Мать Печора

8

На складе не налажено еще самое главное — стенки да ящики ставных неводов.

Ставной невод узнали мы только в колхозах. Даже самые богатые кулаки на Печоре про эти невода и думать не могли. Может быть, и по карману им были эти хитромудрые снасти, да зато не по разуму. Чем богаче был кулак, тем невод у него был хуже. Накупят малохоботных сеток-коротышек да и норовят, чтобы служили они пока не сгниют. Иной раз от своей жадности и убытки терпели, — так убыток этот опять не кулацкий карман чувствовал, а кормщик.

Колхозы по-другому дело поставили.

На чистом берегу мы будто дом из сеток строим. Забили Матвей с Гришей колья на четыре угла. Вокруг них растягиваем мы невод, развешиваем его от кола к колу, и на глазах у нас растет большой сетяной терем. Он и в самом деле похож на дом: и углы у него, и высокие стены, и широкие ворота — все есть. Издалека, как два забора, ведут к этому дому такие же высокие сеточные стенки.

Распахнуты ворота настежь, — заходи, семужка, в гости. Самую дорогу перегородят ей сеточные заборы, заведут в ворота, и попадет рыба к узкому горлу невода. А как проскочит она через это горло в самый дом, — мы зовем его «двором» да «ящиком», — оттуда ей не выбраться.

Таких домов-поставушек построили мы четыре штуки. Пройдет весна, спадет вода, обрежутся берега — выставят светлозерцы свой нитяный город, и понесет мать Печора свое богатство в заколдованные эти ворота. Ухранит ставной невод рыбацкую добычу без часовых и караульщиков.

— Хороша ловушка придумана, — говорю я Матвею. — И людям облегченье, и колхозу богатство.

— Все это для того, чтобы мы и счастье свое не крючком, а ставным неводом ловили. А, по правде говоря, вру я тебе, Романовна, как наш Иван Брех. Не ловим мы свое счастье, а строим, не ищем, а делаем.

— Ты, — говорю, — найдешь, что сказать и как слово связать. А вчера еще жаловался, что со словами в песне сладить не можешь.

— Не могу, — развел Матвей руками. — И шить горазд, и пришивать горазд, а щетинку вдеть — молодца надо звать.

— По былинам судя, ты, однако, — говорю, — научён.

— Да ведь охота, — отвечает, — чтобы и старые были не забыли, и новые творили. Старые людям я забывать не даю, былины пою, а новая песня не родится.

Матвей той порой без дела не сидит. Чинит он на пару с Марьей сети, зашивает прорехи, а глаза успевают и за работой Гриши да Прохора следить.

— Задорный ты человек, Матвей Лукьянович, живые у тебя думы, — говорю я Матвею.

— Эх, Романовна, — говорит Матвей, да так сердечно, тепло, задушевно, — хорошо, когда в человеке задор живет!

И тут ни с того ни с сего Матвей вскипел, даже работу бросил.

— Что толку в моих думах?! — кричит. Любая песня расскажет больше, чем все мои россказни. Не много в песне сказано, да навек связано. Кто меня научит, как ее спеть? Она мне к самому сердцу подступила, а вот поди ты!..

Сама я не больше его знаю, а что могу — советую.

— Это, — говорю, — самое главное и есть, чтобы дума к сердцу подступила.

— Знаешь что, Романовна, — говорит Матвей уже спокойно, — твои песни я по радио не раз слышал. Давай помогай мне…

Я руками замахала, а Матвей не отступается:

— Да мы, вот как сейчас, беседовать станем.

И уговорились мы с Матвеем в досужные часы песню складывать.