Ссыльный № 33

Между тем на подмостках началось представление.

Появились два паяса в клетчатых ярко-пестрых костюмах и, кривя налево и направо рты и щеки, стали переговариваться.

— Что так приуныл? — спросил один.

— Ах, брат, как не горевать! Запрещено в лото играть.

Публика задвигалась и задрожала от смеха. Недавно как раз был издан приказ о запрещении в клубах, трактирах и чайных вести игру в лото.

— Бывало, что стянешь, то и поставишь: выиграешь — ребятишкам на молочишко, проиграешь — жену притаскаешь… Ха-ха-ха!

— А что у тебя зубы подвязаны?

— Эх, брат, бежал от рекрутчины. То-то было прежде тяжелое время. Возьмут, бывало, с тысячи душ двоих, да и тут как заслышишь, зубы себе вырвешь, да и прав. А теперь гораздо лучше. И любо и весело. Разом наедет суд, с пяти душ — шестерых возьмут, да и так скоро угонят, что и зубов не успеешь вырвать.

— Дурак, коли не успеешь! — послышались голоса из публики.

— А ты бы им, душегубам, выбил бы зубы.

— Матушка не велит да отец архимандрит! — прокричал шут на всю площадь, заранее, видимо, приготовленный про всякий случай экспромт.

Паясы закружились на подмостках, приплясывая и припевая под удары бубнов:

Пьер и Жанна за границей
Обернулись вольной птицей.
Немец это увидал
И себе забунтовал.
Эх! Ах! Ох! Ух!
Вот так заграничный дух!
Будьте, дети, осторожны.
Обернуться птицей можно
Не везде и не всегда.
Знайте это, господа.
Ух! Ах! Ох! Ух!
Вот так питербрюхский дух!

В это время из-за занавески выскочил еще один шут и загоготал:

— Вышибут из тебя дух! Погоди ужо мне!

Дудки-с! На воздушном шаре я
Улечу в Южное полушарие, —

протянул нараспев паяс.

Толпа зашаталась от смеха.

Василий Васильевич и Семен Павлович отошли к панораме, которую вертел мужичонка в засаленном тулупе, приговаривая:

Вот генерал Чернышев.
Смотрит на гору Арарат,
Там стоит комиссариат,
Да в нем так темно,
Что ничего не видать.
Вот идет чиновник.
Он служит в винном департаменте.
Построил себе дом на каменном фундаменте.
А вот бывший генерал.
Себе зад замарал.
Говорят, в управе что-то взял,
А других запятнал.
А вот тебе поп
Попадью дерет.
Она кричит: — Ой, ой!
Не качайте головой!
Мужику ж хуже всех.
Его бить никому не грех.
Царь-батюшка наградит,
А бог на том свете простит.

— Вот оно! — заметил Семен Павлович. — Обратите внимание, Василий Васильевич, чем народ увеселяется. Хохочет до слез над попом и генералами. А все это — выводы естественных наук-с. И ничто иное.

— А вы думаете, что народ живет без выводов? Он хоть и дурак, а все понимает. И у него своя математика. Сокрушительная, Семен Павлович.

— Ну, уж вы, я знаю, известный сокрушитель. Вам бы во Францию отправиться, а не хаживать по Невскому по солнечной стороне да еще в шляпе от Чуркина.

— А что ж, хоть бы и во Францию. Впрочем, родина моя — Россия. И только-с! И без своего народа я ни шагу. Я еще громче могу возмечтать и обратить внимание. А вы тупеете, Семен Павлович, смею вас уверить, тупеете. Аккуратно и прибыльно тупеете-с в разговорах про акциз, про гусарских поручиков, про торги в Сенате и прочие мизерные делишки.

— У вас, замечаю я давно, болит печень, Василий Васильевич. Или уж слишком много читаете госпожу Жорж Санд. Оттого и нервы ваши развозились до крайности.

Василий Васильевич, видимо в раздражении, более уже не отвечал. Семен Павлович по этому случаю тоже умолк и счел долгом почтительно откланяться.

Василий Васильевич вышел каким-то переулком и побрел по широкому тротуару, выложенному досками. Уста его молчали, хотя в душе бушевал вихрь презрительных мыслей о всем роде человеческом.