Чада, домочадцы и исчадия

Глава 7

Староста Малых Елей, Егорий Никодимыч, был угрюм. Да и как не быть угрюму, когда односельчане недовольны, а ветер в ставни колотится и лютует так, что за крышу избы боязно становится — того и гляди, унесет (а у соседа Бурка забор так-таки и унесло, да и поделом — говорили ему, что не ладно ставит!).

У самого Егория Никодимыча, впрочем и забор, и ставни, и крыша ставились на века и сделаны были на совесть — а оттого покамест стояли.

Только это и утешало…

Жена молча возилась с посудой у печи — молча-то молча, она с самого ухода Премудрой ни словом мужа не попрекнула, да только, собирая ужин на стол, ухватом орудовала в печи так, что взрослые сыновья головы в плечи втягивали с опаской.

Паранька так-то баба справная, додельная. И хозяйка хваткая, и место свое знает, опять же. Но и себя понимает тоже: если уж закусит удила, то только держись!

Крынки в лохани звякали с испугом.

А Егорий Никодимыч что, Егорий Никодимыч уже и сам не раз пожалел, что взялся вдруг поучать Премудрую! И ведь мог бы сообразить: ведьма-то молода, ясное дело, что молодость любое сомнение в себе за личную обиду примет. А ежели прилюдно? То-то и оно!

Вот и вышло, что он и ведьму озлил, и сам дурнем выставился…

Ежели погода вскорсти не уляжется, придется ехать, каяться да прощения просить. А раз не за помощью явится, а вину заглаживать, то и дар поднесть придется куда как богаче: ткани дорогой отрез, бусы...

Бус было жалко. Бусы он дочери младшей, любимой, на приданое держал.

Эх, насколько же проще живется там, где граничную черту колдуны держат! Это с ведьмой только успевай угадывать, в какую сторону блажь бабья нынче повернет, а с колдуном-то всех забот — знай, за девками, в пору вошедшими в приглядывай!

Потом вспомнил староста дочь свою Аксютку, озорную да проказливую...

Вспомнил, да и вздохнул: нет уж, и под Премудрыми славно живется! А отрез, бусы — что, дело наживное!

Ветер ухнул совсем уж жутко, и староста мысленно прибавил к подарку плат богатый, узорчатый.

Ночь прошла беспокойно: ветер дергал двери, колотился в ставни всяким сором, завывал в печной трубе, что осерчавший домовой, пугал малых внуков. Да и взрослым достало беспокойства ворочаться по лавкам.

А к утру в деревне наново взбесились псы — в самый глухой час, до рассвета и петушиного крика.

Взвыли, заходясь в ярости на дальнем краю деревни, заскулили в страхе те, кому выпало жить в ближних к лесу подворьях — и смолкли.

Глухо шлепнуло.

А затем снова зашлись остервенелым лаем собаки, но теперь в их перезвоне явно слышалось облегчение.

Параня под боком у мужа бормотала молитву, творила обережные знаки…

Младший сын всегда был неугомонным неслухом, вот и теперь завозился на лавке, поднимаясь.

— Куда? — грозно вопросил Егорий Никодимыч.

— Я выйду. Гляну.

— Сам выйду, — отрезал староста. — Дома сиди.

Заворочался, как разбуженный зимой медведь, одеваясь. Цыкнул на запричитавшую жену. Да и вышел из избы в глухой рассветный час, прихватив в сенях кстати оказавшийся колун.

В деревне было тихо: не мычала, не блеяла скотина, не стучали подойниками вставшие к буренкам бабы — рано.

Только праворуч стукнула избяная дверь. Скрипнула слева калитка. От подворья Демьяна-гончара тоже кто-то шел. Мужики, прихватив кто вилы, кто ломик, а кто попросту вытащив кол из плетня, стягивались к избе старосты.

А когда настороженная толпа, ощетинившись дрекольем, выбралась к подозрительному месту, старый, матерый вепрь, задранный кем-то и перекинутый в деревню через частокол, успел уже и остыть.

Ночь прошла муторно. Сперва я беспокойно ворочалась мягких перинах, а когда все же уснула, сон был мешаниной разрозненных образов о том, что меня беспокоило: безнадзорная квартира, злая, как черт, начальница на работе, брат Сережка, устало ругающийся с очередным прорабом своей бесконечной стройки…

Он спохватится не скоро: не слишком-то часто мы в последнее время с ним общались.

Уже под самое утро приснилась подружка Лялька. У себя на кухне, знакомой мне до последнего межплиточного шва, она сидела за столом, и покачивая головой, цокая языком, быстро-быстро раскладывала карты из потрепанной колоды. Карты глумливо шлепали рубашками о керамогранит столешницы, Лялька сводила черные брови (забыв про морщины и дороговизну ботокса), цыкала зубом и богатый Лялькин бюст, затянутый в алый халат, нервно колыхался.

Все верно: если меня кто и станет искать, то в первую очередь она.

Хотя после получения диплома меня засосало в пучину трудоустройства и собственно труда, а Ляльке ее семейка пыталась навялить очередного жениха, чернокудрого и златозубого, так что подруженька заперла дом родной и ушла в подполье, пережидать смутные времена, и созванивались-списывались мы с ней нынче не каждый день.

Так что сон не в руку: встревожиться она вряд ли успела.

Новый день начался с крика петуха-смертника, хмурого рассвета и осознания, сколь малому количеству людей я на самом деле нужна.

В этот раз вода в лохани для умывания была даже теплой. Хотя я и не жаловалась домовому на температуру в прошлый раз — заметил, поспешил угодить.

А капризная гостья все равно недовольна.

Обтираясь влажным полотенцем, я хотела утренний душ. И пенку для умывания. И крем — дневной, ночной и для тела. И…

И плакать.

Стиснула зубы, сглотнула спазм.

Держись, Ленка. Ты обязательно выберешься!

Свежая рубаха — из запасов предшественницы — ждала, заботливо раскинутая на сундуке. Рядом с моими джинсами, заботливо вычищенными, лежала… ну, наверное, юбка с запахом — из тех, что оборачиваются вокруг талии и завязываются поясом. Длинная, из-под нее только носки сапожек будут выглядывать — сапожки тут же нашлись, нарядные, вышитые.

Спасибо, конечно, Гостемил Искрыч, на добром слове, но выбор мой будет все же в пользу кроссовок. Мне сегодня предстоят разъезды — потому что за ночь у меня появился План.

Горшок с исходящей ароматным паром кашей домовой вынул из печи, стоило мне только появиться, но я, поздоровавшись, кивнула на улицу:

— Кормил?

— А как же!

— Я сейчас. Завтрак и на Илью накрывай.

— Стой, матушка! Платок подам — свежо, застудишься!

Я головой покачала: ну как наседка над цыпленком, в самом деле! Но остановилась в сенях — не хотелось обижать человека в ответ на заботу.

Выйдя на улицу, в рассветную туманную хмарь и зябко поежившись, я оценила, насколько к месту был поднесенный домовым белый пуховой платок, и потопала к воротам, стараясь не собирать кроссовками росу с травы. Нашла взглядом ближайший череп и осторожно, опасаясь позорного фиаско, потянулась к нему мыслью. Несмотря на мои страхи, подключение произошло легко — стоило мне захотеть увидеть обстановку за забором, и я ее увидела.

Ну, вроде врагов снаружи нет и Иван-воевода с топором не притаился…

Откинув щеколду, я выскользнула за ворота.

Черепа работали на совесть: богатырские пожитки никто за ночь не подмотал.

Сапоги оказались неожиданно тяжелыми — не то щегольское, хоть и толстое сукно, сапожками из которого соблазнял меня Гостемил Искрыч, а добротная кожа, да еще и отсыревшая, так что сапоги я, вернувшись к крыльцу, поспешила поставить на землю, а вот одежду так и держала локтем, не придумав, куда ее положить, чтобы не намочить еще больше.

— Илья! — позвала я.

Пес вытек из будки, встал, поглядывая на меня исподлобья (“лобьё” там солидное, есть, из-под чего поглядывать).

Подавив желание треснуть упрямца по этому шикарному широкому лобешнику, я собралась и приказала:

— Стань человеком!

Не стал. Еще и морду в сторону отвернул.

— Н-да, не выходит каменный цветок. Ладно. Вот что. Приказываю тебе нарубить дров! Помыться хочу по-человечески — сил нет!

Договаривала я уже отвернувшись и зажмурившись — потому что, во-первых, мало удовольствия смотреть, как корежит колдовством живое существо, меняя форму от пса до человека, а во-вторых — ну что я, мужиков голых не видела?

Но если честно, то таких — нет, не видела!

И только когда у меня из-под руки потянули тряпичный сверток, я сообразила, кому и на что пожаловалась.

Извиняться не стала, а дождалась, пока за спиной перестанут шуршать одеждой и только тогда повернулась.

Оглядела дело рук своих (вернее — слов своих). Ну, что сказать…

Сырая вышивка так обрисовывала мужской торс, что мне против воли стало стыдно: ну вот что мне стоило сперва попросить Гостемила Искрыча высушить его одежду, а уже потом — эксперименты ставить?

Решив не углубляться в размышления о том, что хорошая мысля ко мне явно приходит опосля, спросила:

— Ты как, потерпеть с выполнением приказа можешь?

— Ну, могу, — хмуро буркнул цепной богатырь.

На меня он не смотрел, все больше — в сторону.

Я тоже нахмурилась. Желание треснуть его по лбу стало еще сильнее.

— Ну тогда подождут тебя дрова, никуда не денутся. Завтракать идем.

Завтрак прошел в непринужденной, дружественной обстановке — у кого-то другого.

У нас он прошел в молчании.

Я, как приличная хлебосольная хозяйка, выждала, пока сотрапезники утолят первый голод и попыталась завести разговор на интересную для всех тему:

— Илья, а можно узнать подробнее, что за договор был между тобой и прошлой Премудрой?

Я-то надеялась, что сумею разобраться и закрыть его как-то иначе, а что подумал этот — бог знает, но только взглядом меня чуть насквозь не прожог.

Ложки стучали, еда на столе убывала — тем для разговора не придумывалось.

Молчание ощущалось гнетущим.

И уже к самому концу трапезы я рискнула намекнуть:

— Илья… Ничего страшного не случится, если ты будешь колоть дрова ме-е-едленно…

Если в прошлый раз он во мне только дыру чуть не прожег, то в этот — едва взглядом не убил.

В общем, я зареклась пытаться причинить добро ближнему, а когда Илья торопливо вышел из-за стола под мое мысленное “Ну и катись!”, Гостемил Искрыч материализовался рядом со мной и тихонько пояснил:

— Не сможет он твой, матушка, приказ медленно выполнять. Договор ему лениться не даст!

Я помолчала, вдыхая и выдыхая. К Премудрой покойнице претензий было всё больше.

Ладно. Ладно!

В конце концов, она не единственная ведьма в этом мире. И я сменила тему на более для меня актуальную:

— Гостемил Искрыч, миленький! Ну подумай, как бы мне сундук зачарованный открыть? Очень надо! Ну… хоть маленькую подсказочку? Крохотный советик!

— Так как же я тебе подскажу да посоветую, если мне самому к тому сундуку ходу нет? Так что тут уж ты сама вспоминай, как открывала!

— Я — открывала?!

Мы с домовым уставились друг на друга, хлопая глазами, как две совы, он — сова помельче и покоренастее, а я — повыше и поглупее.

— Так ведь, матушка, — медленно сказал Гостемил Искрыч, явно осторожно подбирая слова. — Кладенец-то Илюшкин в том самом сундуке и лежал. И вовек бы мне его не достать, ежели бы ты, хозяйка, сундук не отворила...

Наверх я поднималась очень, очень быстро.

Но воодушевление, вызванное вестью, что колдовской ящик мне все же подчиняется, давно прошло: я убедилась, что подчиняется-то подчиняется, но вот только как-то очень уж выборочно.