Exodus L.B.

Глава 38.

Большие хлопья снега тихо падают в голубоватом свечении.

Они ложатся на ресницы, мешая осмотреться, а руки отчего-то такие тяжелые, что совершенно невозможно поднять их, вытереть лицо. Только и хватает сил, чтобы повернуть ладонями вверх, ловя снежинки.

Свет становится ярче — сейчас день? Никак не рассмотреть. Снег валит сплошной стеной, за которой ничего не видно. Так может, там ничего и нет? Может, весь мир — это ровная, укрытая белым одеялом земля, и снег идет здесь, не останавливаясь, и сколько ни бреди вперед, загребая сугробы, не встретишь ни домов, ни людей…

Но чей тогда взгляд прошивает мою спину?

Я оборачиваюсь, уже зная, что увижу. Все пространство, от земли до неба и вширь, заполняет огромное голубое око — Всевидящий снова нашел меня. Зрачок его пылает раскаленным добела огнем, в котором я различаю мужской силуэт; он охвачен пламенем, которое не причиняет ему боли, оно с ним — наравне.

Мужчина поднимает руку, и я замечаю зажатое в ней… копье? Что-то узкое и длинное — да, должно быть, это копье. Только когда копье заносится для броска, я понимаю, что стою прямо перед ним, что цель, в которую полетит орудие — это я сама. Но бежать уже становится поздно. Сверкающей стрелой оно летит вперед — и вонзается в мою грудь, отбрасывая назад, пригвождая к земле.

— Лаванда?

Вздрогнув, открываю глаза.

Вокруг темно, не считая тонкой полоски света из-за приоткрытой двери.

Я в Бате. В доме бабули Роуз. Она заглядывает в мою комнату, и, хоть в темноте я не вижу ее лица, готова поспорить, вид у нее встревоженный.

Снова этот дурацкий сон, а ведь он уже давно мне не снился. Думала, Всевидящий затих, смирился с тем, что ему теперь пылиться в Отделе Тайн, вместо того чтобы сидеть у меня во лбу. Но нет, он до сих пор рыщет в поисках законного владельца.

Сажусь на постели:

— Да, бабуль. Я… кричала во сне?

— Нет, — она заходит, оставляя дверь слегка приоткрытой, чтобы не включать светильник, — только вздыхала и ворочалась.

— Прости, если разбудила.

— Я не спала.

Встав возле кровати, бабуля Роуз рассеянно поправляет одеяло. Я моргаю и смотрю в окно — оно до половины занесено снегом, и хаотично мелькающие за ним тени подсказывают, что стихия разыгралась не на шутку.

— Ты хотела знать мое мнение, — говорит вдруг бабуля, будто собравшись с мыслями, — но решение это — только твое. Я же… я думаю, пришло время поделиться с тобой кое-чем… я не рассказывала это ни твоему дедушке, ни твоей маме.

Она прикрывает глаза и, тяжело вздохнув, садится на кровать. Хватаю ее за руку:

— Бабуль, ты чего?!

Бабуля качает седой головой, мягко сжимает мою ладонь:

— Столько времени прошло, целая жизнь… Хорошая жизнь.

— Так, — говорю я строго, а сама загоняю подальше неожиданный испуг: на бабулю Роуз все это не похоже, — вот давай без этого. Не говори мне, что помирать собралась. Незаконный ребенок — не такая уж и трагедия.

— Нет, конечно, — она улыбается мне, и в глазах ее вспыхивает какая-то непонятная решимость. — Послушай… ты же знаешь, что случилось с моей семьей во время правления Гриндевальда?

Малость опешив от такой резкой смены темы, я киваю. Семья бабули Роуз, в девичестве носившей фамилию Хартманн, выступала против режима — и их всех убили, несмотря на чистокровность. Вернее, расправились только со старшим поколением: родителями, дядями и тетями. Детей пожалели, и бабуля, которой было пятнадцать, была среди них старшей.

— Я сказала всем… и твоему дедушке тоже… что меня и моих младших братьев, кузенов и кузин поселили в деревне поблизости от замка Гриндевальда. Там и правда жили многие дети… такие, как мы, из семей «предателей». Тех, что помладше, отдали на воспитание верным сторонникам идей чистокровности и превосходства магов над унтерменшами. Но меня, вместе с теми, кому уже в силу возраста было поздно прививать правильные идеалы, забрали в замок в качестве прислуги… Спустя какое-то время наши ряды сократились, потому что многие не смогли молчать и терпеть унижение, пытались бороться — их либо отослали в Нурменгард, либо убили. А я… я надеялась, что получится сбежать, забрать из чужих семей маленьких Гюнтера, Зигфрида и других. Я прислуживала людям, которые вырезали моих родителей, потому что мне было что терять.

— Бабуль, ну не волнуйся ты так, — я глажу ее ласково по руке. — Уверена, дедушка бы понял, и мама тоже. Ты же все-таки спасла своих братьев и кузенов, потом, когда…

— Нет, моя девочка, — с грустью говорит бабуля Роуз. — Дедушка никогда бы не понял, а рассказывать твоей матери мне было очень стыдно. Ты другая и теперь… ты поймешь. В том замке… огромном, холодном замке… мне отводилось заниматься уборкой комнат. Палочек ни у кого из нас не было, мы все делали руками, как магглы. Кто-то стирал, кто-то готовил — работой, которую маги завершают за минуты, мы занимались целыми днями, с утра и до самой ночи. Зимой даже приходилось рубить дрова для печей и каминов, хотя, конечно, тепло в комнатах гарантировало волшебство. За невыполнение работы нас наказывали, не слишком жестоко, как я теперь понимаю, но все же… Была одна ведьма, фанатичная обожательница Темного Лорда, она обеспечивала комфорт его ближайшего окружения, заведуя всей прислугой в замке… она часто оставляла кого-то из нас без еды, отчитывала и стыдила перед остальными. Она сумела подавить нашу волю, любое неповиновение, настроить нас так, что никто не смел делиться с остальными своими тайными мыслями, потому что боялся доноса и наказания. Мы работали, стараясь быть невидимыми, а если приходилось появляться перед Гриндевальдом или его приближенными, опускали взгляды, чтобы ненароком не рассердить их… Ты должна знать имя Рейна Радбранда, правой руки Гриндевальда, его личность известнее прочих. Он был единственным из них, кто за все время заговорил со мной.

Я слушаю рассказ бабули, приоткрыв рот. Нихрена себе семейные скелеты в шкафу! Столько лет я не знала, что моя бабушка видела вживую самого Гриндевальда! И, уж конечно, мне знакомо имя разнесчастного Радбранда, освежеванного Сан-Лимой — пришлось однажды вникнуть в подробности их конфликта.

— Они с Гриндевальдом выглядели, как родные братья, — тихо продолжает бабуля Роуз. — Хотя родство их было весьма отдаленным. Оба очень красивые, золотоволосые, с глазами, в которых горело одно на двоих пламя. Однако, при всем их единодушии, Рейн был иным.

Что-то чудится мне в том, как она произносит его имя…

— Бывая в собственном замке, Гриндевальд почти никогда не ночевал в своих покоях, работал круглые сутки в кабинете, откуда со всей Европы к нему шли донесения. Комната его по большей части пустовала. Мне все равно было велено убираться в ней и менять постель каждый день… и именно так, за уборкой комнат, я заметила отличие Рейна Радбранда от своего повелителя. Заметила скорее неосознанно, не поняла этого в то время… Гриндевальд не хотел мира. Он видел смысл лишь в борьбе, его не заботило то, что должно было наступить после победы. А Рейн — Рейн любил жизнь. Любил книги, и картины, и долгие прогулки, и вкусную еду, и красивых девушек. Все это я поняла по его комнате… и письмам. Он вел частную переписку, я не смела читать его письма, но порой они оставались лежать на секретере, и, убираясь, я невольно их рассматривала. Там были фотографии красавиц, писавших ему, были еще не отправленные ответные письма… вчитавшись однажды, я поразилась — пособник кровавого тирана обладал приятным чувством юмора, мог интересно рассказать о местах, в которых ему приходилось бывать, о заповедниках, где разводились драконы, мог по-доброму подшучивать над кем-то из соратников. Это были письма словно из другого мира, в котором не шла война, люди не умирали за свои убеждения… И ни слова о расправах, в которых, как я думала, он участвовал — это потом, много лет спустя, я узнала, что Рейн отказывался убивать слабых и безоружных, что это он советовал Гриндевальду отправлять врагов в Нурменгард вместо того, чтобы лишать их жизней, что щадить детей предателей, отдавать их в семьи верных сторонников было его идеей. Он мог быть заносчивым в своих суждениях, упрямым и даже высокомерным, особенно с равными по силе и положению, но никогда, никогда он не был жестоким!

Погрузившись в свои мысли, бабуля Роуз смотрит на наши сплетенные руки.

А я — молча офигеваю. Потому что, кажется, поняла, о чем будет дальнейшее повествование.

— Рейн мог наказать меня, когда обнаружил, что вместо уборки я читаю его письма. Но он лишь посмеялся над моим испугом. А на следующий день на секретере лежали конфеты… Это так глупо — я поразилась, что успела забыть, как пахнет шоколад… Но, разумеется, я к ним не притронулась — мне хватило ужаса прошлого дня, когда я до самой ночи тряслась в страхе, что меня убьют за такую дерзость. Еще пару дней спустя Рейн снова застал меня в своей комнате; он сказал, что оставил конфеты для меня. Я знаю, всегда знала, что это ничего для него не значило, просто заигрывание, к которому он был привычен. Конфеты, теплая шаль, улыбка, прикосновение… это происходило не за одну неделю, даже не за один месяц; Рейн часто покидал замок, один или с Гриндевальдом. Я была очень молода, но уже многое пережила, многое видела и слышала, знала, к чему это может привести, поэтому, как могла, старалась избегать встреч с ним. Несмотря на все его улыбки и доброту, я все еще помнила, кем он являлся. Потом… я совершила ошибку. Я задумалась над тем, как использовать расположение Рейна Радбранда себе на пользу, захотела вернуть свободу, вернуть всех своих малышей. Я попыталась играть в эту игру с ним на равных — и просчиталась. Он был старше, опытнее… он был мужчиной.

Бабуля Роуз снова замолкает, и воспоминания о тех днях отражаются на ее покрытом морщинами лице.

— Я любила твоего дедушку, Лаванда. До сих пор люблю и тоскую по нему. Но с ним мы встретились, когда мне было уже достаточно лет, чтобы осознать свои чувства. А то, что происходило тогда со мной, еще практически девчонкой… Поддаться такому человеку, как Рейн, было подобно смерти, смерти души, смерти всего, чем я была до этого. Это были первые бессонные ночи, первое помешательство. Я презирала себя и все равно была заворожена — не магией, но самим этим невероятным человеком, его силой, его обаянием, его красотой, наконец. И единожды показав ему это, одним лишь застенчивым взглядом, я пропала… Рейн не принуждал меня, ему никогда не было необходимости никого принуждать, и даже то, что я была, по сути, пленницей в том замке, не оправдывает меня и не делает его подлецом и насильником.

Горький комок подкатывает к горлу. Теперь-то мне ясно, к чему все вело.

— Это произошло уже под конец войны. То есть, мы, прислуга, не знали, что скоро все закончится, лишь догадывались — замок стал чаще пустовать, Гриндевальд и его люди появлялись в нем редко, только чтобы перевести дух после сражений. Я дождалась Рейна и рассказала ему, что беременна. Мне бы никогда не хватило смелости сознаться, но наша надзирательница начала что-то подозревать. Я боялась, что она избавится от меня, как избавлялась раньше от других нарушителей порядка. Я рассказала ему, чтобы обезопасить себя, чтобы меня не лишили возможности забрать своих братьев — как только подумаю, что Рейн мог бы и сам… мог плохо воспринять новость… что бы из этого вышло… Но его отличие от Гриндевальда, которое я увидела, пускай неосознанно, уже давно — это отличие побудило меня сказать ему. Не знаю даже, на что я надеялась — наверное, на то, что он даст мне больше свободы, возможно, позволит поселиться в той деревне, поближе к моим братьям. Однако ответ Рейна… дал мне больше, чем я могла себе представить.