Ссыльный № 33
- Автор: Николай Арденс
- Жанр: Биографии и Мемуары / Историческая проза
- Дата выхода: 1967
Читать книгу "Ссыльный № 33"
«Выбранные места» господина Гоголя. Михаил Иванович без места
В комнате у себя он нашел письмо и записку, которые тщательно откладывались для него брюнеточкой господина Бремера. Краевский торопил с представлением для печати «Хозяйки», а «С.-Петербургские ведомости» почтительно просили о новых фельетонах и обязательно в июне и июле.
Федор Михайлович с неудовольствием перечел письма и, умывшись и переодевшись, отправился пешком прямо к Степану Дмитричу. Выйдя на Невский, он обратил внимание на витрину книжного магазина Юнкера: она была уставлена новыми — русскими и заграничными — изданиями и картинами. Он пригляделся: тут стояли номера «Современника» с «Обыкновенной историей» Гончарова (о нем уже слыхал Федор Михайлович, будто важный и напыщенный молодой человек, но с талантом), на майском номере «Современника» была сверху приставлена записка, извещавшая публику, что в книге напечатаны «сочинения господина Ивана Сергеевича Тургенева «Ермолай и мельничиха», «Однодворец Овсянников», «Мой сосед Радилов» и «Льгов», были тут еще «Басни, сказки и апологи» И. И. Дмитриева, романы Загоскина, сочинения Пушкина и между всем этим «Выбранные места из переписки с друзьями» Гоголя. Федор Михайлович решил зайти в магазин и купить новую книгу Гоголя, о которой уже с весны ходили всякие толки. Вместе с письмами Гоголя Федор Михайлович купил четвертую часть стихотворений Пушкина, печатанную в типографии Российской Академии наук, и его же «Поэмы и повести», изданные Смирдиным в двух частях.
С этим запасом он вошел в квартиру Степана Дмитрича и так торопливо, что последний прямо спросил:
— Уж не случилось ли какое извержение вулкана в литературном мире?
На это Федор Михайлович ответствовал, что да, именно целое извержение, и на этот раз со стороны господина Гоголя, который снова блеснул.
Степан Дмитрич сказал, что он слыхал уже о письмах Гоголя.
— Намедни Марья Платоновна, моя соседка, спрашивала меня: что это сталось с Николаем Васильевичем, к чему он пошел писать советы и пророчества? А я ей и говорю: великие советы и великие пророчества. Потому — Гоголь любит Россию и все русское. Вот как! А вы, Марья Платоновна, углубитесь во все это и бросьте читать ваших Белинских и всяких охателей. Да, кстати, сказывали на днях, что Белинский совсем слаб, сейчас сидит на водах в Зальцбрунне и пьет сыворотку с водой, по пять-шесть стаканов в день…
Федор Михайлович встревоженно посмотрел в глаза Степану Дмитричу. О Белинском он ни на минуту не забывал. Это было его необходимое прошлое, его первая, начальная тропа, которую он помнил, как помнят тот дом и сад, где протекли годы детства и первых игр и занятий.
Степан Дмитрич с жалобой объявил Федору Михайловичу, что Белинского даже умирать потянуло в Европу.
— Да разве мало у нас в России лечебных средств? И воды, и солнце, и климат подходящий… Нет, далась и м эта Европа! — При этом он снова припомнил Некрасова и Боткина, которые больше других старались услать Белинского за границу.
Степан Дмитрич слыл и считал себя прямым либералом, но вместе с тем не любил «шальных», как он называл, «западных» идей.
— Гоголь — гений, и, заметьте, русский гений, — убеждал он Марью Платоновну, все еще сомневавшуюся в гениальности Гоголя, — и потому и написал и издал свои «Выбранные места»… А если ругают, его, то ругают те, кто хочет продать Россию французским портнихам.
Федор Михайлович никогда не спорил со Степаном Дмитричем, но многое и многое из говоренного уважаемым доктором отвергал бесповоротно. Он привязался к Степану Дмитричу, как к опытному лекарю, и считал себя весьма ему обязанным.
На этот раз Степан Дмитрич, страстно любивший всегда поучать и либеральнейшим образом советовать, ласково прикоснулся до плеч Федора Михайловича и сказал:
— Вы, душа моя, умерьте свой пыл. Дух смирите. Вы чрезвычайно рассудительны, тверды волей, но у вас — я знаю — нервы как лепесточки. Дунет ветер или найдет какое ненастье — и они уже трепещут, дрожат так, что вот-вот оборвутся… А так нельзя. В наш век нужны здоровые люди. И для мечтаний тоже необходимы нервы.
Федор Михайлович не возражал и этим самым будто обещал Степану Дмитричу в точности исполнять все предписания ученого медика.
На деле было, однако, не так. Разговоры о «новой гражданственности», о «золотом веке», об отмене крепостной зависимости крестьян, наконец, волнения в деревнях и на фабриках, смута умов и беспощадные меры для усмирения и заглушения народного ропота — все это возбуждало внимание Федора Михайловича, а фигура Михаила Ивановича, его гневные глаза и решительная поза неотступно стояли перед ним.
Он отправился от Степана Дмитрича прямо в Летний сад и от строки до строки прочел всю книгу Гоголя. Не успел он и заметить, как полдневный жар спал и солнце склонилось над Адмиралтейством. Последняя страница была прочитана, и на последней странице Федор Михайлович окончательно был сбит с толку.
Он торопливо шел по Марсову полю и про себя рассуждал: где тут Гоголь оказался гением и где он малодушно погрузился в суету света, — причем так, что самый этот свет покрылся непроницаемым мраком?
— Вот тут о н — прозорлив, — перебирал про себя Федор Михайлович, перелистывая страницы. — А тут — ничтожен. Простое актерство. Но о помещиках — чудовищно! Непостижимо! Да он нас возвращает к Екатерине.
Федор Михайлович не мог понять, как в одной и той же книге сочетались эти «гениальные» мысли с торжеством варварства, которое автор с таким довольным видом проповедует.
Как всегда, так и теперь, углубившись в поразивший его вопрос, он долго не мог отстать от него и все, идя по панели, соображал про себя: да так ли это? Да не пустое ли все это? О, нет! Не пустое. А самое настоящее. Только извращено. Истина осмеяна — решил он и даже обрадовался самому себе, будто нашел окончательную формулу своему мнению: мол, все это «гениально», но вместе с тем и уродливо, — впрочем, как и надлежит быть всему гениальному…
Он смотрел вниз, на длинные плиты, прижавшиеся плотно одна к другой, — они были ровно выложены и не вызывали никаких сомнений в прочности и определенности своего назначения, — и каким-то хаосом показались ему его собственные мысли. Он тотчас же свернул направо, в первую же улицу (какую — он даже и не заметил), точно в самом деле думая э т и м изменить и исправить весь ход своих мыслей.
Из-за угла против него шла длинная и худая фигура. Федор Михайлович сразу же узнал: это был Кащеев. Вопреки обыкновению, он был сейчас необычайно бледен, и тем страннее казался его воспламененный взгляд. Он обрадовался, увидев Федора Михайловича, и весь так и прильнул к нему.
— Знаю, знаю, милостивый государь мой, о чем вы сейчас думали. Я вижу по вас и по книге, которую вы так тесно сжали в руках, что неспроста идете в таком расположении духа. И скажу вам прямо, что это не книга, а б и ч. Да-с! Такой книгой бьют по целой эпохе, бьют весь народ целиком, сразу.
Нет, вы подумайте: пишется приговор старому времени, идет подготовление к новому порядку вещей — и вдруг раздается оглушительное слово: «Повинуйтесь!» Голодные просят пищи, а господин Гоголь говорит: воздержитесь и не ропщите. Уж как хотите, а сие — Византия! Староверство!
Василий Васильевич даже изменил свой голос, придав ему оттенок презрения и негодования.
— Ведь теперь-то самый раз подумать о наших мальцах (так Василий Васильевич, подобно многим, называл крестьян). Теперь или никогда, — с настойчивостью подчеркнул он, выказывая еще раз свое пристрастие к решительным выводам. — Время для изучения, можно сказать, прошло. Изучили все вопросы со всех сторон. Пора приступить к делу. — И далее Василий Васильевич снова заговорил о том, что он видит, как во Франции уже поджигают фитили и скоро последует взрыв на всю Европу.
— Тогда и нам бы не отстать. А господам Гоголям и прочим мудрецам, столь опоздавшим в мир, придется умолкнуть. Время сметает таких пророков и, как грозный судия, творит свою собственную расправу.
Кащеев произнес это с особым проникновением и значительностью.