Ссыльный № 33

Михаил Васильевич в роли драгоценного гостя

Жизнь Анны Авдеевны была сплошной и упоительной игрой. Она, впрочем, действительно иногда играла во французском театре, в водевилях и комедиях: «Amour et amourette», «Matelots et matelotes», «Henriette et Chariot»… Но эта игра была слишком незаметной и невзрачной перед той игрой, какую вела Анна Авдеевна в настоящей своей жизни, каждый день и каждую ночь. Всякое мгновенье было у нее точнехонько высчитано и употреблено непременно с пользой или в занятном времяпровождении. Первым секретом ее был секрет нравиться без красоты. Ей повезло насчет глаз: глазки были черненькие, и ими она распоряжалась с необычайной ловкостью. С их помощью она могла покорять нужные ей сердца. Если требовалось исполнить ее малейшее внезапное желание, глазки наполнялись такой теплотой и упорством, что каждый догадывался о нужном именно желании и исполнял уж без задержки. Все должны были понимать и чувствовать ее и быть к ее услугам — в этом состояла ее страсть, пища и воздух. Времяпровождение было размерено у нее по минутам: она знала, в какие часы нужно было ходить непременно в капоте, в какие надеть бархатное тюлль-иллюзион, в какие зашуршать широкими шелками… А уж ножки! Тут уж каждый вершок был обсмотрен и обдуман. И все — с целью и с точным предназначением.

Для встречи Михаила Васильевича она достала полицеймейстерские дрожки и ездила на Невский проспект за деликатесами. На столе смастерила преудивительнейшие узоры из икры, рыбы, рябчиков и прочих гастрономических потворств, а посреди водрузила две бутылки шампанского.

Михаил Васильевич и не ждал столь лестного угощения и был даже так смущен, что не сразу мог начать речь. Он несколько раз грузно вздохнул, причем издал упругий грудной звук, словно поднялись и опустились огромные мехи.

Петр Дмитрич начал с анекдотов про французскую революцию. Анна Авдеевна хохотала при этом так непринужденно, что ожерелье на груди ее все трепетало, а смех отзывался звонким эхом в отдаленнейших углах.

Особенно подчеркнул Петр Дмитрич свое возмущение Луи Наполеоном, усевшимся на президентское место три месяца тому назад.

— Погодите, Михаил Васильевич, сей попиратель свободы добьется и императорского титула. Недаром он так упорно пробирался в течение двадцати лет на трон своего великого дяди, прах коего внушает сейчас французам трепет и уважение, — медленно тянул Петр Дмитрич, стараясь говорить так, как будто бы он постиг все тайны Национального собрания и наперед знает, в какие щели побегут крысы разных мастей Второй республики. Но о погибшей свободе Франции Петр Дмитрич считал нужным скорбеть и без конца скорбеть. Кавеньяк же был в его представлении чудовищем, коего надо было уж просто выбросить в Ла-Манш и даже не оглянуться.

— Он убил великую Францию! — потрясал воздух Петр Дмитрич. — Ах, Михаил Васильевич, да разве в человеческом лексиконе найдутся слова, коими история могла бы заклеймить этого преступника перед всем страдающим миром! Ведь это он издал приказ: «Закрыть национальные мастерские». Ведь это он покрыл страну гробовой завесой молчания! Silence aux pauvres![2] Silence aux pauvres! А сколько матерей и жен, осиротевших после убиенных при диктатуре сего кровопийцы, наполнили собою палаты Шарантона!

Петр Дмитрич, казалось, натянул все струны своей души и надолго погрузился в печальные мысли.

Михаил Васильевич сидел мрачный и совершенно поверженный столь благороднейшими чувствами. Но особенно затрепетал он, когда увидел, как в самых уголках черненьких глаз Анны Авдеевны задрожало по крохотной слезинке. Анна Авдеевна проникновенно сменила смех на рыдания и изобразила на лице самоотверженнейшую любовь к французским пролетариям.

— Ах, эти Бонапарты! Они растерзают Францию. Растерзают! — твердила она, доставая платок из своего маленького ридикюля с намерением смахнуть повисшие слезы.

— Бонапарты — величайшие враги свободы, — согласился Михаил Васильевич. — Впрочем, они не хуже других притеснителей. Они упорны в той мысли, что народное спокойствие и благоденствие можно поддерживать только войском и наказаниями.

— Совершенно ложная мысль, — не замедлил согласиться Петр Дмитрич. — Благоденствие народа — следствие милости управителей… А как вы судите, Михаил Васильевич, о наших, русских, правах и делах? — с неудержимым любопытством запросил он.

— Целость России также поддерживается только военной силой. Когда эта сила уничтожится или по крайней мере ослабнет, то все народы, составляющие Россию, разделятся на отдельные племена, и тогда Россия будет представлять собой как бы собранные вместе штаты.

— А ведь это же будет прелюбопытнейшее время, Михаил Васильевич. Не правда ли? — и Петр Дмитрич при этом налил в бокал Михаилу Васильевичу шампанского, потом налил Анне Авдеевне и себе. — Выпьем, друзья, за благоденствие и процветание нашей родины. Люблю. Люблю Рос-с-и-ю-ю! — Петр Дмитрич ударил бокалом о бокал Михаила Васильевича, подбросив его вверх, и ловко опустил ко рту.

— А, знаете ли, иногда, в минуты забвенья, приходят удивительно вольнодумные этакие мысли, — продолжал он. — Вдруг захочется тебе, чтоб и у нас, в нашем-то захолустье, была бы утверждена республика… Маленькая такая республика… И президент чтоб тебе сидел, такой… в широкополой шляпе и с трубкой во рту. И тут бы под ним парламент жужжал и бегал бы между дворцами… словом, на заграничный манер…

Анна Авдеевна слегка хохотнула и принялась разливать чай.

— Ну, уж нам-то до заграницы не доскакать! — заметила она с такой небрежностью в голосе, которая ясно показывала, что и говорить-то об этом — совершенно напрасный труд.

— Пока существует войско, деспотия может спать спокойно, — с печалью произнес Михаил Васильевич. — Ей не страшны вольнодумные мечты. Вот коли войско ослабнет…

— А что, если в это войско, — перебил его Петр Дмитрич, — забросить несколько этаких… идей, Михаил Васильевич? Штука немалая-с.

— Вот именно немалая, любезный друг. Да ведь в войске-то необразованный народ. Он заперт, как в крепости, и идеям доступа туда уж никакого нет. Чего вам более: студентов арестовывают за неотдание чести генералам и жандармам. Слыхали? А наш высокий принц Ольденбургский наказывает воспитанников правоведения за эти самые вольнодумные идеи тем, что велит спать без подушек. Каково!

— Не ценят молодежь, не ценят… — заметил как бы мимоходом и про себя Петр Дмитрич и дополна подбавил в бокал Михаила Васильевича шампанского. — Нет, спросил бы хоть фельдшера, этакий невежда, полезно ли это молодежи спать без подушек. Ведь от этого может быть даже удар у полнокровных…

— И к тому же глупо! — в раздражении заметила Анна Авдеевна. — Я всегда сплю на трех подушках, и того бывает мало: под утро вдруг кровь бросится к голове, сердцебиение, обморок… — Ожерелье затрепетало на груди Анны Авдеевны, и из комнаты в комнату понесся по всей квартире дребезжащий смех.

Петр Дмитрич вдогонку поспешил легким, отрывистым смешком, но вдруг закашлял и неловко запнулся. Михаил Васильевич же хмуро молчал и, как бы заинтересовавшись, рассматривал муравленый горшочек, в коем красовалась зернистая икра.

— Да, кстати… — вдруг заговорил, как бы вспомнив о чем-то, Петр Дмитрич. — Благородное общество посещает вас, Михаил Васильевич. Преддверие нового, можно сказать, человечества… с возвышенным негодованием и с передовыми стремлениями… Прошлую пятницу сидел я у вас и не мог наслушаться, — как они говорили о мерах улучшения жизни, о реформах внутреннего благоустройства государства, о международном единстве, о развитии науки и искусства, и все грозили карами притеснителям народов. Больше всех горячился Головинский, помните? С жаром об освобождении крестьян толковал… И штабс-капитан Кузьмин, и поручик Момбелли, и Пальм, и братья Дебу, и уж конечно Феликс Густавович, наша золотая голова и не менее золотое сердце… все, все как на подбор завидные люди… О Достоевском уж и говорить не приходится: личность весьма замечательная, весь — порыв и над всем торжествует, но здесь, в сердце, затаено многое, многое, и оттуда не скоро достанешь… так сразу и выдает в себе сочинителя… Вот кого я еще не разобрал, так это господина Спешнева. Но сразу догадался, по одному виду и упорному молчанию, в коем заключен особый смысл, что это и есть господин Спешнев…

— Тот самый? — встрепенулась Анна Авдеевна.

— Да, душечка, тот самый, с очаровательными манерами и перламутровыми пуговицами…

И долго еще Петр Дмитрич вспоминал посетителей Михаила Васильевича, поражаясь каждым из них и все сводя к тому, как обаятелен и услужлив ко всем сам Михаил Васильевич. Его мнения, произносимые с легкой улыбкой, возникали так степенно и важно, словно он был занят в самом решительном консилиуме и уверял всех, что больной непременно выздоровеет.

— Эти люди зовут человечество к чертогам славы… Да, да, Михаил Васильевич, они обрекли себя на подвиг и жертвуют, и в том их счастье, даже наслажденье, можно сказать… Помните, как у Пушкина:

Все, все, что гибелью грозит,
Для сердца смертного таит
Неизъяснимы наслажденья…

Эти-то люди, как теплое течение среди холода и бури…

— Как ты, Пьер, поэтично судишь! — скользнула Анна Авдеевна взглядом по круглому лицу Петра Дмитрича. — И не знала я в тебе столь высокой поэзии.

— Да ведь, душечка, здесь, в сердце, слова родятся.

Михаил Васильевич выслушивал с некоторой рассеянностью словесные потоки Петра Дмитрича и, видимо, торопился зайти в номер к Феликсу Густавовичу, чтоб ехать домой.

Напоследок Петр Дмитрич еще раз изъяснился насчет замечательных душевных качеств Михаила Васильевича, причем, подавая ему плащ, признал в нем высшую проницательность и с тем отпустил его.

Анна Авдеевна была полна гордости: Михаил Васильевич-де сам пожаловал своей собственной персоной. Не понравился ей только его взгляд — хмурый и исподлобный. Во всем же остальном драгоценный гость внушил почтение и даже — восторг.

— Какой положительный человек, и сколько бисера, бисера! Весь отдан отечеству и человечеству.

— Ну, душечка, побереги слова. Знай, и они цену имеют, — прервал ее Петр Дмитрич.