Светован. Штудии под шатром небес.

Слово, которое не нуждается в соли

Не было и дня, чтоб мы хотя бы на несколько часов не уходили в луга или лес. Чтоб соблюдать чин собирательства. Все Светован делал походя, словно между прочим. После того, как я начал внимательнее присматриваться к людям, то заметил, что это привычка многих мастеров. Каждого в его "сродном деле". Еще с вечера он принюхивался, пытаясь угадать завтрашний час. А ранним утром уже знал расписание погоды на ближайшие дни, а то и неделю. В тот день он оповестил с необычным для него пиететом:

— Идет влага. И надолго.

Я всматривался в ясное небо и не видел никаких признаков непогоды.

— Видишь, сухая мгла словно дымом охватила закрайки гор, — показывал он. Размыла их. А небо белесое, вдали сереет тонкая паутина облаков. Она постепенно будет расти и темнеть. Мало того, уже два дня подряд вижу, как вороны поднимаются в небо и камнем падают к земле. Это предвещает крепкие проливные дожди и длительную сырость… Но ничего, мы еще успеем приготовиться.

И мы готовились. Испекли хлеб на целую неделю, из леса принесли другой "обкорм". Так он называл пищу, добытую в природе. Дров не хватало, их мы сожгли, когда гнали деготь. А тащить из леса хворост было далековато. Одну-две вязанки — еще куда ни шло. Поэтому я удивился, когда мой "направник" (его словами — наставник) велел брать с собой мешки. В ближнем густом ельнике мы наполняли их колкой — спрессованной сухой хвоей. На это топливо я слабо надеялся. А оказалось — зря. Наверное, никакие дрова не держат так долго ровный жар. как колка. Этому Светован научился в тайге. Только здесь, где предостаточно дерева, об этом не знают.

По дороге он набрал еще и мха, чтобы простелить между окон — от влажности. И зеленые кисти рябины — против дыма. Огонь у нас горел "по-черному" — дым выходил через открытый дымоход.

— Если бы мы с тобой здесь и зимовали, то между стекол насыпали б еще и березовых угольков. Они не дают стеклу замерзнуть. Жилище надобно сдабривать по-всякому.

— Хорошо, если б ваши секреты знало больше людей, — сказал я с легкой грустью.

— Да разве ж это секреты?! Это приспособления к труду и жизни. Я готов каждому открыть и дать все, что знаю. Только кто это возьмет, кто это будет делать?! Мы предпочитаем удивляться тому, что делают другие…

Так или иначе, я старался записать все весомое, что слышал от него. Поэтому оно и сохранилось, в "первовзоре”. Это тоже его слово, что должно, наверное, означать первоисточник.

Слова… Тогда, пережидая затянувшиеся дожди, я услышал много новых слов. А главное — его размышления о самом слове. О чине слова.

И вот пришли тучи, синие по бокам и беловатые в середине. Пришли без ветра, но с глухим шумом. Дождь тихо сеялся и день, и ночь, заунывный, словно собачья песня. Времени на разговоры и чтение у нас было предостаточно. Светован достал свои потрепанные книги без обложек. Появилась возможность спросить и о них.

— Книги как книги, — объяснил он. — Главное — письмо, а оправа токмо для глаза, не для сердца… Я чинил окна в городской библиотеке, и как-то на улицу выбросили целый ворох книг. И заставили сторожа, чтобы содрал с них обложки. Одни книги были списаны по старости, другие — по вредности. Не тот политический дух. Их должны были отвезти на картонную фабрику в Рахов. Я договорился с начальницей и ночью на тележке вывез то, что отобрал для себя. Теперь у меня есть что читать, а больше — перечитывать. Большинство даже не знаю, кто написал, но из прочитанного часто предстает в воображении некто, кого хочется обнять, как брата, побеседовать с ним… такой дает простор для ума, таким щемящим обручем сжимает сердце…

Меня интересовало, что из прочитанного произвело на него самое большое впечатление.

— Я не столь безумен, чтобы судить чужое письмо. Я очень мал подле тех великих писателей…

Но слово за слово — и я понемногу вытягивал из него читательские признания. Любил он древних "мыслительных” авторов — Канта, Спинозу, Сенеку, Марка Аврелия, Гесиода, Плутарха, Монтеня, Гете, нашего Сковороду. Читал по-венгерски, по-чешски, на румынском, немецком, русском, украинском и русинском языках. Окончил мадьярскую начальную школу. Дед отдал барана, чтоб незаконнорожденного внука приняли учиться. Иные платили деньги за то, чтобы не брали детей в школу. Учился на отлично в чешской гимназии. В Румынии был помощником профессора фитотерапии при Бухарестском мединституте. Русский и немецкий выучил в "университетах" ГУЛАГ а, сидел в одном бараке с немцами. Что касается украинского, то этот язык вошел в кровь и плоть в Хусте, стольном граде Карпатской Украины, которую он защищал с десятью патронами. Но это другая исповедь. Исповедь на перевале духа…

Из беллетристов читал меньше, выборочно, хотя некоторых очень любил. Знал наизусть почти весь "Кобзарь". Очень любил Гоголя. ("Читаешь — вроде бы простенький рассказ, сказочка. А закрыл книгу — оно с тобой, пристало к душе, живет в ней, играет, как далекая музыка. Приходишь к тому, что главное в письме не буквенные строчки, а то, что между ними. Что застыло в слове, словно янтарная смола, навеки. Нам для размышлений и удовольствия").

О Чехове говорил, что это "ваятель в слове. Вырезал — и предстало зримо. Ни стереть, ни убавить. Читаешь — и видишь. И веришь. И думаешь: "Это мы, прости Господи!"

О Толстом отзывался с тихим уважением: "Пишет так, что и сам удивлен написанным. Откуда оно пришло? А откуда — только Сверху приходит такое слово. Честное, простое, вещее. Словно и не человек писал — для кого-то и чего-то. Птица, что поет, себя не слушает. Просто наполняет малый простор своей малой радостью. И эти звуки словно и ни для кого, и ни для чего, но они не напрасны, не так ли? Толстой наущает, что и наша жизнь должна быть простой и красивой, как песня жаворонка".

Сковороду называл "очитанным человеком и некнижным любомудром. Этот мыслитель с серыми глазами предпочел спрятаться от мира. Но что с того, что ты спрятался? Мир все равно найдет тебя. Это я ощутил на себе… Но он стяжал высокий внутренний дух. Его правилом было отсутствие каких-либо правил. Говорят, жил в дупле дерева. Как и я. Где я только не жил…"

К моему удивлению, знал Светован и стихи. Тоже давние, удивительные, очень красивые. Как-то прочитал:

Ой пастух, пастух, я тебя люблю.
Что меня болит — лишь тебе скажу.
Чародейка есть — сушит лишь тебя,
И тебе с ней плохо, и ей без тебя.
Жил себе дедок, жил он хорошо.
Волка он пугал — тот овец не брал.
Что же делать, как нам быть?
Все терпеть, терпеть, терпеть —
Бога не гневить.

Затем прочитал еще один:

Бедный человек, зря ты думу сушишь.
Силушку напрасно мыслию ты крутишь.
Мыслишь зря о том, что давно прошло,
Посреди реки камнем вниз пошло.
Понапрасну думаешь, что будет потом,
А оно прописано уж в небе золотом.
Отпусти-ка все ты на Божью волю.
На своей стезе вспахивай ты поле.

Он не знал, кто авторы этих стихов. Да и разве это важно? "Стихи" когда-то засеялись в память, и не один раз читал он мне потом при удобном случае из этого сокровенного запаса. Память у него была хорошая, молодая, жили в ней тысячи словесных драгоценностей. Хотя он и не считал их таковыми. Это была его естественная, живая беседа. Она жила и бурлила самотеком, словно бегущая из родника вода. Словно песнь птицы, которая поет не для себя. Слова-жемчужины, слова-ароматы, не утомленные повседневным употреблением.

С особой охотой он говорил о Дон Кихоте. Глаза его сразу теплели, и он забавно потирал свою белую с синеватым отливом бороду. Эту книгу, бывало, носил с собой в плотной котомке, чтобы раскрыть ее во время отдыха. Теперь, когда дождь принес "время для досуга", опять ее перечитывал. Читал "мелкими глотками", словно пил зелье для исцеления.

— Ни в одной из светских книг я не нашел такого мудрого примера сущности человеческой жизни. Со всей ее тщетностью тела и высокими стремлениями духа. И в древние времена, и сейчас законы очень хрупкие, но правды хватает для всех. И несут ее такие юродивые, как этот Дон Кихот. Он стоит спиной к солнцу, но именно он и несет свет правды, чин служения людям, искоренения зла. Несет супротив недоброжелательности мира и наперекор собственной усталости… Гнался за ветром, взывал в пустыне, служил самой неблагодарности; сам обездоленный, а жадно искал тех, кому нужна помощь. Потому что его хилое тело было вместилищем высокой души. Крученые мудрее ученых. И если бы меня спросили: "Ты называешь себя Светованом, потому что перешел через мир, тогда скажи, что есть мир, что есть человек?" — я бы ответил: "Это мы и есть, и это наш мир. И поэтому Господь нас не судит и поддерживает наш хрупкий мир обеими руками". Это открыл для меня мой далекий во времени и пространстве брат Дон Кихот. Брат по духу… Как он говорил: "Деревья нагорные — это мои друзья, прозрачные воды ручьев — это мои светочи, деревьям и ручьям сверяю я свои думы…" Он учил, как не зачахнуть в болоте жизни.: -

— А как? — интересовался я.

— Нужно иметь чистые помыслы, стремиться к Богу, помогать людям, даже если они и не ожидают помощи и не ценят добродетели. Странный испанец носил это в душе и на своем хрупком копье…

Так он говорил об этой книге. Она для него была больше чем книга. Ибо когда читал, то, признавался, забывал про письмо: "мир расширяется, открывается дивное диво".

До этого я считал, что этот удивительный человек почитает две самые главные для него высоты — Бога и Природу Теперь же открылась еще одна власть — Слова. Она и меня пленила еще в раннем детстве в селе Нижний Шард, куда меня отправили к бабушке на каникулы. Это сила и красота острых, увесистых, хлестких, терпких, загадочных слов, которые я впитывал на улице, за столом, в поле, церкви. А потом, уже во времена школьных студий, меня ошеломило книжное слово французского чародея Оноре де Бальзака. И я отдал себя во власть этой роскоши слова, поплыл в ее русле — без берегов, без маяков и ощущения глубины.

…Он сидел возле тусклой лампы и что-то шил. И то ли лампа подсвечивала его лицо, то ли книга в блестящей вощеной оправе… Так мне это тогда виделось. И я спросил его напрямик:

— А какой должна быть настоящая книга?

— Какой? Такой, чтобы не столько ты, сколько она читала тебя. Считывала и направляла сердце. Когда-то, приступая к повествованию, один литерат написал: "И книга эта — вместо моего тела. И слово это — вместо моей души”. Можно ли сказать лучше?! Я думаю, что книга должна побуждать к розмыслам, как держаться правды и избегать зла. Она должна нести свет, новое познание и радость от красоты слова.

— А в чем, на ваш взгляд, секрет слова?

— А нету секретов. Есть только любовь к сродному делу и знание этого дела. Дерево зреет в руках мастера. И со словом, наверное, так. Но прежде, чем ожидать понимания других, научись сначала понимать сам себя. Научись слушать и слышать мир — ион продиктует тебе сокровенное. Писатель — только карандашик в руке Господней… Знаю, жаден ты к этому, записываешь, проживаешь другую жизнь… придешь к таланту, если хорошо возьмешься. Все придет, но не сразу. Способ надобно заслужить. Служи — и воздастся тебе по службе. И учись.