Берлин-Александерплац

Скотопромышленники потешались.

— Езжайте-ка с вашей бумажкой в Мейнинген, — сказал один из них, — там как раз на будущей неделе ярмарка. Я стану в правом ряду, а вы — напротив, в левом, и посмотрим, как у вас пойдет дело. Ты представь себе только, Альберт, стоит этот член союза со своей бумажкой у прилавка. У меня над ухом кричат: сосиски, венские сосиски! Кому мейнингенских пряников! А он напротив орет: а ну, налетай! Впервые в нашем городе — член союза, гвоздь Мейнингенской ярмарки! Народ небось валом повалит, а? Эх, детина, какая ж ты дубина!

Они в восторге хлопали ладонями по столу, Биберкопф тоже. Затем он бережно спрятал бумажку в боковой карман.

— Что ж, собрался в путь — покупай сапоги. Вот и я так. Я и не говорил, что собираюсь большую деньгу зашибать. Но только голова на плечах у меня еще есть — будьте уверены!

Все встали.

На улице Мекк затеял с обоими скотопромышленниками горячий спор. Торговцы отстаивали свою точку зрения в судебном деле, по которому один из них выступал ответчиком. Он продавал скот в Бранденбурге, хотя патент у него был только на торговлю в Берлине. В какой-то деревне его встретил конкурент и донес на него жандарму. Но тут оба компаньона придумали тонкий ход: ответчик должен заявить на суде, что лишь сопровождал товарища и делал все от его имени и по его поручению.

— Шалишь! Платить мы не будем, — горячились оба скотопромышленника. — На суде под присягой покажем. Он заявит, что только сопровождал меня, а это бывало уже не раз; на этом присягнем, и баста.

Тут Мекк вышел из себя, схватил обоих скотопромышленников за лацканы пальто:

— Вот я и говорю, что вы оба рехнулись, вам место в желтом доме. Собираются присягать в таком идиотском деле, на радость тому негодяю! Он же вас угробит. В газету надо написать о том, что суд вообще занимается такими делами. Совсем они зарвались, эти господа с моноклями. Но теперь мы сами себе судьи.

Но второй скотопромышленник стоял на своем:

— Приму присягу, и все тут. Подумаешь, важность какая! А что же, прикажете нам платить издержки в трех инстанциях, а он, мерзавец, будет руки потирать? Экая скотина завистливая. Нет, у меня, брат, он вылетит в трубу.

Мекк хлопнул себя по лбу.

— Эх, немецкий Михель — сидишь в дерьме и доволен. Там тебе и место.

Они расстались со скотопромышленниками, Франц взял Мекка под руку, и они вдвоем долго бродили по Брунненштрассе. Мекк возмущался скотопромышленниками:

— Ну и типы! Такие-то нас и губят. Весь народ, всех нас!

— Что ты говоришь, Готлиб?

— Слюнтяи! Вместо того чтобы суду зубы показать… Да что там — все они такие, все — что торговцы, что рабочие — все едино!

Внезапно Мекк остановился и загородил Францу дорогу.

— Послушай, Франц, нам надо поговорить откровенно. Иначе нам с тобой не по пути. Ни в коем случае.

— Что ж, валяй.

— Франц, я хочу знать, каков ты есть? Посмотри мне в глаза. Скажи, не сходя с места, честно и прямо, ведь ты же испытал все это там, в Тегеле, и ты знаешь, что такое право и справедливость, А коли так — то за правду стоять надо.

— Верно, Готлиб, верно.

— Тогда, Франц, скажи, положа руку на сердце: чем тебе там голову забили?

— На этот счет не беспокойся. Вообще скажем прямо: бодливой корове там живо рога обломают, будь уверен. А так что же — мы там книги читали, учились стенографии, играли в шахматы, ну и я тоже.

— Значит, ты и в шахматы играть научился?

— Я и скат[1] не забыл, еще перекинемся с тобой, Готлиб, не бойся. Так вот, стало быть, сидишь ты там и сидишь, мозгами ворочать вроде не привык. Мы ведь, грузчики, больше на руки полагаемся — на силу да на широкую кость. А все же в один прекрасный день вдруг скажешь самому себе: будь оно все проклято, подальше от людей, не полагайся на них, иди своим путем! Ну посуди сам, Готлиб, какое нашему брату дело до судов, до полиции, до политики?

Был у нас там один коммунист — в 1919 году в Берлине на баррикадах дрался, а теперь толще меня стал. Тогда-то он еле ноги унес, а потом поумнел, познакомился с одной вдовушкой, лавку открыл. Голова!

— Как же он к вам-то попал?

— Вроде спекулировал чем-то. Мы там, ясное дело, всегда стояли друг за дружку, и если кто фискалил, тому темную делали… Но все-таки лучше не якшаться ни с кем. Это же самоубийство. Пусть они делают что хотят. А ты живи сам по себе, только по-честному. Я так понимаю.

— Вот как? — сказал Мекк, холодно взглянув на него. — Значит, по-твоему, остальные пусть убираются ко всем чертям? Ну и тряпка ты, в этом-то наша беда, пойми!

— Пусть убираются — кому охота. Мне-то что?

— Слюнтяй ты, Франц, тряпка, обижайся не обижайся, а я тебе это прямо скажу. И помяни мое слово — ты еще за это поплатишься»