Мать Печора

7

Весь август играли над Печорой переметные ветры. На какой-то редкий день отстоится погода. На реке тишь да гладь, а по небу все еще бегут непоседливые тучки. Ветерок-тиховей обмахнет своим легким крылом Печору. Пробежит темной полоской с берега на берег малая пузырчатая рябь. И опять на воде светлота, гладкота, ясень. Изредка прочеркнет по воде своим хребтом прямую ровную черту кривозубая щука, метнется в сторону от берега розовоглазая сорожка — и опять на реке тишь да гладь: ходи да слушай речи тундровых речек, урчанье ручьев, голоса далеких лесов.

Промелькнет такой редкий погожий день, и опять август заговорит ветрами. Налетит просоленный морем полуночник, приведет с собой взлохмаченные грозовые тучи. Свернутся они черными сытыми котами, помурлыкают громом. Проведет им ветер против шерсти — искры сыплются.

Сначала подымется на реке неживая окатистая волна, а потом разойдется, расшумится ветер — и ну колыхать мать Печору! Стадами, будто белые резвоногие олени, пасутся на реке волны. А меж них пастухами ездят на лодках, как на нартах, наши рыбаки и помахивают хореями-шестами, промеривают под собой непроглядную глубину.

Ничто не останавливает и светлозерцев в эту пору. С самой весны стоит у них в ушах молодой, зазывный клич старого бригадира:

— Вот они, руки-то! С морской волной схватятся — переборют!

Давно уехал от нас Петя Канев. Увез он с собой целый ворох новых рыбацких пословиц да поговорок, собрал все Оленькины песни и столько записал Матвеевых речей, что печатай он их целый год в газете — еще останется.

К концу августа снова начал Матвей на счетах пощелкивать, все квитанции подсчитывать, а в первых числах сентября объявил, что закончен светлозерцами и второй годовой план. Как просил Петя Канев, Матвей телеграфировал ему про это.

— Поднажмем, ребята, третий план одолеем, — говорил он, когда воротился из Юшина. — Так будем работать, сумеем в свой век три века упихать!

А «ребята», сколько ни жмут, перегнать друг дружку не могут.

Голубковские колхозники той порой худо ли, хорошо ли, а также подходили к полутораста процентам. Как-то Матвей туда снова съездил. Приезжал ответно в Глубокое и Михайло Вынукан.

— Двести процентов выполним, а сколько на третью сотню перейдем, не могу сказать, — говорил он Матвею.

— Молодцы голубковцы! — хлопал его по плечу Матвей. — Держись за гриву века, а не за хвост. Время нас разбудило, а теперь мы ему покоя не даем.

— Как это не даем? — удивляется Вынукан.

— Да так, — усмехается Перегуда. — Рядом с нами секунда и та растет: и не велика она, а укладиста.

— Да что она, не прежняя, что ли, секунда-то? — еще больше удивляется Михайло.

— Выходит, не прежняя. Время нас, а мы время переделываем.

На другой день распрощалась я со светлозерцами. Пора мне было везти сынишку в Нарьян-Мар. Вместе со мной ехал и Юра. К светлозерцам со дня на день должны были приехать из родного колхоза новые люди на подмогу. Впереди еще ждали их и ветры, и грозы, и бури, и тяжелые, многозаботные дни.

Рано утром, на рассветной зоревой тиши, ходила я по знакомому берегу. И сами собой складывались в новую песню простые слова:

Как не думала кукушка
Белой лебедью лететь,
Не гадала во полете
Ширину земли смотреть.
Я, печорская рыбачка,
Не гадала, не ждала
По всему по белу свету
На своих ногах ходить
И прозревшими глазами
Далеко вперед глядеть.
Люди новые приходят,
Люди новые идут
И трудами, как цветами,
На родной земле цветут.
И со всей семьей великой,
В ногу с ней, шагаю я,
Широко раскроет крылья
Дума верная моя,
И легко идти мне, будто
Я лечу, а не иду.
Все мне видно, все мне слышно
Наяву да на виду:
Будто наша мать Печора
Вся в глазах моих стоит,
На мои же на загадки
Мне ответы говорит.

Я смотрела в зарю и хотела узнать, каков будет день.

1950