IT AS IS

Эдуард

Я шёл тёмным узким коридором по колено в воде и вспоминал Лили. Мысли о наших давнишних свиданиях грели меня. И что-то подсказывало мне, что я обязательно встречу её где-то здесь, в этом странном Париже.

Но даже если мне предстоит вечно скитаться по этим сырым туннелям, я всё равно буду счастлив. В моей жизни была любовь и был секс с любимым человеком. Вряд ли многие из моих современников могут похвастаться этим. Для них свадьба — это осознанная необходимость, обусловленная сниженными ипотечными ставками и страхом одинокой старости. Они живут с теми, кого не любят, а любят тех, с кем не живут. Они, как никто другой, близки к первой благородной истине: «Бытиё есть страдание».

Я крался, придерживаясь рукой за стену, в кромешной темноте. Казалось, все чувства оставили меня, и единственное, что связывало меня с реальностью, не давая погрузиться в пучину воспоминаний, это равномерный плеск воды от моих шагов.

Как-то раз утром, бесцельно бродя по своему кварталу в Париже, я обратил внимание, что часть талой воды стекает в канализационную решётку, достаточно большую, чтобы мне спуститься туда. Не долго думая, я нашёл дома верёвку, привязал её к карнизу окна напротив и спустился вниз. В подземелья Парижа.

От размышлений меня оторвал желтоватый свет, показавшийся в конце коридора. Надо сказать, первой реакцией у меня было пойти прочь от него — я уже немного свыкся с темнотой, но всё же я пересилил себя и через минуту стоял под обыкновенным электрическим светильником из тех, что вешают в подъездах. Передо мной была обитая дерматином дверь. Кое-где обивка была порезана, и из-под неё выглядывали серые куски поролона.

Я осторожно приоткрыл дверь. За дверью была кухня, такая крошечная и грязная, какие бывают только в многоквартирных домах, построенных в начале восьмидесятых годов двадцатого века, так называемых «хрущёвках».

Единственным источником света здесь была тусклая лампа накаливания, висевшая безо всякого абажура на длинном проводе почти над самым столом. На стенах висели обрывки обоев, под которыми виднелась облупившаяся масляная краска. Напротив стола на вбитом в стену крюке висело что-то вроде шубы из неопределённого серого меха.

За столом сидел несчастного вида мужчина. На нём была майка-алкоголичка и синие тренировочные штаны. Худые ноги он поджал под табурет. Ссутулившись, он оценивающе смотрел на стоящий перед ним гранёный стакан. Рядом со стаканом стояла полупустая бутылка со странной этикеткой. Вместо скатерти на столе была расстелена газета.

Услышав скрип двери, он поднял опухшие глаза и уставился на меня.

— А, это ты, — буркнул мужчина. Голос у него был сиплый и тихий. Он извлёк откуда-то из-под стола ещё один гранёный стакан, протёр его краем майки и налил в него что-то из бутылки. Затем наполнил свой стакан и поставил пустую бутылку под стол. Я застыл в нерешительности на самой границе круга, создаваемого светом единственной лампочки.

— Чего ты встал, садись, — сказал мужчина.

Я сел на табуретку. Седушка от неё отваливалась, а одна ножка была явно короче других. Мужчина взял в руку свой стакан, едва заметно мотнул его в воздухе, как будто чокаясь, пробормотал что-то вроде «с новосельем» и одним залпом влил в себя жидкость. Я тоже взял стакан в руку и осторожно, стараясь не дышать, поднёс к носу. Жидкость никак не пахла, тогда я сделал вдох, но снова не почувствовал запаха.

Так меня научил один мой старый знакомый, работавший в какой-то загнивающей научной лаборатории. Незнакомые жидкости никогда нельзя сразу нюхать — это может вызвать ожог слизистой, если там окажется какое-нибудь едкое вещество, хотя бы уксус. Сначала следует, не вдыхая, поднести сосуд к носу. Опасный запах можно почувствовать сразу. Если же запаха нет, можно немного потянуть носом воздух.

Там же, в этой лаборатории, я впервые попробовал дистиллированную воду. Оказалось, она безвкусна, и потому противна.

Честно говоря, я ожидал, что это будет водка, или разбавленный спирт, или ещё какой-то алкоголь. Но жидкость не имела запаха, и я сделал небольшой глоток. Вкуса у неё тоже не было. Мужчина напротив внимательно смотрел на меня, и я, поморщившись, выпил залпом весь стакан.

Ничего не произошло.

— Что это? — спросил я.

— Это «Горькая», — ответил мужчина.

— Горькая? — переспросил я.

— Да. И знаешь, почему она так называется? Потому что это «Истина». «Горькая Истина» — вот что ты сейчас выпил. Правильнее было бы назвать её «правда», но «Правда» — это газета такая, вот она у нас, вместо скатерти. Ну что ты морщишься, не нравится тебе «Истина»?

— Какая-то она безвкусная, твоя «Истина», — попробовал пошутить я.

— Конечно, ведь единой «Истины» не бывает, у каждого она своя. И даже когда «Истина» от одного человека попадает к другому, это её радикально меняет. Вот как сейчас.

— Вот мне она на вкус как вода показалась, — честно ответил я.

— Ну, раз вода, то, как говорится, вода должна течь! — мужчина чуть повеселел и ещё раз наполнил наши стаканы, — Кстати, меня Эдуард зовут. Я госслужащий.

— Совет. Совет Сафатов, — представился я, — а что значит «госслужащий»?

Я не мог представить, что здесь где-то есть государственные учреждения, чиновничьи кабинеты и регистрационные окошки.

— Госслужба — это служение Гос. Кто такие Гос ты хоть знаешь?

Я отрицательно покачал головой.

— Гос — это триединство, — ответил Эдуард, — Это цель и смысл моего существования, то, откуда я пришёл и то, чем закончу. Означает Гермес, Осирис и Сет. Гермеса ты наверное встречал, раз ты здесь?

— Нет, меня встретил Ярик, — ответил я.

— А, ну да, Ярик. Ему очень деньги нужны, вот он и старается. Так, а Осирис и Сет здесь вроде как за главных. — Эдуард немного помолчал, а затем спросил: — А зачем ты сюда пришёл, Совет?

— Я ищу свою подругу. Как-то раз она говорила, что находится здесь.

— Ага, ты, значит, хочешь, что бы я тебе помогал? Делал за тебя твою работу? Ты Сафатов, а я, значит, буду и.о. Сафатов. Что ж, я даже мечтать не смел о такой чести! — Эдуард ухмыльнулся и наполнил стаканы.

Мы выпили. «Истина» нисколько не изменилась.

Я посмотрел на стену. То, что я сначала принял за шубу, оказалось парой огромных, почти два метра в длину, крыльев. Видимо, перья когда-то были белыми, но сейчас они посерели, а кое-где на них виднелись проплешины и бурые пятна, как будто от запёкшейся крови. По перьям ползали какие-то мелкие, едва заметные букашки.

Над крыльями к стене была приделана деревянная табличка с каким-то текстом, но в полумраке я не мог разглядеть, что там написано.

— Представляешь, я как-то пришёл к одному, — заговорил Эдуард, — Нормальный вроде мужик, ну одухотворённый такой, крестик носит, сошествие огня по телевизору смотрит, и вообще. Я ему решил сразу на чистоту всё рассказать. Мол так и так, говорю, давай, собирай свою семью, детей там, жену, вещи если есть какие-то ценные, документы и уходи от сюда. Скоро здесь камня на камне не останется. Так и сказал всё. А он знаешь что? Он не поверил. Говорит, вас не бывает. Представляешь, так мне и сказал — не бывает нас. А я же ему во плоти явился, сам, а не во сне или как-то ещё. Трижды ему повторил — уходи, тебе и семье твоей спасаться надо, а он всё одно твердит — не бывает вас, и ещё друзьями своими угрожать стал. Ну я и ушёл, а что было делать? Ушёл, конечно, а он ещё вслед меня перекрестил, и кричит мол, «счастливого пути», «с Богом»… Совет, рассказать шутку про душу?

— Давай, — ответил я.

— Душа крылата, как Х-102. И, как Х-102, сделана на радуге, — Эдуард вопросительно посмотрел на меня, как будто ожидая, что я рассмеюсь.

Я натянуто улыбнулся.

Эдуард тяжело вздохнул и машинальным жестом перевернул бутылку к себе в стакан. Из бутылки не упало ни капли — она была пуста.

— Где мне искать Лили? — спросил я, и встал из-за стола. Седушка отвалилась от табуретки и с грохотом упала на линолеум пола. Я ожидал, что мой новый знакомый как-то прореагирует, но он лишь сухо ответил:

— Я не знаю, о ком ты говоришь.

Неловко наклонившись, я вернул седушку на место, потом подошёл к окну и распахнул тяжёлые шторы.

Мгновенно помещение наполнилась ярким, слепящим светом. В его лучах стали видны крошечные пылинки, которыми был заполнен воздух. Разбуженные взмахом штор, они летали по причудливым траекториям.

Наконец-то я смог хорошо разглядеть комнату, в которой находился. При свете она казалось ещё меньше, чем в темноте. Около входа стоял потёртый холодильник, сбоку от него ржавый рукомойник, заваленный грязной посудой. На стене над ним крепилось несколько полок. И повсюду валялись какие-то консервы, закатанные банки и коробки.

На табличке, прибитой над крыльями, было всего три слова: «bonitas et speciositas».

— Что же ты творишь, — простонал Эдуард, закрывая лицо руками. При ярком свете было видно, что у него бледная кожа, а давно немытые волосы свалялись в колтун.

Я всё смотрел на свет. Может быть, от долгого пребывания в темноте у меня началась галлюцинации, но я почувствовал, что свет становится всё плотнее и плотнее. Через мгновенье я уже стал различать тела, много тел, целиком состоящих из света. Как в метро в час пик люди, наполняя вагон, прижимаются к стенам и дверям, так и эти световые тела всё сильнее и сильнее нажимали на оконное стекло с той стороны. Вот оно уже выгнулось, образовав что-то типа огромной капли всего в нескольких сантиметрах от моего лица.

И за мгновенье до того, как стекло взорвалось сотней крошечных осколков, и руки существ из света сомкнулись на том месте, где я стоял, что-то схватило меня и потащило прочь из квартиры.

Эдуард сидел на ступеньках перед своей дверью. Сейчас он казался ещё грустнее и несчастнее, чем пол-часа назад, когда я впервые его встретил.

— Тебе туда, — он махнул рукой в сторону одного из коридоров, — Он выведет тебя прямиком к Башне, а дальше уже сам.

— А ты? — спросил я. Мне почему-то не хотелось, чтобы этот усталый немолодой уже человек оставался здесь.

— Иди уже. Я здесь навсегда, — ответил он. В тусклом освещении мне показалось, что на его глаза навернулись слёзы.