Светован. Штудии под шатром небес.

"Как мир — так и я"

Я видел, как он после молитвы ложится, и слышал, как засыпает, — мгновенно, словно большая птица, тихо сложив натруженные крылья и закрыв тугие, словно берестяные, веки. Но никогда не видел, как он встает. Когда я просыпался, он всегда уже был на ногах. Теперь, после тяжелого дня, долго не мог заснуть и я.

— Подымайся, день настает! — крикнул он с улицы. — Вся живность божья давно уже в трудах.

На подоконнике стояла мисочка с ягодами. Это были наши с ним любимые черные дикие черешни, обклеванные птицами. Ничего в мире нету слаще. Я умылся, и мы сели к завтраку, который он успел приготовить — простокваша с мелко нарубленными огурцами, редькой, укропом, зубчиком чеснока и каплей подсолнечного масла. И хлеб. Чаще всего такая еда была у нас на завтрак. Или токан-мамалыга с той же простоквашей. Хорошо, когда была еще брынза.

Воловья шкура снова была переброшена через жердь, и с нее на траву капала вода.

— Сушите лечебницу? — спросил я. Мне хотелось употребить одно из его слов. Я вкушал их не меньше, чем его еду.

— Да. Потому что хворь, как и всякая беда, липнет — сразу и не отдерешь. А так ополоснешь в минеральной воде — она и очистит, да солнце прокалит. В современных больницах это называют смешным словом "дезинфекция". Раньше было проще. На воротах лечебниц, полных горя и боли, писали: "Во имя Господа вход для смерти запрещен!" Но давай думать о дне сегодняшнем. Мы вчера пообещали что-то хозяину каменного поля.

— Да. Интересный дядька.

— Ну да, видно, что не вчера родился. Наплел нам и про липовые клинья, и про белую березу. Ну что же, тело сыто — ноги в руки!

И мы тронулись в путь, сбивая тяжелые, как ртуть, росы. Пустились порожняком. Я спросил, не взять ли нам хоть краюху хлеба.

— Хлеб сам нас найдет, — бросил он, не оборачиваясь.

Вокруг так широко и привольно разлились просторы, что мало было одними лишь глазами любоваться — хотелось пить их полной грудью. Как в песне поется: "Верховина, мир ты наш!" Зеленое безбрежье переливалось под ясными лучами молодого дня. Горы качались в легкой дымке, словно конские гривы. Ветерок, пронзенный лучами, катил по обе стороны сизые валы папоротника. Дух и сердце замирали перед огромными звонкими просторами, и в сердце звенела радость от этого единения с неземной благодатью.

"Эта краса унесла мое сердце", — так мог сказать бы тот, кто молча шел передо мной. Понемногу начал я осознавать его поучения: "Каждый день выходи в путь. Циво не явится само. Диво простора, открытой природы, когда тело твое роднится с землёй, воздухом, светом, водой, огнем и всем миром".

Мы шли через папоротник по еле заметной тропинке. Пока не уткнулись в развилку двух дорог. "Там, где путь чихает", — говорил вчера Микула, который маялся со старым колоколом. Дальше мы шли за ниткой ручейка.

— Иди, куда вода идет. Она выведет. Вода — наидревнейшее, что есть на земле. Зверье протаптывало проходы к ней, а после и люди прокладывали тропинки да дороги. В этом мире именно вода нас и водит.

Мой поводырь сделал шаг в сторону и склонился над каким-то растением.

— Иссоп. Спасает тех, кого ужалила змея. Библейская трава… Как-то по молодости потянулся я ночью за хворостиной — и ухватил гадюку. Полверсты оббегал вокруг, пока нашел иссоп. Мне его высветил трухлявый пень. Тем и спасся.

Мы шли, а он показывал посохом в разные стороны и говорил:

— Там покинутая на Бога Тростяница. Там — грибные Пузняковцы, поднебесное Грабово, швабские Герцовцы, норовливое Белебово, мокрая Вызница, Обава с ее ведемским камнем. Дубино под шатром лесов, Глинянец, стоящий на каменной пяте, Кльочки, до которых не смог добраться колхоз…

Названия селений звучали, как отзвук пралесов, как предания старины. Два-три слова его характеристики удивительным образом переносили меня туда, создавая эффект присутствия. Я шел сзади и вдруг увидел что-то на тропинке — это была скрученная в трубочку купюра. Десять рублей.

— Здесь деньги! — крикнул я радостно. — Вы не подняли?

— Я их не терял, — бросил он через плечо, не поворачиваясь. Наверное, косари десятку потеряли. Перед нами здесь прошло трое — видишь, роса сбита? Двое молодых и один постарше. Прикуривал, две спички поджигал. Тогда, наверное, и уронил бумажку. Будет возвращаться — подберет.

Оказывается, он не просто видел на дороге деньги, он "видел" целую историю вокруг них. Я молчал. Он тоже. А потом, словно желая сгладить мое разочарование от того, что мы не подобрали находку, сказал:

— Мой карман затянула паутина. Деньги будят осторожность и скрытность. Зачем нам это, правда?

— Правда, — неуверенно ответил я.

Для него молвил, не для себя. Денег мне тогда все время не хватало.

Через некоторое время перед нами открылся далекий склон, испещренный латками крестьянских наделов. И среди альпийского безмолвия послышался далекйй, словно сон, крик петуха. Мы шли по ребристому верху горы Гранки. Два бока ее действительно были словно срезаны, граненые. Старые липы тесной стражей охватили вершину. Под ними, на бугорках, буйно росли кустарники и дикие травы.

— Здесь была когда-то церквушка, — мой спутник остановился. — Раньше вокруг церквей высаживали липы. И камень основания еле затянуло дерном — чувствуешь под ногами? Теперь мы должны проделать воображаемый путь, по которому волокли колокол. Вот вдали сквозь черешни видно, как блестит баня новой церкви… Волов не гнали напрямик, потому как колокол мог искалечить им задние ноги. Тянули ломаным волоком, обходя деревья и ухабины. Волы сами выбирали дорогу, понимаешь? Попробуй почувствовать себя на их месте. Как бы ты поволок тяжесть отсюда?

Я припустил вниз, петляя между старых слив.

— Может, заяц так и поскакал бы, только не вол, — догнал меня его смех. — Умножь длину вола на пять и через такие отрезки плавно сворачивай. Такими подковками и спускайся.

— А почему на пять? — спросил я. — Волам нравится это число?

— Это число нравится всем, кто ходит. И муравью, и зайцу, и волу, и человеку. Это отрезок пространственного присутствия. Идя, человек на десятом шагу (длина его, умноженная на пять) сбивается на какую-то толику в сторону. На этой "пяди” нам привольно, там для нас одинаковое давление неба и одинаковое равновесие земли.

Во время движения они меняются. И мы незримо меняемся. Поэтому когда идем — получаем свежую струю силы от земли и простора. Поэтому в пути мы не так быстро стареем.

— Откуда вы это знаете? — воскликнул я.

Он смерил меня острым взглядом птицы, захваченной врасплох. Привязал этим взглядом, словно цепью.

— Потому что я Светован. Как мир — так и я.

— Вы надеетесь найти следы тех волов… что провалились в яму с колоколом?

— Да нет, не такой уж я дурень. Можно обойтись и без следов. Главное — угадать направление волокуши. А на яму, где застрял колокол, укажет иное.

— Что? Подземный звук?

Наш разговор перебил другой звук — звон камня о косу за грабовой изгородью. И мы двинулись в ту сторону.