Светован. Штудии под шатром небес.

Злоба дня

О, моя неуемная, моя распахнутая неудержимая юность! Мое бурлящее ювенальное море, которое все время искало новые живительные ручьи!

Все самое лучшее приходит неожиданно. Впрочем, как и все самое худшее. Если б могли мы разделить наперед равными мерками свои счастья и несчастья! Наш Учитель, дабы смягчить чувствительность нашей неразумной жизни, завещал: каждому дню — своя злоба. То есть, он предупреждал, что не стоит переживать беду, которая еще не пришла. Или уже миновала. На один день хватает и одной злобы-печали. И переживания, гнев должны выветриться из твоего сердца до заката солнца. Но как мог тогда понять это я, стремительный, амбициозный молодой человек-романтик, который выбрал иную "злобу дня" для своего служения.

Так тогда модно звалась писанина в газетах, в которых, щедро нахватавшись поговорок из Библии, рьяно боролись за умы и сердца, опровергая по ходу законы той же Библии. Среди той армии борзописцев был и я скороспелым штыком-пером, которое становилось все более разгонистым и плодовитым. Приохоченный вниманием читателей, я извергал на газетные страницы бурлящие словесные реки, поучал, наставлял, критиковал, высмеивал, ставил на место, угрожал, предупреждал, предоставлял последний шанс исправиться. Высшему комсомольскому начальству это импонировало — очень удобно загребать жар чужими руками. Обо мне пошла слава как о безбашенном фейлетонисте молодежной областной газеты, умеющем из камня выжать иронию и сарказм. Начальники из партийных кабинетов снисходительно ухмылялись на все это, мол, пускай себе щенок потявкивает на коротком поводке. До тех пор, пока забавный щенок не цапнул за ногу.

Бедолага редактор, бледный, как поздний гриб, хрипло кричал: "Ты, пацан, посягнул на святое! Думаешь, ты их прописал?! Нет, это ты себе подписал приговор. И мне…"

Это был очерк о комсорге одного горного селения, инвалиде афганской войны. Смекалистый, инициативный парень, но "со своими мухами в голове", как говорили о нем в райкоме. Несколько этих мух я и запустил в свой очерк, и их, как на зло, не поймало редакционное сито. Среди его смелых и жестких фраз была и такая: "Когда партия говорит "надо", я спрашиваю — кому?" Собственно, эта фраза и произвела взрыв. Моего героя в один миг выгнали из комсомола и понизили с механика до слесаря. Редактор должен был защищаться на бюро. Единственным его оправданием мог быть только больничный, на котором он как раз находился в день выхода газеты. Надо мной сгущались грозовые тучи, момент истины неумолимо приближался.

"Тебе лучше на время исчезнуть, — почему-то шепотом советовал редактор. — Езжай на БАМ, сдайся в армию, устрой мелкий дебош в ресторане и отсидишь полгода "на химии"… О газете можешь забыть надолго. Уже не ты, а о тебе будут писать. В прошнурованной папке…"

И я, вчерашний студент, не успевший еще насладиться первыми зарплатами и гонорарами, написал заявление об увольнении. Забрал папку с газетными вырезками своих статей (мои статьи — моя "статья") и побрел к общежитию. Я даже не догадывался, что злоба дня успела выпустить только один из своих когтей.

Переходя через мост, я на набережной увидел ее. Ту, которая последние пять лет полновластно жила в моем сердце, деля его разве что с газетой. Даже больше — тогда я ошибочно считал, что когда пишешь, должен представлять себе своего читателя. Я при этом представлял ее — смешливую смуглянку с ясно-серыми глазами и капризными, как шейка фарфорового кувшина, губами. Я писал для нее, бросал к ее загорелым стройным ногам слова и предложения — свои самые дорогие в те времена сокровища. Она уже считалась моей невестой, оформление союза казалось только делом времени. Ее двоюродная сестра недавно намекнула, что от меня ждут предложения. Сердцем я давно рвался к этому, но обстоятельства были еще сырыми, никакой устроенности. Завоевав сердце девушки, я рьяно завоевывал газету. Теперь, когда наконец что-то сложилось, я был готов к женитьбе. Но, как оказалось, не была готова она.

Там, на набережной, ее поддерживал за талию молодой человек, к которому она доверчиво прильнула. С неожиданным сожалением я подумал, что почему-то никогда не позволял себе с ней на улице такой фривольности. Они улыбались друг другу. Мы с ней тоже все время смеялись. Я знал: чтобы привязать к себе женщину, надо ее смешить… Но сейчас ее смех был совсем другой — смех не от шутки, а от наслаждения близостью. Может быть, это какой-то неизвестный мне родственник, — хватался я за спасательную соломину. Но словно за чьим-то злым сценарием они в тот же миг остановились и поцеловались. Как голуби — мимоходом, привычно, между прочим. И пошли дальше. А я застыл. И если бы мост подо мной вдруг треснул и провалился — меня бы это удивило меньше, чем только что увиденное. Сбитый с толку, я, словно обокраденный, оглянулся вокруг. Казалось, кто-то должен мне что-то объяснить. Но чужие люди несли в глазах свои проблемы. Полуденное солнце заливало теплом уличную суматоху.

Все куда-то спешили. Я тоже пошел. От чего я шел и к чему, за чем и куда? Ноги сами повели меня в общежитие — единственное теперь мое пристанище в этом городе. Наверно взгляд у меня был отрешенным, потому что кто-то хлопнул меня по плечу и сказал: "Иди-иди, там тебя уже ждут". Это меня никак не задело, потому что сам я уже никого не ждал.

Над вахтерской вертушкой неуклюже возвышался Скурпулен. Так мы за глаза называли отставника-коменданта. После того, как он возле комнаты аспирантов-биологов нашел какого-то чудного жука, наколол его на спичку и бегал по коридорам: "Скурпулен! Скурпулен! Обнаглели до ручки умники. Уже скурпуленов разводят в общежитии!"

Это был тот еще "боец". Как-то я стоял в очереди за пивом, а Скурпулен рядом на ящике допивал который уже бокал. Разомлев, моргал такими же желтыми, как пиво, глазками и рассказывал рядом стоявшему трубочисту: "Я брал Рейхстаг!" — "Зачем?" — лениво поинтересовался тот. "Как зачем? Это ж логово фашизма! О, сколько раскрошил я саперной лопаткой голов сосункам из гитлер-югенда! Им дали ржавые австрийские карабины без патронов, и эта сопливая пацанва двинула на нас со штыками. Представляешь? Нам тоже было жалко на них патронов. Мы раскатали по улице бочки с солярой и подожгли. Гитлеренки испеклись заживо. Мы добивали их лопатками… А потом я взял Рейхстаг. Но тебе, чадная голова, этого не понять". — "Почему же? — вяло отозвался трубочист. — Я слышал, что в Германии все что-то брали. Не возвращаться же с такого далека с пустыми руками…" Теперь Скурпулен злорадно рявкнул на меня: "Явился — не запылился! Вот коробка с вашими вещами, комиссионно переписанными. Можете сверить со списком. И чтобы через десять минут духу вашего здесь не было!"

У меня не было ни сил, ни желания что-то говорить. Спрашивали только глаза.

"Что-то не понятно? — брызгал слюной Скурпулен. — Извольте — объясню". — Достал листок, почему-то подул на него. — "В ночь с 28 на 29 ноль пятого на фасадной стене вверенного мне общежития был сожжен государственный флаг СРСР. Якобы по неосторожности при массовом бросании с окон зажженных газет в связи с победой киевского "Динамо" в футбольном чемпионате. Даже если это и плод разгильдяйства, оно преступно по сути и кроет в себе политический подтекст. Исходя из этого, совет общежития постановил лишить всех подозреваемых в содеянном права проживания. Список прилагается. Деньги, уплоченные вперед, не возвращаются".

Я был в этом списке тринадцатым. Ну конечно, какое еще мне могло выпасть число?!

"Давай-давай! — Скурпулен перешел на ты. Как же еще обращаться к бездомному? Наверное, уже знал, что я к тому же и безработный. — И скажи спасибо, что на улице сейчас другое время, а то загремел бы ты годков этак на пятнадцать, а может, и вовсе стал бы под стенкой, на которой флаг висел…"

Спасибо я не сказал, потому что меня не переполняла благодарность к этому другому времени. Зато на улице было больше воздуха, которого мне остро стало не хватать. И я неуверенной тенью протиснулся через железную вертушку двери.

На улице почему-то оглянулся и посмотрел на стену. Там из куска закопченной трубы свисало новое шелковое знамя. Скурпулен ревностно следил затем, чтобы по обеим сторонам центрального входа флаги висели всегда — и в праздник, и в будний день. Один из них сгорел и тут же был заменен новым. Но вот во мне что-то продолжало гореть. Донимала и жажда. Я пошел к киоску. Тут меня догнала вахтерша и молча протянула бумажку. Телеграмма. Я пробежал глазами бледные пляшущие строки: "Военных маневрах Двина погиб…"

Я не хотел читать дальше, скомкал бумагу в кулаке, как будто бы ее и не было. Будто бы адресована она не мне — я ведь уже не живу в этом общежитии. Я знал, кто мог погибнуть на Двине. Недавно он написал мне оттуда. Мой лучший друг, еще со школы. И в университет мы поступили вместе. Вернее, он примкнул к моему выбору. Чтобы не разлучаться. Хотя это было не совсем его. То есть, вообще не его. Поэтому после университета и завербовался в армию офицером политотдела — отвоевывать свою судьбу. Не хотел больше себя обманывать, "дотягиваться" до меня…

А мое сердце, наверное, принадлежало все-таки троим: слову, ей и ему, моему сердечному другу. Тогда я еще не знач простой истины, что личное счастье — это общение с близкими тебе по духу. И древнее слово "совесть” — это "весть" о том, что существует где-то сродная душа, с которой связаны вы невидимыми нитями. И что самая правдивая радость — это радость в бытии другого. Со-весть: со-братняя, со-радостная весть, идущая от души к душе…

Мне открыл это потом человек, который называл себя Светованом. И эта повесть, собственно, о нем.

Нас ранит то, что для нас самое дорогое. Слова с серой почтовой бумаги добили меня окончательно. Когда к нам внезапно приходит беда, мы направляем на это всю свою душевную защиту. Когда наваливаются сразу две беды — душа разрывается между ними. А когда одновременно три-четыре — душа замирает в растерянности. Она не готова к такому напору. Не зря Учитель завещал нам: каждому дню — своя злоба. Принимай не больше одной проблемы.

Если бы мы были хорошими учениками!..

Я шел по набережной. Река текла в одну сторону, поток людей — в другую. Липы тихонько шумели о чем-то своем. Река напомнила мне, что я хочу пить. И я спустился через бурьяны к воде и напился с колен, как зверь. Вода принесла на миг какую-то ясность. Я понял, что мне некуда идти. Да и не хочу. Я лег в траву и закрыл глаза, потому что векам тяжело было даже моргать. Ничего не хотелось думать, вспыхивали и мелькали какие-то обрывки картин, теснились, сплетались, обжигая разум. Потом я спал. Долго спал — остаток дня, вечер и целую ночь. Но сон этот не был сном — все вокруг я слышал, как наяву. Временами я открывал глаза. Трава холодила тело, одежда стала мокрой от росы, и разгоряченное лицо было мокрым. Я облизал губы — соленые. Значит, это была не роса, а слезы. Я плакал, хотя раньше считал, что уже давно разучился это делать. Я лежал в шаге от реки, из моих глаз текла другая река, начинавшаяся где-то в заледенелой груди, в закаменелой душе. Река горечи.

Потом пришло что-то живое, осторожно подышало мне в лицо, облизало. Резиновые губы, шероховатый ласковый язык. Пес, а скорее конь или баран, — эти животные любят соль. Горькой соли на моих щеках хватало. Я не шевелился, притворяясь мертвым. Да особенно притворяться и не было нужды. Животное ушло, а я остался, чтобы пережить эту ночь. Ночь, которая жила во мне и не предвещала никакого просвета дня.