IT AS IS

Эйфель

«Так вот она какая, Эйфелева башня», — пронеслось в моей голове.

Я стоял у подножья огромного сооружения, состоящего из сваренных между собой стальных балок, обшитых листовым железом. Уже вечерело, но от стен всё ещё веяло дневным жаром. Если бы не размеры, эта конструкция больше всего походила бы на детскую лазилку из тех, что ставили во дворах советских новостроек. Отсюда было сложно оценить, но, кажется, основание занимало целый квартал, а верхушка башни теряясь в облаках.

Я не спеша пошёл вокруг строения. Повсюду валялась арматура, булыжники, осколки стекла и прочий строительный мусор. Везде на уровне человеческого роста метал был помят и исцарапан, как будто в него продолжительное время кидали камни и били топорами. Наконец я увидел дыру, похожую на проход. Осторожно перешагивая через торчащие из земли стальные прутья, я пролез в неё.

Внутри было жарко и душно. Пахло мочой и ещё чем-то тоскливым и пыльным, тем, чем всегда пахнет в домах стариков. Длинный коридор, заваленный разнообразной макулатурой, уходил по спирали вверх.

Некоторое время я шёл вперёд, но спустя пару минут остановился и присел на корточки рядом с одной из стопок. Это были старые советские газеты. С передовиц на меня смотрели улыбающиеся мотористы и доярки. Заголовки наперебой твердили о повышении надоев и успехах в нелёгком деле освоения космоса и перекрытия рек.

Кто может сказать, было ли так на самом деле? Советский Союз создал для нас прекрасное прошлое. Тех, чья молодость и зрелость пришлась на то время, с каждым годом становится всё меньше и меньше, а их место занимают бесконечно радостные фильмы, книги и газетные статьи.

Я подумал, что жизнь — это точно такой же коридор, заваленный всяким мусором. Да, мы всегда можем перестать идти вперёд и рассматривать эти старые газеты и журналы. Собственно, так и мы и поступаем — выбрав сферу деятельности, мы уже мало что ищем. И тогда наша жизнь останавливается. Всякий раз, почувствовав это, мы должны делать над собой усилие, вставать, и отважно идти вперёд по коридору — навстречу неизбежному финалу.

В моём случае финалом была низкая деревянная дверь. Я нажал на ручку, и она легко и беззвучно открылась. Сразу было видно, что здесь живут и регулярно смазывают петли.

Я оказался в небольшом квадратном кабинете, больше всего похожем на приёмную или регистратуру. Две стены занимали стеллажи, заставленные пухлыми карточками. В третьей стене находилась тяжёлая бронированная дверь наподобие банковского сейфа, а рядом с ней висел большой лист ватмана, расчерченный на клетки. Посредине кабинета стоял стол. За столом сидел старик и что-то писал в толстую амбарную тетрадь.

— Одну секундочку, молодой человек. Присаживайтесь пока, — сказал старик, и, не переставая писать, кивнул головой на стул, стоящий по другую сторону стола.

Если не считать того, что левый глаз старика закрывала чёрная повязка, наподобие пиратской, он выглядел как пожилой бухгалтер, который вот-вот должен отправиться на пенсию. Чуть поредевшие седые волосы были аккуратно зачёсаны назад. Одет он был в строгий серый костюм-тройку, пиджак которого висел на спинке стула. На нём были нарукавники из чёрного блестящего сатина. Из-под жилетки виднелся идеально белый воротник рубашки, а галстук был подобран в тон костюма.

Я сел на стул. Старик писал, склонив голову на бок. Настольная лампа находилась как раз на уровне его лица, и глубокие тени делали его ещё старше. Обратная сторона его правой ладони была перемазана чернилами. Чтобы написанное не смазывалось, старик подложил под ладонь лист бумаги, как когда-то подкладывали промокашки. Наконец он отложил шариковую ручку и поднял глаза. Точнее, свой единственный глаз.

— Прошу прощения. Меня зовут Эйфель, я здесь что-то типа пограничника. Как вас зовут? — спросил дед.

— Сафатов Совет Маркович, — машинально ответил я.

— Да, Марк Сафатов у тебя там шутник был, — улыбнулся дед, будто вспомнив что-то, — Но речь не про это имя, а про настоящее. Хотя, впрочем, я слишком много от тебя хочу.

С этими словами Эйфель открыл ящик стола, достал оттуда очки в треснувшей оправе и внимательно посмотрел на меня через стекло. Затем он кивнул, аккуратно спрятал очки в стол и принялся водить крючковатым пальцем по строчкам толстенной амбарной тетради, лежащей у него на столе.

— Ага, вот ты. Давай, распишись, — сказал он, передавая мне ручку.

— Что это? — спросил я.

— Это Книга учёта жизни. Давай, расписывайся.

Я опустил глаза в тетрадь. Это было что-то типа пропускного журнала, лежащего на столе у каждого вахтёра.

Страницы были расчерчены на столбцы и строки. Всего столбцов было четыре, и подписаны они были так: «№ монады», «д/р», «д/с», «итог». Первый столбец был заполнен символами на незнакомом мне языке, два следующих — обычные даты, день, месяц, год. После каждой даты стояло две подписи. Та, что повторялась в каждой строке, принадлежала, видимо, Эйфелю. Вторая подпись, должно быть, принадлежала приходящему сюда человеку. Последний столбец содержал разнообразные сокращения типа «нирв. проб.», «нирв. пост.», «санс. повт.», «санс. искуп.», «санс. блаж.» и тому подобное.

В моей строке были заполнены все поля, кроме единственной подписи в графе «д/с». Расписываясь, я отметил про себя, что в подпись в графе «д/р» мне была смутно знакома, хотя я и не мог разобрать, что же там было написано. Я старательно вывел «С. М. Сафатов». Это был последний раз, когда я ставил где-либо свою подпись. В графе «итог» у меня значилось «перерожд.».

Эйфель забрал у меня ручку и глянул на часы.

— Итак, молодой человек, у нас ещё есть пара минут, — сказал он, — И пред тем, как вы отправитесь в очередное захватывающее путешествие, я готов ответить на любые волнующие вас вопросы. Кстати, следующее рождение вас приятно удивит, хотя и будет совсем недолгим.

У меня в голове вертелся только один вопрос, и я его задал:

— Я встречу Лили?

Эйфель улыбнулся.

— Встретишь, куда же вы денетесь друг от друга. Как, говоришь, её звали?

— Лили, с ударением на последний слог, — ответил я.

— Да, это сокращённое имя. А полностью как? — лукаво улыбаясь, спросил старик.

— Ну не знаю. Лилия наверное. Или так и есть полностью — Лили. Я её ни разу не спрашивал, а сама она не говорила об этом.

Эйфель улыбнулся и назвал мне её настоящее имя.

— То есть она… — начал я.

— Нет, не слова больше об этом, — перебил меня Эйфель, — время не ждёт. Ты знаешь, что с тобой происходит?

— Я умер, да?

— Этот вопрос задают мне чаще всего, — улыбнулся Эйфель, — Да, для того мира, где ты жил, уже нет парня по имени Совет. Но ты не умер. Проблема в твоём сознании, оно слишком привыкло к двоичности восприятия.

— А, вы, наверное имеете ввиду «да» и «нет».

— Что вы, речь не об этом. Даже своими словами вы предполагаете, что есть вопрос, а вслед за ним — варианты ответов. На самом деле нет ни того, ни другого. Так же, как нет меня и нет вас, потому что между нами нет границы. Нет вообще ничего, потому что нет границ, нет обособленности. Есть только единое «всё», — видимо, заметив недоумевающее выражение моего лица, Эйфель махнул рукой, — Ладно, скоро вы сами всё поймёте.

С этими словами старик подошёл к сейфовой двери и попытался её открыть. Дверь не шелохнулась.

— Ну-ка, помогите мне.

Мы навалились вдвоём, и дверь медленно отошла в сторону. В комнату ворвался морозный воздух, подняв ворох бумаг со стола.

Сразу за дверью начиналось небо. Самое настоящее небо, которого я так давно не видел. Казалось, что мы находимся на высоте в несколько километров.

— Смотрите внимательно, Совет, смотрите. Сейчас вы покинете Париж, — с этими словами Эйфель подвёл меня к самому порогу. Отсюда были видны облака, ярко светило солнце, а где-то внизу зеленели леса и синели моря. Я почувствовал в себе желание немедленно побежать туда, скорее окунуться в этот прекрасный мир.

Тут я почувствовал сильный толчок между лопаток и полетел вниз.

Облака летели мне навстречу. Они были огромные, размером, наверное, с земные города, и разноцветные. Раньше я и думать не мог, что существует столько оттенков белого, сиреневого, синего, голубого и фиолетового.

Между облаков парили исполинские существа, похожие на медуз. В складках их величественных тел то и дело проскакивали грозовые молнии. Я видел, как одна из этих медуз медленно и плавно, как в танце, подняла щупальце и направило его в сторону другой. Между ними, как по волшебству, возникла радуга, и, отделившись, стала медленно опускаться на землю.

Я уже не просто падал. Некая незримая сила изменила траекторию моего полёта, и вот я уже двигался по касательной к выпуклой земной поверхности.

Прямо подо мной извивалась синяя лента реки. Вода в ней была такой прозрачной, что я мог различить каждый камень на дне, каждую песчинку. По реке, против течения, у самой поверхности шёл косяк рыб. Попеременно то одна, то другая из них выпрыгивала из воды и падала обратно, поднимая целый фонтан хрустальных брызг.

Дальше, на опушке леса, я увидел табун белоснежных лошадей, идущих к реке. На лбу каждой из них был небольшой серебристый рог. Самая крупная из них подняла голову и закричала. Её крик походил на звук трубы, торжественный и громкий.

Вдруг я обнаружил, что весь мир вокруг наполнился звуками. Оглушительно пели птицы в лесу, шумели волны и кроны деревьев. Меня переполняло волнение, радость и ещё множество чувств, доселе мною неизведанных.

И в каждом шорохе, в крике каждой птицы, в плеске воды, в каждом солнечном лучике, капле росы мне чувствовалась любовь. Я никак не мог поверить, что весь этот бескрайний мир, полный бескорыстной, вселенской любви, все эти ледяные высоты гор и огнедышащие недра, луга и леса, моря и пустыни, весь этот хрупкий шар, летящий в пустоте вокруг гигантского сгустка пламени — всё это подарок человеку. Не отдельно взятому представителю вида, чья жизнь зачастую коротка, бессмысленна и полна горя. Нет, весь мир дарован человеку как виду. Как единому существу, шаги которого — это смена поколений, а тело — вся мировая история.

И что же мы делаем с этим даром? На что мы тратим краткий миг обладания им?

Я понял, нет, скорее даже вспомнил, то, о чём вспоминает каждый перед тем, как обрести очередное рождение. Я всегда был бессмертен, и все, кого я знал, они тоже были бессмертны. Вообще, до сих пор в мире не было ещё ни одного существа, которое могло бы умереть. Ведь смерти нет, а завершение каждой жизни на деле оказывалось лишь ещё одним рождением. Можно зайти в любой дом, постучаться в любую дверь и просить там горчичное зерно — и оно обязательно будет лекарством. Бесчисленное число раз я вот так же нёсся над бескрайним, совершенным миром навстречу своему новому воплощению.

И вот я уже летел с огромной скоростью над изумрудно-зелёным лугом, почти касаясь травы. Прямо передо мной возник огромный цветок мака. Наверное, он казался таким большим из-за того, что я находился совсем близко к нему. И на стебле, у самого цветка — тугой, живой, пульсирующий клубок нитей. На огромной скорости я влетел в этот клубок.