Чада, домочадцы и исчадия

Но шутки — шутками, а факт остается фактом: в моем мире нет магии, в этом — супермаркетов, и, подозреваю, даже ведьмы на зиму делают заготовки. А я что-то во время нашего хозяйственного квеста не видела здесь ни трехлитровых банок, ни закаточной машинки! Так что надо полагать, местные технологии консервации отличаются от известных мне.

Домовой полностью так и не проявился: метнулся серой, едва заметной тенью от печи к столу — и на столе, будто сами по себе, стали появляться миски.

— Гостемил Искрыч! — тихонько позвала я. — А как здесь у вас на зиму припас принято заготавливать?

Спросила просто так, лишь бы мысли отвлечь от неприятной компании, что сейчас шарилась по двору, и тут же устыдилась: так расцвел от этого вопроса домовой. Даже скрываться перестал!

Проявился, огладил широкую короткую бородку.

— Грибочки квасим по-всякому — и с брусничкой, и со смородиновым листом, капусточку кислую в кадушках солим — да на ржаной муке-то, до того хороша капусточка выходит, прежняя хозяйка очень уважала! Яблочки моченые любила опять же!

Он перечислял и перечислял, а я все грустнела.

— Понятно. Значит, помру с голоду. Потому что ничего из этого я делать не умею: ни мочить, ни солить, ни квасить.

— Ыть! — поперхнулся Гостемил Искрыч. — Да как можно, матушка! При живом-то домовом!

От его искреннего возмущения стало совсем стыдно — как будто я ему пообещала что-то, наврала с три короба, что останусь и никуда не уйду!

— Ты, Гостемил Искрыч, с готовкой меня, конечно, не оставишь — но только припасы для этого откуда-то добыть надо.

— Как — откуда-то? Как — добыть?! — негодовал домовой, и борода его возмущенно дрожала. — Тебе, матушка, окрестные селенья всё, чего надобно сами поднесут! Все, кто на твоей земле живет, кто с твоей земли кормится и твоей защитой на ней жив!

Я молча посмотрела на него. На душе скребли кошки: домовой верил в то, что я действительно могу дать кому-то защиту. Верил в мою силу непогрешимо, хоть и видел с утра, что я даже сундук прошлой Премудрой не сумела открыть! Верил, несмотря на то, что даже ворота для меня открывал-закрывал он.

— Ыть… — снова поперхнулся Гостемил Искрыч от моего взгляда. — Ты прости, матушка, увлекся я, не мне ведьме пенять, не мне хозяйку корить!

Кланяясь и безостановочно прося прощения, домовой схлопнулся.

Ну вот. Кажется, еще и единственного помощника и союзника перепугала. Надо будет извиниться, и спросить, чем здешние ведьмы с домовыми за службу расплачиваются: молоком и хлебом, как в наших сказках, или еще что-то подойдет?

А то весь хлеб, который у нас с ним в избе есть, им же и испечен. Так себе плата получается…

Я мрачно возила ложкой по тарелке гречневую кашу, размышляя о перспективах. Настроение было примерно как и перспективы: паршивым. И стук в дверь, а затем и стук двери, его не улучшил.

Седоусый вперся в избу, как к себе домой. Но, напоровшись на мой гостеприимный взгляд, резвости убавил, остановился. А может, не в моем взгляде дело. Может, просто ждал, пока его орлы в комнату втянутся — и она покажется вдруг маленькой, тесной.

Хотя еще недавно места здесь хватало с избытком.

Следом за богатырями в комнату протиснулся пес, уселся — вроде бы рядом со мной, но так, чтобы стол ему, если что, прыжка не затруднил.

Гости мялись у порога.

Я, покачивая ложечкой, смотрела на них — вооруженные мужики смотрели на меня, и, кажется, от моего взгляда чуть ли не робели.

Хорошая репутация у местных Премудрых!

Я приподняла вопросительно бровь:

— Ну? Нашли?

Седоусый (меня так и тянуло мысленно назвать его “витязем”), зло дернул углом рта. Ответом не удосужил, хамло строевое.

— Ну, ищите, ищите! Здесь еще подпол есть, и горница наверху… В печь не забудьте заглянуть!

Младшие богатыри побледнели, да так, что даже в местном скудном освещении стало заметно. Старший упрямо набычился, и стало понятно: заглянут!

И в подпол, и в горницу (страшно подумать, для чего старуха из моих видений могла бы держать их побратима рядом со своей постелью!), и в печь.

Я я вздохнула и махнула ложкой: делайте, мол, что хотите.

Было немного завидно: меня бы кто так искал… А этот, пропажа, своим дорог — вон, ради него хоть куда, хоть к ведьме в пасть!

Богатыри разделились, трое прогрохотали сапогами наверх — и я, не сдержав поганого настроения (да и характера, чего уж греха таить), ласково пропела:

— Осторожнее на лестнице!

И, когда один из младших, потрясенный моей заботой, запнулся, хладнокровно добила:

— Перильца мне сломаете — откуп службой потребую!

Двое, отчетливо стараясь на меня не смотреть, полезли в погреб. Последний, шестой, с лицом отчаянным и решительным, шагнул к печи.

Я посмотрела на кобеля — кобель бдительно и неподкупно стерег гречку в моей тарелке.

— Гостемил Искрыч, пригляди! — едва слышно, почти не разжимая губ, попросила я домового.

И когда серая тень шмыгнула наверх — зачерпнув ложкой каши, протянула псу.

Ну не могу я, когда животное так на меня смотрит!

А потом обыск вдруг как-то резко и вдруг закончился: богатыри собрались внизу, обменялись на уровне взглядов информацией (информация, очевидным образом, была о том, что побратима никто из них не нашел), и потянулись к выходу.

Я проводила их до дверей, с крыльца наблюдая, как они, хмурые и растерянные, оглядывают двор напоследок.

— Ну? Везде поискали? Или еще где посмотрите?

Седоусый ожёг меня взглядом. Но до ответа так и не снизошел — ухватил своего коня за повод, оглянулся на своих. Скомандовал отрывисто:

— Уходим!

И это его хамство стало последней каплей.

Обида, злость и желание постоять за себя захлестнули с головой. Затопив здравый смысл.

— Не так быстро, гости дорогие!

И калитка, оставленная нараспашку, с грохотом захлопнулась сразу после этих моих слов.

* * *

Небо потемнело в один миг. И голос ведьмы, в коем не было слышно и капли почтения к воинам, княжьим людям, да и попросту — старшим, прозвучал сверху:

— Вы в мой дом с недобрым намерением пришли, меня неповинно обвинили. Надо бы извиниться.

Богатыри развернулись как один. Медленно, неторопливо. И у всех, как у одного на лицах мысль: “Ты, ведьма, нас тут пугать что ли вздумала?”.

Ну так мы тебя не боимся!

Она стояла на крыльце.

Молодая, но не юная. Чужая. Странная. Слишком короткая коса, слишком мужской взгляд. Умудренная годами и заслужившая этакую честь старуха могла так смотреть, а не девица, не нюхавшая ни железа, ни ведьминских зелий.

А эта смотрит.

Таращит жуткие синие ведовские глазищи, что твоя сова. И губы в некрасивую линию жмет.

Рубаха с чужого плеча и странные какие-то порты под ней. Ни сарафана, ни украшений, даже узор, что есть, вышит поди чужой рукой.

Смотришь на нее — и гнева только прибывает.

Знает, поди, где Илюшка, да решила посмеяться над ними. Унизить. Пусть побегают княжьи люди, да в ножки покланяются, только для того, чтобы уйти ни с чем.

Так знай же, не будет этого, ведьма!

И Иван-воевода смотрит ведьме прямо в злющие глазищи, не отводит взгляда.

Мы к тебе без добра пришли, потому что и от тебя добра еще не видели. Коли хотела бы добра — объяснила бы, что старая Премудрая с побратимом сотворила. Неповинно обвинили? Окстись. Ты ее преемница, тебе за нее отвечать. И за хорошее, и за плохое. Наследство только разом все перенять и можно.

Молчит воевода.

И ведьма молчит. Не грозит, не злится. Только и глаз не отводит.

И дышать как будто тяжелее становится. Кольчуга на плечи давит, к земле гнет. Копья пыль проминают.

Сильна ведьма. Могуча. Не всякая ажно шесть богатырей за раз одним взглядом прищучить может.

Будь на ее месте чудище лесное, не терпели бы они такого, быть бы бою.

Но то Премудрая, за ней право силу показать.

За ними — право ее признать.

А уж дружиться им при этом не обязательно.

Рассудил воевода и склонил голову:

— Прости, коли обидели, Премудрая. Но побратима мы все равно вернем.

Моргнула ведьма, и свалился с души булыжник пудовый, плечи сами собой расправились.

— Это вы всегда пожалуйста, — пробормотала Премудрая себе под нос. — Будьте только добры в следующий раз по записи. А то не дом, а проходной двор какой-то, то чудища лезут, то богатыри…

Повернулась к ним спиной, да и ушла в дом, не проследив даже, что покинули гости ведьмовское подворье.

Иван-воевода перевел взгляд на оставшегося караулить крыльцо пса. Не удержался, поскреб затылок, а потом и скомандовал домой воротиться.