Ссыльный № 33

Почтенный медик убежден, что дважды два — четыре

Степан Дмитрич изо дня в день тем и занят был, что ждал от Федора Михайловича новых и самых возвышенных решений. Особенно его радовали те минуты, когда разметавшийся ум Федора Михайловича, остановившись на одном выдающемся предмете, ликовал в избытке вдохновения и сочинительских удач.

Он видел (не мог того не видеть) в своем гениальном пациенте присутствие каких-то неубывающих сильных намерений и творческих возбуждений. И несмотря на частые припадки уныния и меланхолии, замечал он, в Федоре Михайловиче всегда жил дух умственного изобретательства и проницательнейших наблюдений над жизнью и над людьми. В каждом душевном движении подмечал Федор Михайлович незаметнейшие искры, зная, что в каждом новом слове человека открывается и новая, хоть и маленькая, картинка души; в каждом поступке братьев, сестер, знакомых он всегда улавливал какой-то особый смысл и выискивал совершенно особые выводы. И все это — с расчетом на будущее, которое могло начаться и завтра и даже сегодня. И все это Федор Михайлович хранил в памяти и в записных своих книжках. А во всем этом виден был человек, пытавшийся познать хаос действительности, живший в тысячах мук и страстей, порицавших все зло мира, бунтовавших против него и благоговейно защищавших великодушие и любовь на земле.

Степан Дмитрич иной раз задумывался: да беспокоится ли Федор Михайлович о собственном счастье? И не отдает ли он сгоряча всего себя, без остатка, обступившим его идеям? И, задумываясь над такими загадками, Степан Дмитрич отвечал себе, что именно так оно и есть, и припоминал брошенную как-то Федором Михайловичем мысль о том, что бунтовщик никак не может быть счастливцем. Рассудительный медик (того нельзя отнять от него) преклонялся перед силой проницательного изобретательского духа Федора Михайловича, хотя всегда улавливал в нем, в его характере что-то взбудораженное.

— Упивайтесь, Федор Михайлович, упивайтесь! — тем не менее подогревал медик своего пациента.

Степан Дмитрич, однако, на сей раз подметил на лице Федора Михайловича совершенно особую тревогу. Видно было, что муки творчества перебивались какими-то иными муками.

— Откройтесь, друг, — ласково потребовал он.

Федор Михайлович открылся во всех подробностях насчет пятисот рублей и с сокрушением добавил:

— Теперь я с ним и его, то есть одной своей капелькой души я «его». Отдать же сейчас эту сумму я никак не в состоянии. Да он сейчас и не возьмет.

— Возьмет! — решительно настаивал Степан Дмитрич. — Политики и дипломаты ужасно как расчет любят, а деньги приходят, как сладкий сон, весьма неожиданно. И к вам придут, Федор Михайлович… вместе с «Неточкой Незвановой»…

Федор Михайлович робко улыбался. Предчувствие того, что он и в самом деле скоро разделается с долгом Николаю Александровичу, подымало его на целую ступеньку.

— Э-э-эх! — покачивал головой Степан Дмитрич. — Да ведь все-то ваши фурьеристы — точнехонький народ. И цивилизация-то им нужна только для верного счета. Они и с вами не просто говорят, а словно логарифмируют: дескать, Федор Михайлович заслужен в том-то и в том-то смысле и, следовательно, может стоять на своем посту, как шахматная фигура-с. Вот и определяют вам ваш пост. Не удивляйтесь, любезнейший друг, и не отстаивайте своей собственной клятвы насчет золотого века и тому подобных заманчивых вещей. Гнев эпохи, буря и натиск и прочие многосторонние чувства тут только приправа господ журналистов.

Степан Дмитрич, начав наставлять Федора Михайловича, уж никак не мог остановиться и объявил ему в довершение своих благонамеренных мыслей, что его, Федора Михайловича, подстерегает лиходейка судьба и что он, сам того не замечая, приближается к настоящей и зловещей бездне, перед которой ему и надлежит непременно задержать свои шаги.

— Клятва — вещь хорошая, но надо тонко разбирать, во имя чего клясться. А если вы поклялись, что перепрыгнете через бездну, мое дело — удержать вас. Удержать непременно-с.

Федор Михайлович ощущал в голове усилившийся после чрезвычайно сумбурных речей Степана Дмитрича жар. В глазах было тепло-тепло, и ключики Николая Александровича назойливо звенели, как тонкая струна в легчайшей тишине, словно было еще совсем раннее утро и весь мир спал, а Федор Михайлович только что пробудился ото сна, обрывки которого еще яснели в сумеречном сознании. Федор Михайлович протянул гребешком по волосам и задвигался в креслице.

— Знаю, знаю, что говорю против сокровеннейших ваших желаний и замыслов, но говорю единственно из расположения к вам, Федор Михайлович, и потому, что ощущаю великую печаль о путях ваших.

— Да не то, не то! — воскликнул Федор Михайлович. — Ведь логика-то спутана, Степан Дмитрич, спутана вся как есть. Положим, я верю, что прилетит птица Каган, а вы не верите в ее прилет. Так как же вы из наших двух вер мыслите создать одну веру, да при этом выбираете еще вашу, вам принадлежащую веру? Ведь я-то не могу переступить через свою собственную веру, и никакой Бокль ни в чем не убедит меня, если во мне пребывает вера, ничуть не меньшая, чем у Бокля. Ведь моя-то вера не менее законная, чем ваша.

— Беззаконная! — смею уверить вас, Федор Михайлович. Ваша вера и есть беззаконная. И не потому, чтоб меня тут прельстил каламбур. Нет, нет. Дело тут даже не в каламбуре, а в том, что вашей вере нужна основа. Одного предсказания мало. Ведь фантастический элемент надо основать на точнейших законах и возможностях. Без этого будут одни лишь отвлеченные выводы. А уж торопиться к бездне с отвлеченными выводами — это и есть прямое безрассудство.

— Не отвлеченные выводы, а самые наиположительные, Степан Дмитрич. Наша современная история своей пошлейшей глупостью и жестокостью превосходит всякую фантастику. Не забудьте этого.

— А вы-то что ж хотите поставить на место истории?

— Жажду усыпать всех земными благами, кои принадлежат всем. Вот цель! Цель не последняя в желаниях человечества, идея немалая в истории нашего народа. Да-с!

— Кругленькие, кругленькие словечки, спору нет. И вот в чьей вы власти, любезнейший Федор Михайлович? Сокрушаюсь и скорблю.

Федор Михайлович сложил руки ладонь в ладонь. Было ужасно жарко. В голове словно висела паутина под знойным солнцем, а ключики! Ключики-то звенели и звенели до боли, до исступления.

— Так вы говорите — логика спутана? — Степан Дмитрич даже засмеялся, вспомнив насчет логики.

— Спутана, — сухим языком проговорил Федор Михайлович и бросился к стакану с водой. — Спутана до невероятия. Так что не ведомо никому, где хаос и где совершенный мир, кто проклят и кто благословлен. Вот в каких надо разобраться величайших загадках. Тут мало Гоголя или Белинского. Тут надо призвать в свидетели народ, народный голос услышать, — с горячностью говорил Федор Михайлович.

— Эк до чего договорились вы, Федор Михайлович! «Народный голос»! Да вы слыхали, например, когда-нибудь звездное пение? Хе-хе-хе…

— А может быть, и слыхал, Степан Дмитрич… А что, если даже наверняка слыхал? А? Тогда как?

— Фантасмагория, уверяю вас, — не без раздражения заметил Степан Дмитрич. — И к тому же тоска по красноречию — и только-с. Впрочем, таково уж наше национальное свойство, и тут ничего не поделаешь. Нигде так не мечтают во всем земном шаре, как в Петербурге, и это вы вполне верно определили в ваших же писаниях. Точнейшее наблюдение-с.

— Есть вещи, о которых нельзя не мечтать. Мало того — о таких вещах преступно только мечтать, они выше всей нашей грошовой суеты и стоят того, чтобы ради них и крест принять, хоть маленький, хоть почти игрушечный, а крест.

— Вот что?! Пострадать, значит, разбирает вас? Пророческая и страдальческая тропа манит-с? Друг мой, все это развозившиеся нервы.

Федор Михайлович быстро встал и заходил по комнате.

— С жорж-сандовским неизъяснимым благородством вы возмечтали усыпать весь мир благами, — тише и проникновеннее произнес Степан Дмитрич. — Цель гениальная, и именно потому, что она гениальная, она-то и не по плечу нам (не вам, конечно, а нам вообще…). Такая цель может пленить и увлечь фантастический ум, как всякая подсочиненная идейка, но она — всего-навсего лишь «возвышающий обман», и вы ее же сами возненавидите, Федор Михайлович. Попомните мое слово: возненавидите и осмеете, как уже осмеяли многое, чему лишь недавно поклонялись… хе-хе-хе… Вам жарко? Разумеется, истина в огне испытывается. Очистительный огонь! Подите усните маленько, улягутся загадки, возмущающие вас, и тогда не придется позировать всему свету свою безграничную любовь. Вот так, вот так. Приникните к подушкам. Растревожил я вас, тоже ведь жажда принципов одолевает…

Федор Михайлович прилег на кровати.

Степан Дмитрич придвинул стул и сел поближе к изголовью.

— Июньские баррикады не дают вам покою, — шепотком произнес он, наклоняясь к Федору Михайловичу. — Горячая голова, что и говорить! Однако почту за долг пользовать вас. Знаю, что это прехитрая штука, особенно если слышно вам, как звезды поют. Но звездами вашими ничего не возьмете. Звезды ваши уж так поизносились, что еле тлеют, как ни раздувают их господа предводители прогресса…

Степан Дмитрич заговорил еще тише и вкрадчивее и рукой своей взял руку Федора Михайловича:

— А душа у вас нежная-нежная, вовсе для баррикад не предназначенная. А что любопытство дикое и крепко жаждущее, так это даже, можно сказать, похвально. Ну, прощайте, друг, прощайте…

Степан Дмитрич пригладил свои широкие бакенбарды и осторожно, медленно, словно не считал возможным даже скрипнуть стулом, встал и направился к выходу. Федор Михайлович крепко пожал его руку и молча кивнул головой.

Весьма тревожные чувства стеснились в его душе.

— Что же это было такое, — раздумывал он, — подленькое наслажденьице, или вправду почтенный лекарь добросовестно считает меня ребенком, которого можно придавить насмешкой и выговором, причем с похвальнейшей целью — отвратить от гибели и привести к раскаянию?

Федор Михайлович отпил еще из стакана воды и хаотически продолжал размышлять:

— Кто бы мог и взаправду сосчитать все вероятности и выгоды для человечества! Уж не медицина ли? Нет, нет. К черту медицину и статистику! Почему, в самом деле, кто-то должен и может вместо меня хотеть и достигать? Да ведь я-то, я-то могу сам за себя хотеть? Могу сам отыскать свою собственную жизнь и свою собственную формулу?! Пусть в потемках, но отыщу! Пойду против всех законов, но отыщу! И тогда скажу своему благодетелю: смейтесь, смейтесь, но признайтесь, верно ли сосчитаны ваши реестры и мои? И кто из нас скомпрометировал мировую историю и все пути человечества? А? К черту медицину и статистику, и да здравствует фантазия! Рискну бессмыслицей и анекдотом, а Степану Дмитричу — наилучшие пожелания! Мудрствуй, медик, все равно больше, чем дважды два — четыре, тебе не сосчитать. Будь ты муравьем, а я лучше воспарю орлом. Так воспарю, что и господин Тургенев не различит меня в эфире. К черту твой муравейник! Муравейником ты начал, муравейником и кончишь, это — твое нерушимое здание, и пребывай в нем, покуда из дважды два не выйдет пять. А что выйдет когда-либо пять, в том поручусь головой. Вот тогда-то благомыслие твое будет истолчено в порошок, а от надежд останется сладчайшее и премилое воспоминаньице, почтеннейший доктор… Пять, пять, а не четыре будет! Назло и удивление вам. Придет оно, это пять, и с этаким фантастическим видом предстанет перед вами, проповедники муравьиного счастья, и уж предъявит вам свой счет: пожалуй-те-с по всем статьям, — а кто воспротивится, того сведет в часть. Словом, от ответа никому не уйти. И уж тогда господа Кащеевы насладятся. И по заслугам.