Ссыльный № 33

Чтоб все было по форме и без излишнего шума

Наутро проснулся Леонтий Васильевич в весьма беспокойном состоянии духа. Едва только успел парикмахер выбрить его, как он уже раскрыл перед собой тетради, присланные от «полковника Липранди», и погрузился в чтение. Он с жадностью запоминал новые преступные фамилии, прикладывая пальцы к вискам, что-то высчитывал и соразмерял, мечтательно задумывался и снова устремлялся к страницам тайных наблюдений, старательно расписанных Иваном Петровичем. Почерк был самый настоящий, как у Ивана Петровича, кругленький, с осторожными поправочками, и все буквы стояли чинно, в должном ряду, как бы приготовившись на смотр.

Леонтий Васильевич старался со всех сторон разглядеть новых своих знакомцев, чтоб уже точно знать походку и повадки каждого и сразу же при допросах оглушить тонким знанием всех обстоятельств. Петрашевского он уже ранее знал немного; литографированная записка Михаила Васильевича о дворянских угодьях ходила по рукам столичного дворянства еще с год тому назад. Остальных он встречал впервые. Впрочем, про Достоевского слыхивал неоднократно: кто-то нажужжал ему в уши про новых российских Гоголей, и в числе прочих упомянуты были граф Соллогуб и сочинитель «Бедных людей», столь превознесенный критиком Белинским.

— Так это тот самый? — перебирал в памяти Леонтий Васильевич, надвигая на лоб складки прозрачно-смуглой кожи и пошевеливая густыми усами. — Это тот, что писал о чиновном сословии и о прочем? Из либералов, конечно, а может быть, к тому же и социалист… Праздношатайка! Потому и кричит более всех других и в журналах сочинительствует…

В размышлениях насчет крамольных чиновников Леонтий Васильевич и не заметил, как в кабинет плавной и подкрадывающейся поступью вошел придворный протоиерей с широким лицом и молчащим взглядом. Протоиерей опустился в кресло и тяжело вздохнул.

Леонтий Васильевич тут уж разошелся насчет нынешних молодых умов, надругающихся над самим перстом божьим, и выказал протоиерею все свои затаенные чувства:

— Вместо полезных и спасительных сочинений молодежь читает либеральные романы и юродствует. На Западе — своеволие, а наши молокососы подражают иностранщине, вместо того чтобы благоговеть перед самодержавным престолом и церковью, блюдущими мир и благоденствие. Ведь наш-то образ правления самый сходный, так сказать, с природой, с потребностями человека, — решил он во что бы то ни стало доказать протоиерею. — Мы на середине между деспотизмом восточных государств и буйным безначалием западных народов. Наше правление потому и есть самое отеческое. Наша Россия потому так и велика и спокойна. Частные случаи ничего не значат, возьмите общую физиогномию государства: довольство, мир, тишина, трудолюбие.

Дубельт, как бы наставляя легковерные умы, вдруг пришел в оцепенение, представив себе, что́ было бы, если бы существующий порядок был низвергнут.

— Исчезнет тишина, и самые безопасные люди сделаются бунтовщиками, — с содроганием уверял он протоиерея и самого себя. — Все, решительно все станут недовольны, и тогда уж никакая цензура не поможет. А между тем при отсутствии недовольства и блажных понятий — какого благоденствия достигает страна. Никакой Луи Блан не забунтует, хоть испиши он все перья и испечатай все типографические литеры целого мира.

Протоиерей при этом выпучил глаза и с чувством прохрипел:

— Нынче молодые люди — идолопоклонники и на одной линии с татарином и мордвой стоят. Сущие звери из Апокалипсиса. — Протоиерей взмахнул рукой и закрестился у самого носа. — Церковь наша православная слезы льет перед горнилом всевышнего и матерью заступницей, молясь о заблудших и прося о достойном наказании неисправимых.

— И всевышний исполнит просьбу ее, — уверенно заметил Дубельт, закрыв на минуту свои прыгающие глаза.

Через час он уже был у Орлова со всеми именными списками, записочками, замечаниями и проницательными рассуждениями Ивана Петровича.

Граф только что кончил утреннюю гимнастику и готовился к отъезду во дворец с докладом; у подъезда стояли белые кони, а Степаныч взбалтывал полоскание для графа, предписанное врачами.

Леонтий Васильевич слышал, как за дверьми Орлов долго бурлил полосканьем в горле, после чего принялся звучно и со свистом чихать. Когда кончилась эта утренняя процедура, Орлов вышел в кабинет и, подав влажную руку Дубельту, уселся за письменный стол прямо против бульдога и открыл чернильницу. Главным делом его и Леонтия Васильевича было арестование всех обнаруженных преступных молодых людей.

Дубельт подсказал:

— Нужна решимость и бдительность, чтобы не было никакой огласки. Всех следует арестовать, препроводить в Санкт-Петербургскую крепость, а далее дело будет направлено по высочайшему определению.

Орлов в задумчивости закусил губы, так что его длинные усы опустились вниз, и с минуту в кабинете задержалась тишина.

— Да, да. Арестовать всех! — вдруг, разжав губы и подняв усы, с быстротой произнес Орлов и, к полнейшей непредвиденности Леонтия Васильевича, собравшегося уже лететь исполнять приказ, жарко чихнул прямо на именные списки аккуратнейшего Ивана Петровича. Списки вздрогнули, вздрогнул и Леонтий Васильевич, а Орлов чихнул в другой раз, а за ним и в третий, так что бульдог не выдержал и от сотрясения закрылся. Степаныч торопливо подскочил со свеженькими носовыми платками. Граф звучно высморкался и засверкал желтоватыми белками глаз.

— Распорядитесь, Леонтий Васильевич, чтоб все было по форме и без всякого… излишнего шума, — деловито и вместе с тем желая придать словам оттенок просьбы заключил он и при этом снова открыл бульдога. — Впрочем, повремените до высочайшего утверждения, которое тут совершенно уж необходимо. Сегодня же доложу, — вспомнил он и на том отпустил Дубельта.

Леонтий Васильевич вышел в сопровождении жандармов через главный подъезд и укатил в карете в штаб. Белые кони графа неистово били ногами булыжник, так что кучер еле сдерживал их у подъезда. Наконец появился адъютант с пакетом от графа и велел везти себя немедля во дворец.

Орлов решил отправить свой доклад с адъютантом, так как почувствовал себя нездорово (очевидно, начинался припадок мигрени, которой он страдал еще со времени русско-турецкой войны 1828—1829 годов). В сопроводительной бумаге он писал:

«Посылаю вашему величеству записки об известном деле, из которых вы изволите усмотреть: 1-е, обзор всего дела, 2-е, три тетради с именным списком участвующих, и с описанием действий каждого из них, и с означением их жительства. В обзоре вы изволите усмотреть удобнейшее средство к арестованию виновных. Предложение это будет исполнено, если ваше величество не сделаете каких-либо изменений. По моему мнению, это вернейшее и лучшее средство… 21 апреля… Гр. Орлов».

Николай сурово надвинул брови и весь застыл от любопытства, когда перед его глазами распростерлось «известное дело». Быстрыми пальцами он перелистал все тетради, потом впился в фамилии, с каллиграфической ясностью выведенные Иваном Петровичем, и зло ухмыльнулся, когда вдруг против «Кузьмина» прочел: «штабс-капитан Генерального штаба», а против «Григорьева» — «офицер Конногвардейского полка» и против «Львова» — «штабс-капитан лейб-гвардии Егерского полка»… Призраки 25-го и 26-го годов снова и снова задвигались в пугливом и холодном воображении… Он оторвался от исписанных страниц и, нахмурив лоб, посмотрел в окно, как бы задумавшись о чем-то далеком и досадном. Правый палец руки крепко подпер наклонившуюся голову в самый висок, на котором подпрыгивала кривая синеватая жилка.

Он прочел все дело. Многое показалось ему умышленным форсом праздношатающихся дворян и офицеров и к тому же преувеличением следователей, тем не менее самый заговор с большим кругом участников (во всей своей полноте столь проникновенно изобличенных Иваном Петровичем) привел его в неистовство. Он решил покарать должным образом возмутителей и жестоко пресечь крамолу в поучение всем неблагомыслящим и даже на будущее время, а в особенности для того, чтобы показать пример должного наказания перед Западом и заграничными вольнодумными теориями.

На другой день на записке Орлова он написал:

«Я все прочел, дело важно, ибо ежели было только одно вранье, то и оно в высшей степени преступно и нестерпимо. Приступить к арестованию, как ты полагаешь; точно лучше, ежели не будет разгласки от такого большого числа лиц, на то нужных…»