Мать Печора

15

Самолеты в то время не прилетели, и ехать нам в Архангельск не пришлось. Вдобавок я простудилась и заболела, руки опухли — шевелить не могу. Пришлось мне лечь в больницу.

Долго я в больнице лежала. Сдружилась там с людьми. Соседям по койкам да сестрам сказы рассказывала. А они мне — про свою жизнь. Запомнился мне один рассказ.

В больнице работала фельдшерица Марья Васильевна Нюрова. Это была первая фельдшерица из ненцев. Плохо жили ненцы до революции.

«В колхозе «Северный полюс» Канинской тундры, — говорила Марья Васильевна, — и сейчас живет моя родня. В первый раз я попала к ним в ту пору, когда у нас на Севере англичане хозяйничали.

Сама я в то время под окнами куски собирала по русским деревням. Девчонке-нищенке, можете поверить, не светло жилось. А тундровая жизнь мне и вовсе за ночь показалась. Хотя и сама я ненка и по малолетству понимала немного, а видела, что живут ненцы в тундрах темно и грязно.

Малицы надевали прямо на голое тело. У кого и рубаха была — носили ее, пока она на плечах не истлеет. Так и отец мой носил.

Приезжали к нам кулаки из Мезени. Привезли они водки, всех споили, выменяли песцов да лисиц на бусы да безделушки и уехали.

И еще увидала я, что ненцы часто болеют. Ни врача, ни фельдшера, ни акушерки не было. Вся помощь — шаман с бубном.

Попала я в гости к тетке Оксенье. Средний и младший девери Оксеньи и жены их в ту пору крепко болели. Лежат в жару, бормочут какую-то несгораздицу. Невестка младшая стонет, руки ломает, волосы на себе рвет. А помощи ниоткуда не дождешься. Мезень и та далеко. А в Мезени и всего-то один ветеринарный фельдшер был.

Чумы моей родни стояли в то время на правом берегу Камбальницы. Однажды приезжает к нам гость — ненец годов сорока, Федор Вынь-Кэй. Напоили гостя чаем, разожгли костер, сидят. А я все еще не знаю, что за человек наш гость.

Достал Вынь-Кэй бубен. Перед собой на столик поставил маленькие игрушечные нарты. Украшены они сукнами всех цветов. А на санках сидят куклы. И тоже в цветистые тряпки разодеты. Я прошу гостя:

— Дай поиграть.

А Вынь-Кэй говорит строго:

— Глупая, это наши боги…

И ударил по бубну. Бубенчики на бубне мелко зазвенели. Тут я догадалась, что это шаман.

На лицо он надел маску из зеленого сукна. Вместо глаз — две медные пуговицы. Долго барабанил, — мне скучно стало и спать захотелось.

— Чего, — спрашиваю, — барабанишь?

— Добрые боги, — говорит, — придут, твою родню вылечат.

Утром Вынь-Кэй говорит:

— Надо богам оленя дать…

Из стада выбрали самого лучшего, мы называем — хайданного оленя — он еще в упряжке не бывал. Взял шаман ремень из шкуры тюленя-лысуна, удавной петлей закинул оленю на шею и начал его давить. Олень попался здоровый: у шамана сила не берет. Позвал пастуха, тот помог, задавили. Прокалывает шаман оленю сердце, а сам приговаривает:

— Даю вам, боги, жертву, а вы дайте здоровье. Петру да Алене, Марье да Ивану.

Кровь выпустил в деревянную чашу, пошептал над ней. Рожи богам свежей кровью намазал. Отрезал по кусочку оленьего сердца, печенки, почек, языка, мозга, всех лакомых частей, тоже богам дал. А те не едят. Все остальное больным отнес:

— Ешьте, здоровы будете!

А они на белый свет смотреть не могут, не только есть. Забрал Вынь-Кэй еще трех лучших оленей — плату за камланье — и домой торопится.

Только уехал, умерли Петр да Марья, а вскоре за ними — Иван да Алена. Надобавок заболели и померли двое Ивановых ребятишек…

Тетя Оксенья убивалась, что не пригласила русского ветеринара из Мезени. А я с той поры не могла смотреть на шаманство. Вот почему мне учиться захотелось…»

В коридоре больницы было радио. Однажды я слушала концерт, вдруг объявляют мое имя:

— Хор Пятницкого исполнит песню «Ходил по границам Ворошилов Клим» из сказа Маремьяны Романовны Голубковой. Музыка Черемухина.

Взволновалась я, обрадовалась: в такой дали мои слова поют! Это песня из сказа «Сила храбрая, красноармейская». И так хорошо поют, а я вслед за ними подголосничаю:

Ходил по границам Ворошилов Клим,
Запирал он границы на крепки замки,
Выставлял он заставушки верные,
Посылал он охранушки зоркие.
Посылая-то, он им наказ давал,
Наказ давал, такую речь держал:
— Вы, товарищи ребята-пограничники,
Вы храните-берегите мать родну землю,
Мать родну землю, народную, советскую.
Уж как наша-то земля кровью добыта,
Кровью добыта да кровью полита.
Вы смотрите не проспите врага-ворога,
Чтобы он нежданно в гости не пожаловал,
Не пришел бы к нам, разбойник, по чисту полю,
Не пролез бы иноземец по сырой земле,
По сырой земле да род-под кустышком,
Не проехал бы он по морю на кораблях,
Не пролетел бы в самолете по поднебесью.
С той поры стоят ребята-пограничники
На советских на крепких заставушках,
Стерегут они границы от разбойников,
От фашистов подорожников-разбойников.

В дни Олимпиады передавали по радио другую мою песню из этого же сказа. Пел ее тот же хор Пятницкого, только музыка Захарова.

Не боится ветров гора каменна
От ветров она, гора, не сдвинется.
Не боимся мы врага-супротивника
От врага, как гора, мы не сдвинемся.
Мы не тронем никого, да и нас не тронь:
Как подступит враг, мы дадим отпор,
Мы дадим отпор крепче старого,
Теперь силушка у нас небывалая,
Мы сомнем, сокрушим врага-насильника,
Не стоять ему против Красной Армии.

Только вышла я из больницы, переслали мне из Голубкова письмо. Пишет мне из Приморья незнакомый человек, заместитель политрука Николай Красильников:

«Дорогая Маремьяна Романовна!

Прочитали мы с товарищами в газете «Красная звезда» ваш сказ, посвященный Красной Армии. И вот решил я написать вам это письмо.

Сила нашей армии не только в том, что мы имеем прекрасную боевую технику, но еще и в том, что мы крепко связаны со всем советским народом. Ваш сказ о силе храброй красноармейской подтверждает это еще раз. Мы знаем, что за нами стоит весь огромный советский народ. И если вороны-стервятники попытаются напасть на цветущую нашу страну, мы их сметем и сокрушим, как сокрушает былинку буря-падера. Это доказала наша Первая Отдельная Краснознаменная армия в боях у озера Хасан.

И правильны ваши слова о том, что нет на всей земле такой силы, чтобы выстояла против Красной Армии. Такой силы нет и никогда не будет! Мощь Красной Армии — это мощь всего советского народа, а советский народ непобедим.

Советский народ доверил нам самый ответственный участок дальневосточную границу, и мы оправдаем его доверие…

Передайте, уважаемая Маремьяна Романовна, наш красноармейский привет колхозникам вашего колхоза. Николай Красильников».

Читаю я письмо, удивляюсь и радуюсь: будто у меня еще дети выискиваются, сыновья новые.

И думаю я: «Мало ли ребят в Красной Армии, а небось каждый мои слова тоже прочитал и каждый, как Красильников, мой сказ оценил. И любой красноармеец мне теперь вроде сына стал. Кто еще столько сыновей имеет? У какой матери теперь радости больше моей?»

Прежде многодетную семью горем считали, а у меня радость вместе с семьей прибывает.

Несколько раз письмо перечитала. К Валентине Анисимовне сходила, и она прочитала. Радуется она не меньше меня. Брат Константин приехал по делу в Нарьян-Мар, зашел ко мне в гости — и того прочитать заставила. Константин у нас немногословесный. А и он сказал:

— Хорошо, что люди твое дело признали. У тебя теперь и дальние друзья завелись.

Отписала я Красильникову, что в нем я сына нового нашла. Послала я ему приветы, пожелала добра да здоровья, велела честно служить народу, границы крепить да хранить, ворога следить. Вскоре от него снова ответ пришел.

И думаю я: «Прежде так было: говори с подушкой, а не с подружкой. А теперь я с ближними и дальними друзьями да подругами говорю…»

Поправилась я и снова пошла на работу в библиотеку. Кроме того, занималась я в неполной средней школе взрослых, а к весне, после испытаний, получила на руки свидетельство об окончании трех классов.

Весной пришла мне телеграмма. Всесоюзный дом народного творчества устраивал в Москве первый слет сказителей и приглашал меня к 20 июня. Окрисполком помог мне достать билет на морской пароход, который уходил 21 июня.

Хоть и опаздывала я в Москву, а все-таки поехала. Думаю, что хоть до Архангельска доеду.

В день отъезда, 21 июня, дул ветер-север, с ног сшибал. Ребята из-за этого и провожать не пошли. Первый раз они расставались с матерью и ревмя-ревели.