Ссыльный № 33

Марья Дмитриевна — сердце младенческой доброты

Вскоре Федор Михайлович стал чувствовать себя у Исаевых как в собственном доме. Пригретый и обласканный Марьей Дмитриевной и Александром Ивановичем, он в каждый вольный часок так и норовил очутиться в их жилище и почувствовать себя совершенно равным всем людям, обладающим правами свободно двигаться по земле и беспрепятственно дышать воздухом.

Федор Михайлович почел своим долгом давать уроки маленькому Паше; Марья Дмитриевна не раз жаловалась: отец нерадив к мальчику, не любит учить его, и мальчик не привязан к отцу, особенно ввиду того, что воспитатель часто бывает нетрезв и непочтителен к матери, а мать окончательно извелась, теряя при каждом запое мужа свое «ангельское терпение» (так она его называла).

Жизнь в доме Исаевых была коварнейшим образом сплетена из многих и многих радостей, но более всего из печалей. Федору Михайловичу не раз доводилось слышать тихий, приглушенный плач в спальной супругов. Иной раз он подолгу сиживал в столовой после уроков с Пашей и читал какую-нибудь занятную повесть, а дверь в спальню бывала в тот час закрыта: Марья Дмитриевна там тихонько возилась с какими-то делами, что-то перебирала, что-то неслышно укладывала, и вдруг все внезапно замолкало, и наступали минуты полнейшей тишины. Она, видимо, усаживалась в свое кресло с пунцовой подушечкой и, видимо, о чем-то задумывалась, что-то, быть может, вспоминала, какие-нибудь картинки из своей астраханской безмятежной жизни в родительском доме, и так проходило в безмолвии десять, двадцать, тридцать минут, пока не доносился в столовую еле-еле слышный протяжный стон, какое-то неудержимое и сдавленное рыдание, какой-то тревожный шепот, с осторожными вздохами, так, что никто не мог ничего и услыхать.

Но Федор Михайлович невольно прислушивался к затаенным вздыханиям и, слыша их, вполне понимал, что у Марьи Дмитриевны приступ жестокой горечи и тоски, что в памяти ее вспыхнули недавние обиды и вдруг сразу представилась вся целиком нескладность ее жизни, оскорблявшая чувство ее собственного достоинства.

Однако она умела и своевременно сдержать свое волнение, несмотря на постоянную возбужденность и всегдашний страх перед жизнью.

Вполне овладев собой, она выходила из спальни и как бы продолжала ранее начатый разговор:

— Город-то наш, Федор Михайлович, весь сложен из сплетен и пересудов. Мужчины все пересуживают: им мало денег, им не хватает трактирных заведений, — и все посему чертыхаются. А женщины — еще неумытые и непричесанные, а уж бегут пересказать приснившиеся за ночь новости, особенно по амурной части. Судите сами, где и у кого можно тут набраться ума.

Марья Дмитриевна имела свойство говорить быстро и при этом в нервическом возбуждении густо пересыпала свой рассказ язвительными замечаниями. На вид это была женщина среднего роста и средних лет, со светлыми волосами, разделенными посередине пробором; она была не так чтоб интересна, но и не дурна собой; на довольно тонком ее лице иной раз играла едва заметная, как бы таившаяся от людей, улыбка, а в этой улыбке было заключено, казалось, давнее недоверие к жизни и даже горькая ирония; в светло-карих глазах можно было уловить какой-то необычный, раздраженный блеск; бледные щеки часто покрывались чуть розоватым, нездоровым румянцем.

Она подошла к столу и села против Федора Михайловича. Говорила она тонким, вырывающимся из глубины души и иногда срывающимся голосом и речь свою сопровождала непременными жестами: руки ее никак не могли спокойно относиться ко всему тому, о чем она всегда с привычным недоумением или с испуганностью сообщала.

По всем ее движениям и по речи видно было, что она многие уже годы жила поперек судьбы, в страхе за каждый день, омрачаемый то горькой нуждой, то недугами мужа (а к тому же и своими собственными недугами), то озорством отбившегося от рук сына. Немало обливаясь по этим поводам слезами, она в отчаянии прибегала к последней помощи — к молитвам господу богу, хотя, глядя на этот мир, весьма сомневалась в том, принадлежит ли он богу.

— Вообразите, Федор Михайлович, вот вы… — не робея уже, выкладывала она свои горести и страхи, — вот вам бы сказали добрые люди: зачем, мол, вы колотите ежечасно и ежеминутно свою собственную жену, в то время как вы ни одним ноготком к ней не прикасаетесь — даже в порывах своего недовольства… Ну как бы вы все это… всю эту небылицу определили б? А вот по нашему городу пущен слух, будто Александр Иванович потерял всякую совесть и колотит меня…

— Да не оскорбляйтесь, Марья Дмитриевна, пересудами бесчестных людей, — нетерпеливо вставил Федор Михайлович.

— Не могу, нет терпения все это слышать. Ведь Александр Иванович комара не обидит. Горе у нас то, что он пьет, и губит себя, и семью свою губит, а когда пьян, голосит, что взбредет на ум, и тем самым и повод подает говорить о себе всякие небылицы. Сейчас спит. Уж извините… Отсыпается…

— Да, Александр Иванович — достойнейшая душа. Слов нет, как я благодарю его и ценю, ведь он со мной как с родным братом, — растроганно заметил Федор Михайлович.

— Именно, именно, — подтвердила Марья Дмитриевна, — он добр и потому, когда нетрезв, еще более вызывает раздражение, так как в те минуты бывает и глуп и груб. Если б вы знали, Федор Михайлович, как мне уже трудно прощать все это. Как это все досаждает и как… безнадежно!

Она откинулась на спинку стула и, взявшись рукой за руку, положила их на колени и тяжко вздохнула.

Федор Михайлович был подавлен признанием Марьи Дмитриевны, так что даже и не нашел и не решился что-либо ответить: так все неожиданно вырвалось из самой души страдающей женщины и требовало каких-то особых ответных и утешительных мыслей. Он многозначительно задумался. Задумалась и она.

Время словно остановилось на какие-то минуты, чтобы двое людей, много уже испытавших на жизненном пути, могли выкинуть из памяти в уходящее прошлое все скопившиеся обиды. Они неподвижно сидели, задумавшись и замечтавшись… А за окнами, во дворе, поднялся веселый крик и визг ребят: гурьба мальчишек и девчонок, с Пашей во главе, возилась с большим мячом, перебегая друг перед другом и перекрикивая один другого. Паша проворнее других ловил мяч и мгновенно забрасывал его прямо к черному, погнившему забору, куда летели наперегонки и все остальные сорванцы. Крик и визг прорывался сквозь стекла окон и наполнял собою все комнаты исаевского дома.

Марья Дмитриевна вдруг разняла руки, встала и молча торопливо подошла к окну, вглядываясь в играющих детей.

— Добрейшая душа у вас, Марья Дмитриевна, сердце младенческой доброты, — сказал Федор Михайлович. — Я хорошо знаю, как жизнь изнурила вас, как вы обижены ею и как раздражены всей судьбой. И тем не менее вы отдаете и семье, и мне, заброшенному сюда, неизвестному вам человеку, да еще и с таким характером, — отдаете так много душевных сил. Преудивительнейшая вы женщина, Марья Дмитриевна.

— Ну уж, и преудивительнейшая! — поспешила опровергнуть Марья Дмитриевна. — Я научена многому. О, я знаю, что такое люди! Затолкала меня жизнь в сырой угол, Федор Михайлович, вот что! И здоровья мало, и покоя нет.

— А я не знаю, куда деваться мне от мыслей о вашем здоровье и о вашем покое, — мигом перебил Федор Михайлович. — Я в ужаснейшем страхе за вас. И именно потому, что привязан к вашему дому, к вам. И всякий час вижу вас, чувствую вашу протянутую ко мне руку… Протянутая рука — что дороже ее в моей судьбе?! Ведь без этой руки я, верно, одеревенел бы… А теперь я опять, опять человек. — И Федор Михайлович бросился целовать руку Марьи Дмитриевны, целовал с жаром, почти что сквозь слезы.

— Полноте, полноте, — растроганно, в прерывистом дыхании, останавливала слабым голосом Марья Дмитриевна.

— Да вы не знаете, — продолжался наплыв чувств у Федора Михайловича, — что такое вы для меня… Вы веру в жизнь наново вселили в меня. Благодаря вам я нашел ее. Вы душу мою воскресили. Ведь всем идущим в черной тьме свойственно искать света. И я искал его и вот нашел. Нашел, Марья Дмитриевна. Вера — это и есть свет.

Марья Дмитриевна, вся в волнении, села.

— Друг вы мой, да я веру эту сама ищу… С юности и повсеместно искала ее и ищу, ищу, каждодневно ищу… и вот видите, как эта вера моя унижена и попрана… — Голос Марьи Дмитриевны тут оборвался, в груди что-то дрогнуло, и на покрасневших глазах заблистали мелкие слезинки.

— Да нет, нет, не может этого быть, — кипел Федор Михайлович. — Ваша вера жива в вас. У таких людей, как вы, она всегда жива, ибо вы, именно вы как никто сотворены вместе и одновременно с нею и достойны ее и всегда всеми своими поступками и мыслями оберегаете ее, хоть того и не видно вам. Вы носите ее в себе.

— Это очень фантастично, но вместе с тем, если хотите, и совершенно точно, Федор Михайлович. Вера все же живет во мне, — успокоенно согласилась Марья Дмитриевна.

— Ну, разумеется! — выкликнул, торжествуя, Федор Михайлович. — Вас сами ангелы водят по земле. И гнев судьбы вы смирите, непременно смирите. Такова уж ваша сила любви. А люди любят, когда их любят, — да и как еще любят!

Федор Михайлович счастлив был, излив свои горячие чувства. Воротившись домой, он ухватился за новый повод — еще и еще подумать о своей судьбе, до странности, до невероятия переменчивой и эксцентрической. И вот опять удивительная встреча в пути, думал и думал он. Семья, хоть и сама раздраженная, но приласкавшая его и отдающая ему сейчас весь жар души. Александр Иванович — мягчайшего нрава человек, любит его, как кровного брата, одно лишь горестно в нем: неразборчив в людях, поддается худой компании и роковой силой посажен в бутылку, без удержу пьет, и страдает, и обливается слезами, и вконец изнурил себя в болезнях; злая чахотка без пощады растравляет его грудь. И каково-то Марье Дмитриевне все это сносить — при ее-то здоровье и бескорыстных заботах! А Марья Дмитриевна, — повторял Федор Михайлович, — это сама доброта во плоти, — как же не боготворить ее… как не поддержать ее дух!

С умилением он перебирал все говоренные ею слова, припоминал все ее намерения и движения и приходил в полнейшее беспокойство и даже отчаяние при мысли о ее незаслуженных тяготах жизни, о всех ее выжитых за долгие годы испытаниях.

— Ведь как она согрела меня своим теплым словом, — говорил он себе самому. — Пришед впервые к ним, я сразу же был обласкан, утешен и осчастливлен. Ведь как родная сестра приняла она меня… — Глядя, — разумеется, про себя, в минуты озабоченного раздумья, — в лицо Марьи Дмитриевны, Федор Михайлович спрашивал себя: откуда такие печальные огни в ее глазах? Откуда такая впалость щек? И почему всегда так порывисто вздымается ее грудь и так нервно ходят у нее руки и пальцы? Федор Михайлович примечал все ее движения и особенно старался уловить улыбку в ее губах. Но улыбок было мало. Утомленность долгих лет словно сковывала очертания ее губ.

— У меня мало было настоящей жизни, — говорила она, — живу воспоминаниями детских лет. Они хороши и ласковы. Они греют меня и сейчас, когда солнце не светит ни одним лучом… И не знаешь, чем жить дальше.

Федор Михайлович никак не удерживался, чтобы не перебить ее в таких случаях, и торопливо начинал в чем-то ее разуверять и опровергать: отгоняя прочь немалую озадаченность ее словами, он изливал восторг перед ее терпением и покорностью и рассеивал вместе с тем всякими своими давними историями и фантазиями хмурые мысли ее, повествуя про холодное петербургское небо, про свои омские дни и ночи и людское море, шумевшее там от одного утра и до другого, и все до самых мельчайших мелочей припоминал, чтобы разогнать морщины, развлечь ум, утешить сердце и выказать свое благодушие и неистощимую приязнь.