Ссыльный № 33

В казарме становилось душно и отчаянно смрадно…

Тусклый ночник, висевший у дверей и слабо освещавший мир затаенных и задремавших чувств и желаний, казался Федору Михайловичу все уже и меньше и наконец скрылся в далекой черноте ночи, такой маленькой и мучительной. Он успел лишь подумать о том, что пройдут эти «оставшиеся» тысяча триста дней и он выйдет из острога и возвратится после службы в рядовых снова домой, снова в Петербург, обязательно в Петербург, — там он увидит всех братьев, родных, приятелей, всех простит, со всеми примирится и начнет все заново, то есть так заново, чтобы даже и Степан Дмитрич ни в чем не укорил…

Среди самого крепчайшего и разогретого сна он медленно стал различать приближавшиеся быстрые и тревожные звуки — то били уже зорю у острожных ворот. Было пять часов утра…

— Тра-та-та, тра-та-та, тра-ра-ра-ра…

Надо вставать, а сон только-только наладился. Федор Михайлович завернулся в полушубок и хочет еще хоть две, хоть одну минуту не слышать барабана, не открывать глаз и не видеть снова этой суеты, этого одеванья и умыванья изо рта и продолжающихся свар и брани.

Голова болит, и во всем теле тяжесть и изнуренность. С трудом заставляя себя, он одевается и дрожит от холода.

Караульные унтер-офицеры открывают казармы. Начинается утомительная поверка арестантов. Кондуктора распределяют на работы: кому обжигать и толочь алебастр, кому ломать старые барки, кому делать кирпич, кому копать землю, а кому и оставаться во дворе — подметать двор и помещения.

Федору Михайловичу выпадает на сегодня приборка во дворе. Он доволен, что пришлась самая легкая работа, и, привычно звеня кандалами, идет в сторожевую будку у Тарских ворот за метлами и лопатами. «Достоевский! На выгребные ямы!» — слышна команда.

Еще сумеречно, а работа в полном разгаре. Стоя в ряду других арестантов, он быстро замахивает метлой, причем от тряски тела и движения ног лязгают кандалы и в кармане постукивают сухари о деревянную ложку. Кандалы у него форменные, острожные: четыре железных прута в палец толщиной, скрепленные тремя большими кольцами, надеты под полотняные штаны, к среднему кольцу привязан ремень, который в свою очередь прикреплен к поясному ремню, надетому прямо на рубашку, — двигать ногами можно в работе довольно свободно.

При взмахе рук и метлы кандалы методично позванивают, и их звон трепетно отдается в сердце: оно болит, в нем все как-то сдавлено. И в мыслях — изнурение, почти отчаяние. И Федор Михайлович напрягается, чтобы этого не знать и об этом не думать, и для этого уносится в даль петербургских проспектов и там забегает, засуетится, засмотрится… А иной раз вспомнит самого Виссариона Григорьевича, тот мгновенно оживится в памяти и какой-то непонятной силой наполнит грудь и раскроет шире глаза… Не забыт, не забыт он, — напротив, укрепляет дух, хоть мнения его и не приняты Федором Михайловичем, и, можно сказать, наоборот, решительно отрицаются.

От быстрых и равномерных движений Федор Михайлович согрелся. Солнце уже высоко поднялось над городом, и из крепости видно, как оно отливается лучами в маленьких волнах Оми, спешащей где-то внизу, под самой крепостью, в Иртыш.

В десять часов — перерыв на пятнадцать минут, можно присесть на бревнах, выпить из ведра холодной воды и сжевать несколько сухарей. Федор Михайлович не любил тратить такие минуты на разговор, — вообще он почти ни с кем не заговаривал, и только уж если что-либо казалось ему достойным внимания и требовало неминуемого разъяснения, принимался старательно объяснять любопытному собеседнику.

Он поглядывал на светлевший под солнцем широкий и многоводный Иртыш и на его далекие берега, усеянные серыми лачугами. За полями шумел близкий город, слышен был стук телег, человеческий говор и веселые крики с берега Оми. На Иртыше же было тихо. Река спокойно и упорно стремила тяжелые воды прямо к городу, к крепостным валам, и так же упорно и будто даже убыстряя свой ход продолжала путь на север, равнодушно покидая городские берега и темневшие строения.

Федор Михайлович иногда вдруг различал доносившуюся с того берега песенку, чрезвычайно заунывную, со степной тоской. Иногда он принимался считать, сколько в палях кольев. Считал сотню, две, три, часто на этом бросал, но иной раз и до тысячи доходил. Другие арестанты (он это знал) высчитывали полностью все колья в палях, окружавших крепость.

Иртыш безмолвно и одиноко нес свои волны, и на просторах реки не видно было ни одного паруса, — лишь солнце узорилось на них бледно-огненными переливами.

Федор Михайлович поднял голову к небу. На небе были разметаны редкие клочья облаков, зажженных солнцем. Федору Михайловичу ужасно как понравился этот удивительно широкий надземный простор — до такой степени он напомнил ему его собственные разбредшиеся мысли и желания… Он с наслаждением смотрел вверх и, казалось, проникал в самые далекие бездны мироздания. Глаза его стали широкими и как бы потрясенными от неожиданного удивления, рот раскрывался все шире и шире, и щеки дрожали от избытка небывалых чувств.

Тульский арестант и силач с Урала переглянулись между собой, заметив необычайный восторг Федора Михайловича, и подскочили к нему:

— Гляди, гляди! Наш-то барин словно собрался лететь.

Но Федор Михайлович уже не слышал их. Он, как сноп, повалился наземь и забился в тяжелых судорогах. Арестанты бросились к нему и придержали ноги и руки. Он лежал на траве у большой канавы, идущей вдоль двора. Голова его откинулась назад, из груди выхрипывали неясные, сдавленные звуки. Рот был полон слюны, губы вздрагивали, а все лицо вдруг стало впалым и землисто-восковым… Показались капельки пота.

Когда судороги немного утихли, его перенесли в крепостной госпиталь.