. Получалось так, словно они, как и звезды на небе, посеяны здесь, на земле, в такой же гармонии между собой. И старик считывал этот потаенный рисунок. А я ходил за ним, как заблудший теленок.

— Божий день, — объяснял утешительно. — Травы сейчас вступили в большую силу. Напоенные солнцем, прислушиваются к далеким облакам, тянут из корней густые восковые соки. Поэтому и пахнут так остро и так далеко. Это первый признак зрелости. Лучше всего брать траву в такой час, когда солнце показывает уши.

— Что показывает? — мне показалось, что я не расслышал.

— Приглядись из-под ладони: солнце будто бы троится.

И действительно: по обе стороны раскаленного круга блестели два бледных нимба.

— Когда солнце спрячет уши, придет дождь, — сказал дед. — А пока у нас еще много времени, но все же будем держаться леса. На срезах подлесий и сырых балок мурава растет очень буйно… Ты не ходи слепо за мной, а высматривай и сам полянки самосевок. Когда-то должен ты начинать обучение. Я тоже влез в эту школу, как Пилат в Библию… Уважаемый Джеордже, мой милостивец в беде, открыл мне понимание того, что человек и трава — это одно сродное. Одними соками напоенное. И когда человек что-то теряет, трава ему это возвратит. Ибо ежели природа посылает болячку, то имеет от нее и лекарство. И произрастает не пустой бурьян — все есть трава Господня. И великая загадка таится в каждой травинке, каждая растет по какому-то предназначению. Как и человек. Ибо нет у Господа пустоцвета. Древние знали это, и зверье знает, и некоторые из тех, кто носит природу в себе, тоже знают… Травник Кукумир научил меня "приманивать" траву. Как бы это донести тебе попроще? Привольные люди ищут грибы, выслеживают зверя, высматривают целебное зелье. И не догадываются, что должно быть наоборот: гриб сам проявится, зверь сам придет к человеку, трава призывно запахнет, откроется. Так оно и есть, но не для тех, кто в жадности и слепоте топчет первобытное мирозданье. Это и называется "приманиванием" — то есть, перекликанием разумной природы с неразумной, но такой же живой, по-своему мудрой…

— И этому может научиться каждый? — по-мальчишечьи спросил я.

— Каждый может в какой-то мере замечать знаки, видимые в толщине мира. Но тонкий мир мало кому открывается. Только тем, кто не вредит ему, кто знает и чтит закон меры. Закон вечности этого мира… Но я не закончил про науку ведуна Кукумира. Он умел "вытянуть" нужную траву из буйной таежной глуши, чуял ее за версту. И она шептала ему о своей готовности помогать, о своей целебной силе.

— Как шептала?

— Ароматом. Оглашала себя так. Человеческая хворь пахнет так, как и зелье, излечивающее от нее. Ибо что такое болезнь? Это вялость или засорение организма. Или его усталость. Когда-то правильно это понимали, говорили: немощность. Потому что какая-то телесная либо душевная частица утратила силу, мощь, воспалилась, стала немощной. И просит укрепления и отдыха. Как и все в природе, что постоянно меняется, светит и меркнет, цветет и высыхает, перетекает одно в другое… Вечное движенье мудрого равновесия. Не зря нам дано две руки и ноги, дабы распределять на них тяжесть; два глаза, уха, ноздри, легкие, почки, две части мозга, сердца и печени, две котомки с семенем… Чтобы смотреть вперед и назад, слушать мир и самого себя, нюхать и выбирать, вдыхать и выдыхать, отделять и оставлять, помнить и забывать, радоваться и горевать, очищать и потреблять, сеять и собирать… И когда эту согласованность и размеренность нарушить перенапряжением, чрезмерностями либо отравой греха — тогда одна из частиц начинает чахнуть и высыхать. Это — замирание живой природы в тебе. Врачи называют это болезнью и начинают бороться с ней, то есть, бороться с подупавшей человеческой природой, которая смиренно ожидает поддержки от Матери-Природы, вернее сказать, — от Бога. Первое, что просится на помощь, — зелье. Звери слышат этот зов сразу. Хорошо, когда и люди… Подслеповатый дед Кукумир чуял это едва ли не кожей. Мы бродили с ним по таежным буреломам, а он шамкал: "Травка эта очень хороша от "дыхавицы" (астмы). А эта — от чахотки. Та — от "сверби" (коросты), а которая — на хворь "жабную" (сердце), "каменную" (почки), "донную" (подагру), "чечуйную" (геморрой), "трясучку" (малярию), "златяницу" (желтуху), "камчуг" (артрит)… Земная сила через траву произрастает. Поклонись ей и набери. Запахи слушай, запахи! Прислушайся — и услышишь, что пахнет тленным миром. Это в мир, в тлен и понеси, и подай нуждающемуся, дабы исполнился закон…" Так говорил тот замохнатевший (заросший) дед-баильник. И я прислушивался. Еще раньше, возле профессора Джеордже Вадаску в Букурешти, я ходил возле мертвецов. Я слышал, что запахи от них идут разные. Запахи дозревших болезней, от которых те и скончались. Потом я приближался и к больным в лечебнице. От них шел похожий запах, только слабее. За теми запахами я различал их болезни лучше профессоров. До тех пор, пока пан Джеордже не открыл мои тайные способности… Я сходу угадывал диагнозы, даже не зная их названий, за три шага от болящего. Особенно, когда они не мылись за сутки до этого и были разуты. Я чувствовал это на нюх, но я не знал, как лечить. Присматривался к практике уважаемого Джеордже. Помогал ему готовить лекарство из флоры для его аптек. Это была книжная наука, сложная и громоздкая. А старец алтайский, можно сказать, оплодотворил ее мудрой простотой, духом природы. Другими словами — открыл мне дух травы. И круг стараний двух великих травников сомкнулся. Сошелся на мне. Поэтому я и топчу до сих пор этот ряст, прости Господи…

Так вот кто он, этот мудрый молчун в сандалиях, сделанных с автомобильной шины! Человек, который носит в себе жадность к знаниям природы. Для меня приоткрылась узенькая щелочка в новый мир человеческой сущности. Собственно, это был отдельный мир, обособленный в своем самонаполнении. Мир в мире. Мир Светована.

"Набирая луг", он, походя, рассказывал мне про зелье. Помнится, возле дубового леска мокрые луга всецело желтели бородавником, чистотелом по-книжному. Его еще называют ласточкиной травой, потому что идет в рост, когда ласточки прилетают. А с их отлетом и сам уходит. Здесь, на мокрых глинищах, он рос густо, выгоняя под самую грудь.

— Это первое лекарство при внезапной боли, лихорадке, при ломоте костей, — объяснял старик. — Останавливает кровь, чистит нарывы и струпья, помогает даже при туберкулезе кожи. Ценят его, когда зубы болят, им же изводят муть на глазах, бельмо. Очищает зрачки, носовые проходы и мозг… Не смейся, так оно и есть. В голове нашей собирается "злая вода", ей нужен выход, отток. Здесь и пригодится ласточкина трава. Исправной метелкой выметет из утробы слизь, избыток желчи и все ненужное… Как раньше люди узнавали целительное зелье? Ежели становилось лицо у человека желтым — давали ему бородавник с желтыми цветками. И помогало. Закололо в боку — бери колючий чертополох. Тошнит печень — запаривай печенницу. Ее лист аккурат такой формы, как печень. А чистотел и впрямь освобождает тело от разной нечистоты, как внутренней, так и зримой. "Священный огонь" (рожистое воспаление) на теле — и то гасит. А некоторые его называют еще "прозорником". За то, что зрение от него становится острыми.

— Вы тоже читаете без очков…

— Зачем мне носить стекла на носу, ежели у меня всегда под сволоком висит вербена, рута, шиповник и эта невидная, на первый взгляд, ласточкина травка. Правда, не такая уж она и тихая, сок у нее горький, словно жгучая отрава. Даже коза ее обходит. Для лекарства берут малую толику, чтобы добавить к соли. А чаще — смешивают с вином, рыбьим маслом, козлиным лоем, золой из чеснока, яичным белком или лягушачьей икрой…

Когда солнце вошло в силу, мы спрятались под буковый шатер. Пошли в заросли ярко-пурпурных цветов, которые источали очень сильный, манящий запах. В непрестанном гудении висели над ними дикие пчелы. Высокие стебли с кудрявыми медовыми головками отяжелело отмахивались.

— Божьи батожки, — сказал старик.

— Что? — не понял я.

— Так их называют. Или еще бараньими язычками, или бук-травой. Ежели пить эту траву с рутой, то почувствуешь, как от глазных яблок отходит дурная кровь, и в голове светлеет. И сердечный ритм выравнивается. В почках она дробит камень и изгоняет песок. Для этого хорошо употреблять ее со старым вином и перцем. А чтобы почистить легкие от мокроты и чада, бук-траву рубят с редькой и капустой и запаривают медовым квасом. Если кто-то упадет с высоты, забьет нутро, тогда ее варят в пиве с цикорием, подорожником и тысячелистником. Одним словом, божий батожок выгоняет из нутра всякое притеснение. Запаренный с солью, затягивает переломы, трещины черепа. Боится его всякая нечисть, даже змеи обходят, а мыши бесятся. Зато человеческая натура, наоборот, — уравновешивается. Эта трава давняя, как мир, как сизые буки, которые берегут приземную тайну… Ну вот, и моя душа причастилась к ее кротости. — Осторожно тыльной стороной ладони дед погладил нежно пахнущие колоски цвета. Я заметил, что граненные мохнатые стебельки батожков, колышась, не отгоняют пчел, а, наоборот, — словно тянутся к ним навстречу.