Женщины в Иране, 1206–1335 гг.

Наследие кочевников и правление женщин в Западной Азии: сельджуки, айюбиды и возвышение мамлюков

Несмотря на общее мифологическое и географическое происхождение, сельджуки и другие тюркские династии, правившие Ираном до 1258 года, значительно отличались от монголов в различных аспектах своего общественного устройства. Во-первых, сельджуки вступили на земли Аббасидского халифата в XI веке после принятия ислама и довольно быстро получили признание местного населения в качестве правителей. Во-вторых, несмотря на свое военное превосходство, они признавали духовное превосходство халифа, который был источником легитимности и объектом потенциальной оппозиции [Richards 2002:203]. В отличие от них, монголы прибывали на Средний Восток двумя волнами. Первая волна была частью военной кампании (1218–1223 гг.) под предводительством Чингисхана, который разрушил Империю Хорезмшахов в Центральной Азии и нанес серьезный политический, экономический и культурный ущерб таким регионам, как Хорасан и Восточный Иран [Hartog 2004: 94–123]. Вторая волна заключалась в медленном продвижении и спланированном захвате территории под руководством Хулагу (ум. 1265), в ходе которого этот языческий монгольский полководец по приказу своего брата-язычника и Великого хана Мункэ (ум. 1259) разрушил исмаилитскую крепость Аламут, завоевал Багдад в 1258 году и спустя всего несколько месяцев казнил аббасидско-го халифа [Boyle 1961].

Несмотря на то что оседлые жители Ирана быстро признали сельджуков в качестве правителей, они продолжали вести полукочевой образ жизни, что может объяснить высокую степень политического участия, экономической независимости и литературных достижений женщин знатного и высшего среднего класса в сельджукском Иране, все еще культурно связанного со своим кочевым прошлым[63]. Однако их предшествующая исламизация и отношения с халифом в Багдаде должны были повлиять на отношения между сельджукскими правителями и оседлыми персидскими религиозными кругами при дворе. Как считает Кэрол Хилленбранд, следует с осторожностью подходить к интерпретации изображений женщин в источниках, поскольку там, как правило, выражено идеализированное представление об их роли, а не отражение реальности того времени [Hillenbrand 2003: 116]. Однако для целей настоящей главы важно подчеркнуть тот факт, что для сельджукского периода не сохранилось никаких свидетельств о том, что женщины были императрицами или регентшами в своих владениях. Предубеждение и предупреждение Низама аль-Мулька против женского правления, процитированное в начале этой главы, могло повлиять на взгляды о возможности женщин управлять государством или, по крайней мере, отразить представления об этом [Darke 1961: 226; Darke 1978:179]. При Сельджукском дворе для его отношений с Туркан-хатун были характерны личные проблемы и политическое соперничество: супруга Малик-шаха оспаривала гегемонию Низама в делах государства [Cortese, Calderini 2006: 101–102]. Однако, несмотря на свое влияние и способность подорвать карьеру Низама, Туркан-хатун так и не получила признания в качестве фактической правительницы сельджукских владений и всегда осуществляла свою власть с помощью императора мужского пола [Bosworth 1968: 77]. То же самое можно сказать и о других влиятельных женщинах в Империи Сельджуков, таких как главная жена Тогрул-бека Алтун-джан, Зюбейде-хатун (жена Малик-шаха) и мать сына Тогрула Арслана[64].

Таким образом, прецедент монгольского института женского регентства не может быть найден в истории турок-сельджуков или зависимых от них государств. Только после первого нашествия монголов в XIII веке в исламских землях были зафиксированы отдельные случаи правления женщин. Первой была айюбидская Дайфа-хатун (пр. 1237–1243), которая правила в Алеппо от имени своего внука Насира [Tabbaa 2000]. Это интересный прецедент, но, как отметил Питер Джексон, она не пользовалась «привилегией упоминания (!) в пятничных молитвах [хутба]» [Jackson 1998: 181; Costello 1984: 298; Broadhurst 1980: 224]. Только в 1250 году, после смерти аль-Малика ас-Салиха Наджм ад-Дина Айюба, его любимая жена Шаджар ад-Дурр (пр. 1250–1257) — мать Халила — была избрана амирами и бахритами султаншей Египта [Levanoni 2001]. По этому случаю она стала «титулованной главой всего государства; с ее именем была выпущена королевская печать с формулой „мать Халила“, и в ее честь была произнесена хутба, в которой она именовалась султаншей Каира и Египта» [Gabrieli 1957:297–298; Jackson 2004:181]. Общим элементом исторического контекста, в котором эти женщины стали регентшами на своих территориях, было растущее влияние населения тюркского происхождения как в Египте, так и в Сирии (особенно в районе Алеппо) в первой половине XIII века [Еббё 1998:201–202; Gabrieli 1957:297, прим. 1]. Ясир Таббаа говорит о трех факторах, которые могут объяснить приход к власти женщин на Среднем Востоке. Во-первых, он подчеркивает, что эти женщины были принцессами благородного происхождения, а не наложницами, заключенными в гаремах, о чем рассказывается в исследованиях династий аббасидов и османов [Ahmed 1992; Pierce 1993]. Такое социально-экономическое положение, по объяснению Таббаа, могло обеспечить этим женщинам большую свободу передвижения и, более того, гарантировать возможность маневра при дворе [Tabbaa 2000: 19–20]. Во-вторых, он утверждает, что политические браки давали этим женщинам защиту, поскольку их роль была основополагающей в поддержании единства «семейной конфедерации» айюбидов [Там же: 20]. Наконец, их статус повышала способность родить ребенка мужского пола — потенциального правителя [Там же: 20]. Однако эта картина кое-что не учитывает. Кочевой тюркский компонент в культурной, политической и этнической сферах средневековых ближневосточных обществ переживал один из периодов своего наибольшего влияния в XIII веке. Как упоминалось выше, область Алеппо, которой управляла Дайфа-хатун, была регионом, где ключевую роль в обществе играли тюрки [ЕсМё 1998: 191–208]. Кроме того, назначение султаншей Египта Шаджар ад-Дурр, которая сама была тюркского происхождения, было истолковано как свидетельство роста влияния мамлюков в Египте [Jackson 2004:189; Irwin 1986а: 26; Irwin 1986b]. Растущую власть тюрков с кочевым прошлым (или памятью о нем) также следует принимать во внимание при попытке понять социальные и политические обстоятельства, которые позволили возникнуть феномену женского правления на Среднем Востоке до второго монгольского вторжения в 1250-х годах. Тем не менее следует отметить контраст между политическим участием и общественным признанием этих женщин Среднего Востока по сравнению с современными им монгольскими хатунами. Как мы увидим в главе 2, в то время как Дайфа-хатун сохраняла власть, «избегая спорных действий» и прося не упоминать о ней в хутбе[65], у монголов уже имелась императрица (Дорегене, или Туракина-хатун), которая подписывала указы, занималась дипломатическими связями и активно принимала государственные решения, влияющие на судьбу Монгольской империи.

Случайно ли сложилось так, что эти женщины имели тюркско-среднеазиатское происхождение? Случайно ли женское правление возникло на Среднем Востоке только после первого вторжения монголов? Появление на Среднем Востоке женщин, признанных правительницами государств, произошло не ранее конца 1230-х годов. Следует допустить, это явление, возможно, не является прецедентом монгольского института женского регентства, а, скорее, отражает изменение социально-политических обстоятельств на Среднем Востоке после монгольского вторжения при Чингисхане (1218–1225) [Chambers 1979:1–50; Morgan 1986:61–83; Christian 1998: 399–405]. Существовавшее политическое участие женщин в тюркских кочевых обществах, как это наблюдалось в доимперской Монголии, не переросло в институт женского правления в Сельджукской империи, а роль женщин в государственных делах ограничивалась тем, что они советовали мужчинам-правителям и амирам и тем или иным способом влияли на принятие ими решений. Единичные примеры обретения женщинами статуса правительницы в Западной Азии имели место после монгольского вторжения, и поэтому они не являются искомым нами прецедентом, который мог бы помочь понять возвышение монгольских цариц и императриц. Поэтому представляется разумным искать истоки женского регентства у монголов в других местах.