Exodus L.B.

ЧАСТЬ IV. ПРЕКРАСНЫЙ КАМЕНЬ. Глава 50.

Северус Снейп

Ее голос приходит в ночной тишине, вырывая из ломкой дремоты, которая в последнее время заменяет мне полноценный сон.

— Северус?..

Она взволнована и зовет меня по имени — значит, случилось что-то серьезное. Я поворачиваю голову; в темной комнате с зашторенными окнами ее фигура в белой ночной рубашке кажется почти что призрачной. Но призраки крайне редко бывают такими брюхатыми.

— Что?

Лаванда топчется на месте, не подходя ближе к моей постели, руки ее обнимают большой живот.

— Там что-то… дернулось очень сильно, — она замолкает в беспомощном страхе. — Было так больно, я боюсь, как бы… Я посмотрела ментальное поле, но...

Глубоко вздохнув, прикрываю глаза.

— Иди к себе, я сейчас подойду.

За эти месяцы Лаванда научилась меня слушаться и поэтому уходит, не споря. Кто бы знал, что существо внутри нее сделает эту женщину такой покладистой. Когда ее шаги стихают дальше по гулкому каменному коридору, я встаю рывком и иду в ванную — плеснуть в лицо холодной воды и вымыть руки на случай, если придется касаться Лаванды.

Она лежит в своей комнате, притихнув. Я варил ей зелья, но еще ни разу не осматривал, и Мерлин знает, как нам обоим сейчас неловко. Ей и правда страшно, раз она пришла ко мне за помощью посреди ночи.

Сажусь рядом с ней на постель. Слишком близко, как по мне — и это ведь только начало. Занося над ней руку, я замечаю, как она инстинктивно сжимается. Пожалуй, не стоит просить ее приподнять рубашку.

Только ведь ткань тонкая, сквозь нее все равно чувствуется жар тела. Живот под моими пальцами твердый и упругий, дотронувшись до него, я с трудом сдерживаюсь, чтобы не отдернуть руку. Омерзительное чувство… и странным образом завораживающее. На этом сроке плод уже больше похож на человека, в нем даже можно разглядеть доставшиеся от отца с матерью черты лица.

Этот новый человек будет прекрасен. А если учесть мое отношение к обоим его родителям, то и опасен — лично для меня. Он еще не родился, а его влияние на мою жизнь уже пугающе велико.

Второй такой ребенок на моей памяти.

Я осторожно надавливаю на живот Лаванды, прощупываю вглубь над самым лобком. Как и думал, все в порядке. Она вздыхает, смущенно ерзает — процедура эта не самая приятная. Но я уже закончил; кладу ладонь чуть выше, чтобы посмотреть на ментальное поле. Оно тоже соответствует ожиданиям: ровное здоровое сияние нормально развивающегося плода.

— Ну что? — не выдерживает Лаванда. Кажется, я задержал ладонь чересчур надолго.

— Ничего особенного, — убираю руку. — Зря только разбудила.

— Но я почувствовала…

— Он просто перевернулся вниз головой, поэтому так и дернуло. Пора уже.

В ее глазах появляется страх иного рода. Как и любая беременная, она боится дня, когда из нее полезет человек, только не говорит об этом. Я присматривал за ней почти полгода, но все же я не настолько привержен своей миссии, чтобы быть рядом в такой момент. Когда придет время, помогать ей будут колдомедики или домовые эльфийки, последние приняли не одно поколение Малфоев и их опыту вполне можно доверять.

Я уже отодвигаюсь, готовый встать и уйти, когда Лаванда хватает мою ладонь, стискивая ее судорожно.

— Северус… прошу, побудь со мной немного. Пару минут...

Понимает ли она, чего мне стоит находиться здесь каждую лишнюю секунду? Нет, кажется, не понимает. Это удивительное создание, эгоистичное в той же степени, что и прелестное.

Освобождаю руку, бережно, но уверенно.

— Ты не меня сейчас хочешь видеть рядом.

— Откуда ты знаешь, чего я хочу? — во взгляд ее на мгновение возвращается прежнее упрямство. — Мы ведь даже ни разу не разговаривали толком все это время, при том, что живем бок о бок и ты… Ты заботишься о нас, неужели так удивительно, что я тебе благодарна, что рядом с тобой мне становится спокойнее?

Я замираю. Она лежит передо мной на постели едва одетая — и говорит, как ей со мной спокойно. Как благодарна.

— А тебе не приходило в голову, — склоняюсь над ней чуть ниже, — что это мне не хочется быть с тобой? Что мне может быть отвратительно касаться тебя, чувствовать в тебе чужое отродье? Позволь напомнить: я предоставил тебе выбор, и ты его сделала. Не моя вина, что в итоге ты снова скулишь от одиночества.

Ее слез я уже не вижу, выхожу прочь, сердито вбив за собой в косяк тяжелую дверь. Там же, возле закрытой двери, и остаюсь — глядя в темноту коридора и слушая приглушенные всхлипывания за спиной.

Раньше Лаванда никогда не плакала. Тот последний год в Хогвартсе принес всем одни лишь страдания, и ей доставалось едва ли не больше, чем остальным студентам. Ее унижали, даже пытали, сломав руку — а она впадала в еще больший раж, злилась, творила немыслимые глупости, и глаза ее, на тот момент полностью человеческие, горели непримиримым огнем. Их было много таких, детей, готовых к войне, так почему мне запомнились именно ее глаза?

Отвернувшись, она не слышит моих шагов. Давится очередным надрывистым вздохом, когда кровать прогибается под моим весом, и, наверное, совсем перестает дышать. Я вытягиваюсь рядом с ней, сложив руки на груди, смотрю на шелковый балдахин наверху. Слишком явно ощущая локтем тепло ее спины.

Балдахин слегка колышется от проникающего в спальню ветра — летом все окна открыты настежь даже ночью. Полная луна ярка, и в мягком свете ее я бы мог пересчитать каждый хрупкий позвонок под тонкой ночной рубашкой, стоит только повернуть голову.

Я закрываю глаза, борясь с ненужным порывом. Достаточно того, что само ее присутствие отзывается во мне так болезненно-жгуче. Это тело, налитое теплом и жизнью — для чего оно стало еще соблазнительнее? Этому нет рационального объяснения, ведь оно выполнило заложенную природой функцию, оно уже носит ребенка, так зачем все в нем, каждая его округлость, малейшее движение, бархатистость кожи, запах — зачем все это просит, нет, требует прикосновений?

Лаванда и сама чувствует это, я замечал, как она смущается своих желаний. Словно в насмешку над ее состоянием, над ее потерей, естество берет верх, неосознанно, непрошено — она сияет изнутри, хоть сияние ее и растрачивается впустую.

Разумеется, останься Люциус в живых, все было бы по-другому. Она могла бы продолжить предаваться самообману, а он бы имел ее каждый день, распоряжался этой чувственностью, подтверждая свое на нее право.

Даже сейчас он все еще здесь, внутри Лаванды — это его я ощущал под своими пальцами, это он сидит в ней, свернувшись, ожидая своего часа…

Нет.

В этой постели нас только двое.

Вряд ли Лаванда уснула. Дыхание ее выровнялось, но, должно быть, она так же, как я, смотрит перед собой, размышляя о ловушках судьбы. Моя девочка, беременная от другого.

Как же сладко пахнут ее волосы… Мягкие, как нежнейший мех, в который хочется зарыться лицом. Когда я повернулся к ней, вжимаясь в ее спину, бедра, положив на них руку? Я и сам не заметил. Лаванда тут же подается вперед, словно желая отстраниться… и возвращается, не завершив движение.

Ведь она сама просила меня остаться с ней.

Предполагалось, что я буду держать ее за ручку и утешать, буду бессловесной вещью, которую так приятно обнимать, наподобие мягкой игрушки? Вот только бесконечные разочарования не лишили меня достоинства — и я прижимаюсь плотнее к ее ягодицам, давая понять, что ничего мягкого во мне сейчас нет.

Ну же, останови меня. Не дай дотронуться губами за ухом, шевеля тяжелым дыханием прядь волос. Отбрось мою руку, ползущую вверх по бедру вместе с краем ночной рубашки. Я ведь сделаю это, неужели ты думаешь, что меня удержит что-то еще? Скрип двери, как в прошлый раз, или, может, пылающий праведным гневом призрак Малфоя? Только ты способна остановить меня, и лучше бы тебе сделать это побыстрее.

Я привстаю на локте, Лаванда поднимает на меня взгляд. Мы смотрим друг на друга в ночной тишине. Ресницы ее подрагивают и опускаются, когда я оставляю легкий поцелуй на ее виске, глажу обнаженные ноги. Второй ладонью, скользнув под шеей, обхватываю потяжелевшие груди, и она стонет, ловя мои пальцы — соски ее стали такими чувствительными, что это почти больно.

Давай, скажи мне «нет», пока еще можно. Тебя ведь всегда пугала мысль о сексе со мной, настоящем сексе, тело в тело, с каплей беспощадности, без которой нет никакого смысла. И сейчас я тоже чую твой страх — страх перед тем, как легко ты мне поддаешься.

Сотрясаясь от бешеных ударов сердца — двух наших сердец — Лаванда сплетает пальцы с моими.

Одной свободной рукой не сразу получается избавиться от разделяющей нас одежды, сдернуть с нее трусы и приспустить с себя штаны. Но когда мне это все-таки удается, когда я подвигаю вперед ее ногу, приставляя головку члена ко влажному входу… мир вокруг цепенеет.

Я ждал, что из-за своего положения она будет тесной, что внутри для меня окажется слишком мало места и придется проталкиваться, рискуя причинить ей боль — это не так. Внутри нее мокро, и горячо, и настолько хорошо, будто создано для меня одного. Идеально внутри нее.

Я трахаю Лаванду, как давно хотел. Трахаю всласть, сдерживаясь совсем немного, напоминая себе, что нельзя наваливаться, сдавливать и вбиваться слишком уж сильно, каким бы ни был соблазн. Толчок вглубь, и член обхватывают эти желанные тугие стенки, и назад, медленно, чтобы натягивалась вслед нежная упругая кожа на входе, словно не желая отпускать. Вглубь — и назад: я трогаю пальцами это место, чувствуя, как бесстыже она раскрывается, как сочится, мокрая, припухшая, и тру ее, каждый раз вместе с членом слегка погружая один палец.

Лаванда стонет в подушку, кусая, затыкая себе рот. Громче! Я ударяюсь в нее сильнее, вырывая вскрик горького удовольствия. Стряхнув с себя ее руку, сжимаю тонкую шею — так намного удобнее удерживать ее на месте для очередного толчка, сильного, резкого. Пускай ее крики будут слышны по всему треклятому мэнору, пускай все знают. Я трахаю Лаванду, и слова в голове звучат в ритме частых глубоких ударов. Наконец-то. Она. Моя.

Наконец-то.

Моя.

Тело ее бьется от тягучей, страшной разрядки, пока я вколачиваюсь в него, забыв обо всем, безумно, остервенело. Отмечая лишь краем разума, что вой наслаждения сменяется протестующим хрипом.

— Сев… ерус…

Она пытается отодрать мои пальцы от своего горла. Я не сразу вспоминаю, как ими двигать, чтобы позволить ей сделать глоток воздуха. Но ведь это не все, она выкручивается из моих рук, пока слабо, не вполне еще овладев собой — и вскрикивает теперь уже от боли.

Остановиться невозможно. Выйти из нее, такой мокрой, разгоряченной, даже просто замедлиться, перестать вонзаться так, будто желая пробить насквозь — в этот момент это хуже смерти, хуже любых пыток. Еще немного, еще совсем немного, туда, за край…

Стоя в темном коридоре, я пошатываюсь, едва удержав равновесие. Позади меня, за дверью, постепенно стихают рыдания Лаванды. Она засыпает.

Раскрытое окно в конце коридора кажется бесконечно далеким. Я бреду к нему, и насмешливый голос стегает меня изнутри черепа.

«Сколько раз вы не сдерживали своих фантазий в отношении мисс Браун?»