Светован. Штудии под шатром небес.

Во чреве дерева

Я ухватился за работу. Благо, что лохматые ели росли совсем рядом. И скоро над входом в дупло образовалась небольшая плотная крыша. Тогда я бросился собирать хворост. Когда тащил пятую вязанку, первые капли ударили по спине. Холодные и твердые, как град. Капли с силой били по листьях, это даже заглушило гром. Словно и вправду разорвалась туча, целое небо. К укрытию я добежал весь мокрый. Зато языки пламени жадно облизывали мой хворост. В лицо повеяло теплым дымом обжитости. Как это старик ухитрился вернуться и зажечь огонь, что я даже не услышал? И бревно принес откуда-то, чтобы было удобно сидеть. Старик поджег пучок папоротника и обошел с ним вокруг. Из самодельного факела сыпались искры, вился горький дым.

— Это выгонит медвежий дух, — объяснил дед.

Только сейчас, в свете огня, я заметил на стенах свалявшуюся шерсть. Кое-где язычок пламени успевал коснуться ее, и шерсть синевато воспламенялась.

— Это медвежья берлога? — ойкнул я.

— А чья же еще?!

— Как же вы угадали, что она здесь?

— Ну, как?.. Медведь чует меня, я чую его. То есть, его заброшенное жилище. Нюхом учуял, а глаза подтвердили. Медведи любят устраивать себе логово под старыми тополями. Мягко и тепло. Дерево поскрипывает, баюкает, подслащает сон. В эту ночь и ты испробуешь, как это — спать во чреве дерева. Но до этого надобно что-то перекусить. Лес нам пожертвовал мясо, — кивнул на землю.

На листьях папоротника лежал заяц и смотрел на меня удивленным мертвым глазом. На меху не было ни капли крови. Правда, вокруг тушки был силок из лыка.

— Как вы его поймали? — вырвалось у меня.

— Совсем просто. Если б ты был рыбаком, то знал бы, что перед дождем легче всего приманить рыбу. Точно так же и со зверьем. От грома некоторые чуть не в ступор впадают. Тогда их можно взять почти голыми руками… Я нашел след по свежему заячьему помету. Дошел до его норы и поставил на выходе силок. А выманить зайчонка — не штука, если знаешь чем… Этот ужин мы с тобой заслужили.

"Возможно, что и так. — думал я. — но что он будет делать с дичью, если у нас даже нету ножа?" Но старик, похоже, не беспокоился. Подвесил серого за задние лапы к жерди. Тогда достал из шляпы толстую, как сапожная дратва, иголку. Царапнул ею вокруг лапок, потом вдоль животика. Под его умелыми пальцами открылась нежная розовая плоть. Дальше он продолжал уже без иглы. Я и не заметил, как он содрал шкурку. Острой костью надрезал шею и сломал позвоночник. Голову отбросил в сторону — "муравьям, чтобы нас не ели". А шкурку на рогатине подвесил. Тогда сделал на тушке разрезы и наполнил их травами с ароматом чеснока и укропа. Достал из кармана горсть серебристого лишайника, истолок на бревне и обмазал им тушку.

— Этот мох, — объяснил, — вытягивает из камня соль… Если его порубить, выпускает зеленый рассол. Тогда мясо на вкус не будет пресным. Дичь он насадил на рожон, а концы его засунул в узелки лыковых веревок, которые перебросил через жердь. Притушил немного открытое пламя. Тогда той же костью ободрал коренья просвирника и закопал их в горячие угли.

— А вот и сегодняшний наш хлеб.

Я с восхищением наблюдал за его умелыми точными движениями, и мне казалось, что ощущение реальности покидает меня. Словно это происходило не со мной. Это была не столько работа, как привычный ритуал, молитва рук. Я не мог отвести глаз. И не мог не спросить его:

— Кто научил вас этому, Кукумир?

— Нет, я сам дошел до всего, когда вынужден был вековать свою молодость в лесу. Первое время думал, что пропаду, один, как перст. А потом пообвыкся и осознал, что я не один — с Лесом и его обитателями. И это, может быть, даже лучшая компания, чем люди. По крайней мере, добрее, честнее. Я им открылся, они мне…

Вокруг снаружи хлестал дождь. Тугие, как жгуты, струи были по веткам, лупили по опахалам папоротника, по прошлогоднему листу. Дым от огня неохотно тянулся из-под елового крова. Жар от костра прогрел наше дупло, подсушил одежду. Мы сидели без рубах, впитывая кожей благодатную теплынь. Тело у старика было жилистое, крепко сбитое. Но немилосердно изувеченное рубцами, шрамами от ожогов, оспинами затянутых колотых ран. Следами злобного то ли животного, то ли человеческого мира. А, возможно, и одного, и другого. Тело охотника, воина, борца. Это никак не ассоциировалось с его приветливой, безгранично мирной натурой. И я, удивленный и тронутый увиденным, неожиданно спросил его:

— Кто вы?

Его не удивил мой вопрос. Он вообще редко удивлялся. На минутку задумавшись, ответил:

— Я очарованный странник в этом мире. Светован.

Где-то я уже слышал, что его так называли. Поэтому переспросил:

— А что значит Светован?

— Тот, который прошел мир (свет по-нашему) и идет дальше.

— И куда ведет ваша дорога?

— Я на пути к самому себе.

— А что такое ваша очарованность?

— Это печаль по недостижимому.

Я смотрел на огонь и размышлял над услышанным. Словно языки пламени могли объяснить мне подспудный смысл этих дивных слов.

Он выгреб из золы печеные коренья алтея и положил на ажурную салфетку листа папоротника. Отломил заячью ногу и протянул мне. Из холщевого мешка вытащил разной зелени. И я набросился на еду. Пока он раз укусил, я — трижды. Такого вкусного жаркого я никогда еще не ел. Мясо было нежное и ароматное. Наверное, от лесных приправ, которыми он обмазал дичь. А корнеплод вкусом был похож на жареный каштан.

Буря перевалила через горы. В зарослях шелестел густой дождь, крупными опаловыми каплями скатывался с еловой крыши. Сытость и внутреннее тепло породили в душе умиротворение. Я подумал, что еще два часа назад не знал, где мы будем спать и что кушать… Впрочем, спать не хотелось. Жаль было терять эти магические, торжественные часы единения с ночным Лесом. Принадлежности к нему. По дороге мы не успели набрать воды, потому что "черпать из криницы после заката солнца не гоже". Старик скрутил лист лопуха и засунул под крышу — в деревянное ведерко побежала дождевая вода.

— А ты? — повернулся ко мне.

— Что я?

— Кем ты себя считаешь?

Не спросил "кто ты есть?", а "кем ты себя считаешь?". Наверное, это совсем не одно и то же: быть кем-то и считать себя кем-то. И я без малейшей утайки рассказал ему о себе все. Открылся, как никому дотоле. Казалось, мой рассказ слушал не только этот дед с прикрытыми веками, но и склоненная, отяжелелая от дождя крушина, и заячья голова в траве с печальными глазами. Я окончил повествование и облегченно вздохнул. Потом мы молчали. Каждый молчал по-своему.

Казалось, он задремал. Но нет, внезапно его губы вздрогнули — и все тело напряглось. Глаза потемнели и сузились. Прислушивался к чему-то. Так же внезапно разулся, поднялся и вышел. Как был, без рубахи. Замер с приоткрытым ртом, словно ловил капли дождя. Отблески костра мерцали красными разводами на его мокрой спине. Старик помочился на землю. Тогда обошел наше пристанище и там закончил справлять нужду. Внимательно всматривался в лес, непривычно вертя поднятой головой. Словно прорезал мрак верхним, ночным видением… Я услышал, как шагов за двадцать что-то звонко затрещало. Дед, отступая мелкими шагами, нащупал в папоротнике голову зайца, забросил ее в лес. И крикнул вослед густым властным голосом: "Держи! Это твое. И обойдись этим!"

"Он пометил территорию, — догадался я, — а сейчас бросил кому-то откупную жертву". Светован вернулся к костру, погрел руки. Все еще затемненный взгляд его был направлен как бы внутрь себя. От старика шел пар, рубцы старых ран влажно блестели, как яичный белок.

— Не бойся. Все своим путем. Лес живет по закону распределения, и мы его не преступили. Будь спокоен, здесь безопасно.

— Мне здесь лучше, чем дома, — пробормотал я, подбадривая сам себя.

— Где бы ты ни был, ты дома. Потому, что мир этот — для тебя. Если будешь принимать его в себя таким, каким он есть, мир никогда не будет враждебным к тебе. Разве человек хочет быть врагом самому себе?! Знаю: душа твоя пребывает в сумятице. Я видел, как ты спишь. Как дитя в утробе — каждой частицей тела ищешь приютности, опоры. Спящий человек — "приявный” человек. Тело спит, а беспокойство души отпечатано на лице… ничего, очистится…

— Что очистится? — не понял я.

— Да это я так… Была бы душа чиста, а постолы почистим. Люди ломятся куда-то и зачем-то. Где б только нагреть место. Ищут себя и Бога для себя. Где-то. Считают, что хорошо там, где их нет. Проходя мимо добра, при этом, в родимой стороне. Пренебрегая великим законом — законом присутствия, который всюду дает нам доброе место и добрый час.

— Что это за закон?

— Быть там, где находишься сейчас. Не в прошлом и не в будущем. Быть — значит не делить цельность души и полноту дня. Это твое истинное благо. И оно всегда с тобою… А то, что тебе кажется, будто бы ты потерял… Оно не было твоим. Потому что свое нельзя потерять, как бы ни хотел… Учись жизни у пчелы. Она радуется каждому цветку и несет сладкий сбор в общественную кладовую, и не переживает о том, кто будет вкушать ее мед и будет ли завтра у нее самой еда. Она прежде всего кормит матку и трутней, делает задел для золотых сот, и только потом уже кушает сама. Мудрость ее — в радостном и бескорыстном труде. Может человек все умы съесть, а до того, что знает мелкая букашка, и не дойдет… И не поймет второй важный закон — закон востребованности. То есть — быть ценным для кого-то. Делай даже самое малое дело на совесть. Ибо тебе его доверил мир. И помогай достичь этого другим. Только тогда утверждается твоя ценность. И открывается для тебя ценность другого человека…

— Но именно это я и потерял, — сокрушенно сказал я. — «За один день все потерял.

— Что же ты потерял? Подневольную работу? Нет, это тебя потеряли те, кто не умеет ценить добрый и честный труд. И очень скоро пожалеют. Но это их забота, а не твоя. Все твои потери на этом заканчиваются. Люди тебя не понимают? Значит, ты делаешь то, что надо. Тебе тяжело? Это тоже хорошо, ибо поднимаешься вверх, сбрасывая лишнюю тяжесть… Ты потерял свою девушку? Да какая же она твоя — в чужих объятиях?! Признайся сам себе: ты думаешь о потере прелестных ног, груди, губ, которыми пользуется сейчас другой… Но ведь это же все временное, оно ни тебе не принадлежало, ни ему не будет принадлежать. А сердцами с ней вы не успели сродниться — этот узел тяжелее всего разорвать. Когда ты встретишь женщину, которая будет беречь свое тело только для тебя и, вместе с тем, беречь твое сердце, — ты поймешь, что она и действительно твоя. Навсегда и нераздельно. И за это подаришь ей надежность, свою порядочность, и характер будешь ровнять, и свои поступки… Ты потерял друга — это горькая правда. Но и в этой жалобе больше твоего самолюбия.

То есть, ты жалеешь не его, а себя — за то, что лишился приятного времяпровождения в милом для твоего сердца обществе. Если он на самом деле остается в твоем сердце, пока это нужно тебе, — он не потерян для тебя. Пусть и дальше будет где-то в своих мирах, живой или мертвый, — какая тебе разница?! Главное, что ты жив.

И ты в дороге, карабкаешься вверх. Напряжением тела, а особо — мыслию, верой… Теперь самое смешное из того, чем ты завершаешь список горечи твоих потерь, — казенный угол в людском муравейнике, где ты спал на чужой железной кровати, под чужим одеялом, среди чужих запахов. Что же ты имеешь вместо этого?! Тебя греет своим теплом дерево, укрывает звездное небо, а голову будет нежить заячий мех…