Мать Печора

10

Митрий Большой Нос — громогласный человек: скажет слово — птица с места подымется, люди ото сна пробудятся. Вот и сейчас, настоящего утра еще не дождался, а орет у нашей палатки:

— Гости приезжие! Рыбу надо, дак берите!

Выглянула я из палатки и только сейчас разглядела Митрия. Маленьким его не назовешь: с крепкими, жилистыми руками, на редкость большим носом, широким лбом, густобровый, веселый, разговористый.

Он седой, сутулый, морщинистый, как и все старики. А присмотрелась вижу: весь он какой-то особенный. Волос у него и сед, да густ, как у молодого. Сутулость его — и та не от древности да слабости, а будто сильный мужик тяжкую ношу несет. А на лице в каждой морщинке смешинки.

Показывает мне Митрий рыбу у палатки — добрую пудовую щуку, трех щук поменьше, две большие пеляди и три чира.

— Свежие? — спрашиваю.

— Сейчас из воды. Еще трепещутся. Надо, дак берите.

А я вижу, что наша лодка подъехала к берегу, и говорю:

— Погоди, сейчас ребята подойдут.

Зашли на угор наши молодцы, от сна запухли, комарами в кровь разъедены. Как увидел Саша рыбу, руками всплеснул.

— Батюшки! Вот чудище-то! Бревно!..

— Бери, Романовна, — говорит Леонтьев. — Старик, почем рыба-то?

— Да два-то рубля за кило не дорого будет? — спрашивает он.

Набрали мы рыбы. Старик разговорился:

— В Русаках я, вверху Печоры, вырос. И сев засевал и пожни чистил. Пожни с кочками, с лесом, с кореньем. Лес высеку своими руками, клочье вырежу, коренье выдеру. Хозяин был крут человек, работать неволил. Поля у него сырые, корень растет. А я корень дотла вывел, землю глубоко пахал, в дождь не пахал, не боронил. Дак урожай сам-десят хозяин снял. Разжился он. А потом раскулачили его соседи. И не жалко. Больно лют, да крут, да жаден был.

Расплатился Леонтьев, и Митрий пошел в свой чум, на ногу легкий, поворотливый.

— К нам со старухой заходите, внуковья, — говорит он нам на прощание.

В тот же день пошли мы все вместе в чум Большого Носа. Чум у него большой, просторный, чистый. А семья — всего трое: он с женой да внучка.

— А внучка за морошкой ушла, — говорит жена Большого Носа, Степанида.

Степанида Митрию под пару: немалая собой, с виду дородная, по речи степенная, по обхождению приветливая. Оба со стариком рады-радешеньки свежим людям, не знают, чем угощать, чем потчевать. Степанида только что хлебы испекла, угощает нас рыбой всех сортов да чаем с мягким хлебом и все время одно слово твердит:

— Не обессудьте…

Оглядела я чум, вижу — в клетках прыгают криуки и кричат: «Крив-крив-крив…»

— Чего ты, Митрий, их запер? — спрашиваю.

А тот подходит ко клеткам и открывает их. Выскочили птички, попрыгали по чуму, крошек поклевали — да и на улицу.

— Чего ты их выпустил? — спрашиваю.

— Придут! Они свой дом знают. В чуме-то и без клетки живут, да вот от этого злодея берегу, — и показывает на большущего лохматого кота. Сибирской, — говорит, — породы, злодей. До птицы лют, уток лавливал, гуся давливал, у кречета из гнезда яйца воровал, никакой собаки в чум не пустит.

Кот был в самом деле страшный, встретишь такого в тундре — стороной обойдешь. Митрий говорил, что кот месяцами пропадает в тундре, за мышами и за птичками охотится…

Митрий и курил, и нюхал, и табак за щеку клал. Степанида только нюхала табак. Вот набьют они свои немаленькие носы, Митрий и заведет речь:

— Сын-то Иван в колхозе робит. Прошлый год ему премию дали, в Архангельск гостевать посылали. Младший сын Петрован на войну пошел. Вот я нонче один на все стороны: вот сетки тряси да вот дрова секи, да вот за грибами, да вот за ягодами, да вот туда-сюда. Старуха здоровьишком-то вовсе расшаталась. Говорю: «Всем болям не уверишь, которую и мимо обойти можно». А она — сегодня то, завтра другое болит… Как старая хоромина, скоро рассыплется, а там певунчики поют, ревунчики ревут, сухо дерево несут, занесут его в ухаб — не вынесут никак. Развяжет мене руки — на молодой женюсь. Дай-ка закурить, внучка.

Угощает его Ия Николаевна папиросами и спрашивает:

— А сколько тебе лет, дедушка?

— Девяносто пять годов, внучка. Бросовый человек…

— Рассказал бы, старик, как жил ты! — допытывается Леонтьев.

— Век долог, всячины полон, где тут рассказать. Девяносто пять годов живу — вина не пивал и не то что под судом, во свидетелях не бывал. Отец говаривал: «Чужое не бери, свое не оставляй — вот твой прямой закон». И еще говорил: «Мозгами пошире захватывай. С одной стороны кол не теши: не только про себя думай. Кому можешь, добро твори. Соседу добра не сделаешь — себе добра не сделаешь». Слушал я отца, и как по торной дороге шел…

Перед самой полуночью зову я Сашу и Леонтьева прогуляться.

— Вы, — говорю, — теперь поменьше спите: скоро круглое солнышко кончится, и сейчас оно к земле припадет. Скоро опять придут две сестры: утренняя заря — Марья да вечерняя — Дарья. Морошка вызрела — солнышко о полуночь с землей целуется.

Пошли мы на лужок у самого берега Сядей-Ю, выше чума Большого Носа. Саша уже привык к таким прогулкам и просит:

— Начинай, Романовна, лекцию.

— Сегодня, — говорю, — расскажу я тебе про наши травы, которые есть можно. Вот ты ходишь, охотничаешь, а, не приведи бог, заблудишься, без пути зайдешь, — ты ж среди пира с голоду ноги протянешь. Ну ладно, ягоды наши ты теперь знаешь: я тебе и рассказывала и показывала. А знаешь ли ты, что дорожного человека тундра летом одними травами прокормить может?

— Летом и комар бывает сыт, — поддакивает мне Леонтьев.

— Вот, — говорю я Саше, — в тундре цинга человека берет. А если ты почаще будешь жевать вот эту травку, цинга тебя не тронет.

И показываю ему на траву дикого лука. Против домашнего лука он пониже и потоньше, а пользы в нем не меньше.

— А это вот, — показываю, — у нас зовут кислушки, а у вас в Москве щавель, его ты должен раньше знать. Он от цинги тоже первая подмога. А это борщовки — из них, как и из кислушек, можно борщ варить, да и так они вкусные.

А борщовки нам сами в руки просятся. Стоят они, высокие, нам до колен, толстые, как большой перст, прямые, как веретена. Лист у борщовки лапчатый, по краешкам зубчиками вырезан, шершавый, как иголочками покрыт. А наверху у него широкий белый цвет зонтиком раскинулся.

Срываю я пару борщовок и учу Сашу есть.

— Вот видишь, — говорю, — едят у борщовок не лист и не цвет, а стебель.

Облупила я со стебля кожицу полосками, даю Саше самое сердечко стебля.

А тот ест да хвалит.

— Что мяконько да сладенько, то каждому миленько, — смеюсь я. Только не каждый до него добраться может. Вот и тебе мало показать, а еще, наверное, расчавкать да в рот положить надо.

Показала я ему пучки, — в иных местах их еще дуделицами зовут: во всем на борщовки похожи, только стебель у них суставами скреплен, кожа красная, крепкая и горькая, а лист совсем гладкий. Очистил Саша одну пучку и откусить не может.

— Как дерево, — говорит, — и горькая.

— Мягонько да сладенько, — говорю, — только в молодости бывает. А в эту пору из пучек ребята у нас только дудки да свистульки делают. А еще по этим пучкам старики у нас лето примечают: коли в суставе, в самой середине, есть дырка — лето будет дождливое.

Показала я Саше семена вязеля-травы; они на горох похожи и в таких же пирожках живут. Показала на ближнем болоте траву белоголовку с мохнатой шерстистой шапочкой на вершинке. Показала молодые побеги на иве: их без кожицы тоже едят. Все, что знала, показала.

— Теперь, — говорю Саше, — можешь ты и без ружья пропитаться.

На обратном пути мы набрели в кустах на выводок чирака. Хотела я одного в руки взять, да и самец и матка стали биться со мной. Маленькие они, как и зуйки-побережники, а шуму да крику подняли, как стая чаек на морском берегу. Носятся они надо мной вверх да вниз и кричат так, что их крик сквозь уши идет:

«Чир-р-р, чир-р-р!»

А я, как малая, дразню их по-деревенски:

— У чирака яйца украли, сорок детей разорили…

И когда только они меня с разлету дважды в темя стукнули так, что в голове запело, бросила я свою забаву и отступилась.

Испекла я мягких белых хлебцев, выбросила плесневелый, старый хлеб, просушила подмоченные сухари, отсырелую крупу.

Леонтьев и Саша мастерили на берегу плот из нарт. Разобрали они нарты бережно, чтобы потом на Сарамбае сложить можно было. Из полозьев, копыльев, досок от настилов, на которых сидят, связали они какой-то несуразный плот.

А когда его сколотили, он двоих еще кое-как и держит, а третий ступит — ко дну идет. Пришлось потом на берег тащить.

— На что же все мы погрузимся? — спрашиваем мы друг друга.

Лодка едва могла поднять груз с одним человеком, а людям некуда и садиться.

К той беде еще одна пришла: чуть не на половину нашего маленького стада копытка напала. Ноги у оленей распухли, на опухолях ранки показались. Помочь мы ничем не могли — никакого верного лекарства от копытки не знаем.

Петря ходил от оленя к оленю и тяжело вздыхал. Приходит он как-то к Ие Николаевне:

— Смольная вода нужна.

И объяснил, что в своем колхозе он этим лекарством не раз копыточных оленей вылечивал. Смольную воду мы взяли, чтобы мочить в ней тобоки, тогда они в болотах не промокают. Отдала начальница Петре всю смольную воду.

— Только лечи, — говорит.

А лето красное катилось, как на колесах. Золотые деньки для работы проходили у нас в пути да в стоянках, далеко от Сарамбая. И присоветовал начальнице Леонтьев за любую цену купить у Большого Носа лодку и без оглядки ехать и ехать, а Петрю оставить с оленями.