Ссыльный № 33

Таинственное следствие

С тех пор как все дело о дворянине Буташевиче-Петрашевском было передано для расследования и наблюдения в министерство внутренних дел, где главенствовал Перовский, под опеку достойнейшего Ивана Петровича Липранди, граф Орлов не мог освободиться от возникших у него предположений: не станет ли Перовский выслуживаться перед царем своим усердием в ведении столь прибыльного и многообещающего политического дела и перебегать дорожку ему перед самым его носом? Орлов не ошибся в своих опоздавших предположениях. Перовский скрытно от Орлова докладывал Николаю о ходе дела, причем выставлял на первый план необычайную проницательность чинов и агентов своего министерства и тем самым подставлял ножку Орлову и всему III отделению. Орлов был вне себя, разведав о происках Перовского, и при первом же докладе государю повел речь о необходимости от слов перейти уже к делу:

— Следствие по сему предмету, ведущееся чиновником Липранди, должно быть безотлагательно закончено, — так я полагаю, ваше величество, — и передано в III отделение для производства окончательного заключения и арестования виновных. Долее ждать невозможно. Умы молодежи, охваченной преступными целями и превратными идеями, настроены весьма подозрительно. Разрешите представить на ваше благоусмотрение статью в недельном журнале, в коей автор проговаривается относительно зреющих в России крамольных замыслов.

Орлов при этом развернул перед Николаем страницы из журнала «La semaine», в статье которого было сказано, что, мол, у русского царя, «скоро будет много с в о и х хлопот» и потому он ничего не достигнет в походе в Венгрию.

У Николая от раздражения и злобы лицо пошло пятнами.

Он встал и в гневе отодвинул ногой тяжелое кресло, в котором сидел, словно оно мешало ему принять сейчас же какие-то важные решения — такие, чтоб внушили всем должный страх и полную покорность. Он ужасно любил это внушение страха, почти болел этим внушением и уверял себя, что на его внушении держится вся сила и непоколебимость империи.

В заграничных журналах и в отечественных статьях он всегда видел, а если не видел, то всегда подозревал прямую и тайную мысль о возмущении против его власти. Любому предположению о таком возмущении он верил, как факту, и пуще всего боялся заговоров и скрытого недоброжелательства. Замыслы декабристов никогда не забывались в его мстительном и злопамятном воображении. Он знал, что его окружает ненависть и стремление погубить его, и всегда считал долгом как можно жестче и решительнее карать малейшее вольнодумство, подавлять в корне малейшие проявления недовольства и несогласия.

Орлов заметил, как у Николая подергивается верхняя губа, — это было признаком суровой сосредоточенности императора, замышлявшего уже какой-то сокрушительный, но пока что ему одному известный план «внушения» и «пресечения». Орлов с бульдожьей жадностью впился в повелителя и ждал.

Николай угрюмо молчал, продолжая думать и теребя в руках ненавистный журнальчик.

— Представь мне все дело, — резко произнес он. — Немедля разберись и доложи.

Николай вспомнил последний доклад Перовского касательно заговорщиков и с сухой злобой добавил:

— Он мне обещал выведать не только преступные планы, но и «грезы» каких-то негодяев. Я боюсь, что, пока он узнает о их «грезах», планы будут перенесены с чертежей прямо на стены моего дворца.

Орлов торжествовал. Он тотчас же передал «высочайшую волю» своему тайному врагу и предложил министерству внутренних дел сдать все следственные материалы прямо в III отделение собственной его величества канцелярии. При этом он с ухмылением вспомнил об «испанском гранде» Иване Петровиче, столь усердно исследовавшем порученное ему по его же рекомендации дело:

— Липрандец уж наверно разнюхал все, где чем пахнет.

Орлов решил, не теряя ни часу, призвать к себе Дубельта, а вместе с ним и Липранди, для того чтобы произвести передачу самих дел.

Леонтий Васильевич уже совсем было собрался ехать в свой загородный приемный дом (к тому ж была заранее назначена аудиенция неизвестной посетительнице, под каковой разумелась обаятельная Анна Авдеевна), как фельдъегерь графа прискакал с весьма спешной пригласительной запиской. Леонтий Васильевич так и отступил от трюмо, перед коим заканчивал свой туалет, прочтя столь неожиданное и беспрекословное требование. В досаде он приказал дать себе другой сюртук, предназначенный для официальных визитов, и с раздражением и торопливостью надел его.

По дороге он рассеянно думал:

— Экая досада! Аннушка изведется в ожидании. Хорошо, коли мой курьер не замешкаемся и вовремя сообщит ей о внезапном отъезде к графу. Но что бы все это могло означать? Уж нет ли тут какого тонкого политического дела?.. Что-то такое мне болтала Аннушка. Будто в столице молодежь превратно рассуждать стала и все философствует. Уж не про этих ли дворян и чиновников сообщит мне граф? Ну и затея же! Какие-то чтения бессмысленных книг, какие-то обсуждения всякой иностранной дряни!

В приемной Орлова Леонтий Васильевич, к полнейшему своему удивлению, встретил Ивана Петровича.

Он весь вспыхнул, увидев своего старого приятеля, приглашенного, по-видимому (он мигом это сообразил), вместе с ним по одному и тому же обстоятельству.

Иван Петрович не менее его был смущен и робко протянул ему руку.

Оба сели в креслах, оба с минутку покашляли и достали из задних карманов сюртуков аккуратненько сложенные носовые платки.

Леонтий Васильевич в разговоре порывался было выпытать, не известна ли его почтенному и рассудительному другу причина столь неурочного приглашения со стороны Орлова, но осмотрительно удерживался от такого вопроса, чтобы тем самым не умалить свою осведомленность в делах графа, к которым он считал себя более всех других близко стоявшим.

Степаныч, появившийся на своих маленьких ножках из кабинета графа, прервал нерешительность друзей:

— Их сиятельство просят пожаловать…

Леонтий Васильевич, быстро встав, стремительно направился в кабинет. За ним, тихой поступью и осторожно всматриваясь вперед, заторопился и Иван Петрович.

Орлов сидел за письменным столом, перед коим был накрыт ярко-белой скатертью, с вензелями, другой стол и на нем уж приготовлен был чай с удивительно прозрачным вишневым вареньем в хрустальной вазе. Чай был разлит в старинных фарфоровых чашках, сверкающих гербовыми рисунками тончайшей работы.

Граф приступил сразу к делу.

— Воля монарха — безотлагательно (он ужасно любил это словцо: «безотлагательно») сосредоточить дело о дворянине Буташевиче-Петрашевском, как уже исследованное в министерстве внутренних дел со стороны его корней и причин (при этом графские глаза скользнули по лицу Ивана Петровича), в III отделении канцелярии его величества. Состояние умов некоторой преступной части нашей молодежи таково, что необходимо пресечь все безумные намерения, буде они обнаружатся при следствии… Леонтию Васильевичу я поручаю рассмотреть дела о найденных крамольных кружках для принятия законных мер охраны порядка и спокойствия в столице.

Леонтий Васильевич при этом выпрямился в кресле и прижмурил глаза, очевидно боясь пропустить малейшее движение на лице графа. Орлов продолжительно вздохнул после столь решительного изъяснения и облегченно посмотрел на блестевшего под абажуром бронзового бульдога. Бульдог посмотрел на него, и все задвигались на своих местах в намерении приступить к обсуждению безотлагательного дела.

Иван Петрович на этот раз опередил своего чувствительного друга:

— Все обстоятельства сего дела, ваше сиятельство, надлежащим образом уже исследованы с помощью опытных агентов, и в моем распоряжении имеются четыре именных списка причастных к преступному сообществу лиц с указанием точной степени вины и участия каждого. Считаю долгом присовокупить, что воля государя мудрейшим образом предупреждает события, которые могли быть порождены примером западных бунтовщиков и социалистов.

Леонтий Васильевич тут все до конца понял: граф Орлов скрыл от него дело, прямо принадлежавшее III отделению, а Иван Петрович пренебрег тридцатисемилетней дружбой и таился в своих действиях по обнаружению заговора, найденного под самым носом у III отделения. Дубельт недоумевал и терялся в отыскании причин всего случившегося, но тон речи Орлова, обставленной всеми знаками предупредительности и чрезвычайного уважения, положительно располагал Леонтия Васильевича к чувствам покорности.

— Слушаю, ваше сиятельство, — ответствовал он, — по получении дела не промедлю ни минуты и доложу о принятых мерах.

— Дело могу передать сегодня же ночью, — вставил Иван Петрович, наслаждаясь своей исполнительностью и преданностью.

Орлов встал у письменного стола и, пожимая на прощанье руки двум верным слугам отечества, наставительно произнес:

— Верю, господа, что вы исполните долг до конца и со свойственным вам рвением. — После этого он разгладил тремя пальцами правой руки свои длинные седеющие усы и кивком головы еще раз попрощался.

Степаныч засеменил ножками к выходу и широко открыл двери в приемную, так что Леонтий Васильевич и Иван Петрович прошли рядышком, как бы в знак полнейшей гармонии в чинах и заслугах.

Но в карете (Леонтий Васильевич деликатно предложил Ивану Петровичу ехать вместе с ним) им показалось как-то несколько тесновато. Они весьма неловко и застенчиво отодвигались друг от друга, боясь, очевидно, причинить малейшее беспокойство своим обоюдным присутствием, и молчаливо извиняясь в том, что так неудобно и стеснительно приходится сидеть рядом. Иван Петрович уже совсем забился в свой угол, достигнув цилиндром даже верха кареты, и, почти робея, посматривал на расположившегося в другом углу Дубельта. Леонтий Васильевич, несмотря на свой худоватый стан, в широкой шинели из светлого английского сукна и при экипировке выглядел весьма толсто и пухло — в противоположность Ивану Петровичу, сохранившему и в своей статской шинели со складчатой пелериной чрезвычайно тонкий вид.

Карета быстро стучала по столичному булыжнику.

Оба приятеля торопились по весьма важным причинам. Иван Петрович был предуведомлен, что этой ночью к нему прибудет с донесением агент; получив от него последние сообщения касательно круга лиц, посещавших Петрашевского, он решил немедленно, сегодня же ночью, передать в III отделение точнейшие данные и тем самым выполнить и свое поручение и ублажить Леонтия Васильевича, не на шутку изумленного и опечаленного тем, что от него скрыли целый столичный заговор.

Карета круто завернула вправо, так что Иван Петрович слетел с своего места и тем причинил ненамеренное беспокойство Леонтию Васильевичу, задев его шпагу. Он, однако, быстро и смущенно отодвинулся назад и принял прежнее положение. Оба снова почувствовали, что ужасно тесно и неудобно в карете.

— Через час или два я надеюсь уж переслать вам собранный мною материал, — заговорил наконец Иван Петрович вкрадчивым и заискивающим голоском.

— Очень рад, — отрывисто и с намеренной твердостью проговорил Леонтий Васильевич. — Но как вы, любезнейший Иван Петрович, могли сохранить в тайне от меня столь любопытное дело? — В голосе его послышался шедший из самой глубины укор, но до такой степени прочувствованный, что Иван Петрович тут уже не выдержал и излил все свое красноречие, чтобы оправдать свой поступок в глазах рассудительного и преданнейшего приятеля. Он заиграл на чувстве долга и обязанностях службы, призывал к невозмутимой вере в свое бесконечное расположение и, наконец, поставил Леонтия Васильевича на свое собственное место: