Мать Печора

2

Еще в Воркуте мы слышали, что есть на Коротайке, повыше Сарамбая, заготовительный пункт и что живет там какой-то Спиридон. Говорили про Спиридона люди, что он везде бывал и все видал, все тундры обходил да объездил.

Вот мы и следили, как бы Спиридонов дом не проплыть.

Плыли мы на этот раз смело: водой все кошки стопило, где хочешь поезжай. Саша лодку ведет — песни поет, а Леонтьеву да начальнице не до песен: они ведрами из лодок воду выливают.

Берега на этот раз пошли низкие, одна тундра, без песков и камешков.

— Ничего интересного нет, — вздыхает начальница.

— Зато, — говорю, — нам теперь росомашьими скачками вперед скакать можно.

И все же Ия Николаевна где только увидит сопочку, хоть далеко от берега, — не проплывет мимо, а велит к берегу пристать и бредет туда через болота с Леонтьевым или с Сашей за образцами.

Через два или три дня после наводнения увидели мы впереди, на высоком левом берегу, какой-то дом.

— Не иначе Спиридонов дворец, — говорю.

— Заготовительный пункт, — соглашается начальница и объясняет: Видишь, как раз тут две речки в Коротайку впадают: Париденя-Яга и Ярей-Ю. Они у меня и по карте значатся.

— Ты лучше смотри, — говорю, — вот тут и третья речка.

В самом деле — три речки, как три сестры тройняшки, выбежали к нашей Коротайке в полной воде купаться. Ахает Ия Николаевна, то на речки, то на карту смотрит и глазам своим не верит. До той поры она проахала, пока мы к самому угору под Спиридонов дом подплыли. Вытащили мы лодки вместе с грузом на сухой берег, поднялись на угор. Недалеко от дома дымили два чума, возле них бродил и щипал мох молодой олешек.

Дом Спиридона почернел от годов, пазы зеленой плесенью покрылись, а на плесени красные лишайники. Возле дома были сложены нарты, стояло большое точило своеручной тески с деревянной осью и ручкой. В стороне притулилась к берегу черная баня, а в другой стороне — большой по здешним местам склад, не меньше дома.

Зашли мы в дом. Передняя половина на две комнаты перегорожена, а в задней сени и кухня. У стола за самоваром Спиридон со своей старухой сидят.

Поздоровались мы.

— Здравствуйте, гости! Проходите, не осудите. У нас на Печоре говорят: из-за доброго гостя всем хорошо.

— Остановиться у вас можно? — спрашивает Ия Николаевна.

— У Спиридона ни для кого запора нет: для того и двери просечены, чтобы люди заходили. И на хлеб едока и на печь седока — всех могу принять.

Да тут же нас и за чай усадил. Осмотрелась я, вижу — в избе у Спиридона стены ничем не украшены, только из переднего угла угодники смотрят. И сам Спиридон как с иконы сошел: лицо строгое, бородка седоватая, надвое расклинена. Только глаза у него смехом светятся, и лукавство в них.

— Отколешные будете?

— Московские, — говорит Саша.

— Архангельский, — говорит Леонтьев.

— Печорская, — отзываюсь я.

— Землячка! — обрадовался Спиридон. — Я ведь с Кожвы.

— Это от нас больше тысячи верст, — говорю я. — Я нижнепечорская, из Нарьян-Мара, Маремьяна Голубкова.

— Маремьяна из Нарьян-Мара, — поддел Спиридон и еще твердит: Маремьяна из Нарьян-Мара…

Не вытерпела Спиридонова старуха:

— Замолол! Тебе на одну губу пуговку нашить, а на другую — петельку да покрепче застегнуть, — ты и тогда не замолчишь.

— Молчи уж ты, старуха, а я не могу. Вот не дает бог смерти бабе, живым дорогу загораживает.

В это время вошел молодой краснощекий парень и вежливо поздоровался с нами.

— Вот Вася меня за такие слова не похвалит, — смеется Спиридон. Говорят: и лыком шита, да мать, и шелком — да мачеха. — Глянул на старуху с лукавством и вздохнул.

Леонтьев той порой поговорил с начальницей и бутылочку спирту на стол поставил. Спиридон руками всплеснул.

— А вот и молодка — красная головка, белый фартучек…

За рюмкой Спиридон пуще прежнего разговорился:

— Живу я, други, один, как перст, на сотни верст. Третий год живу. К одинокой жизни привычка нужна, а я на людях вырос. Вконец истосковался я по умному человеку.

— Будто и не живал за свой век в одиночку? — не верит Леонтьев.

— Не живал, — трясет головой Спиридон. — То с братом, то со сватом, то с каким ли напарником, а все не один. Вот охотничать я семи лет начал. Было у моего дедка ружьишко кремневое. Ни носить, ни держать я его не мог. А дедко целиться не мог: глаза слабы. Вот и промышляли мы вместе: мои глаза, его руки. И вот мы, старый да малый, не меньше большого охотника добывали. Одиннадцати лет я вдвоем с братом, еще помладше меня, на настоящую охоту пошел, за полтораста верст от дому. С тех пор пятьдесят годов у меня один календарь: то с кожвинцами охотничал, то с плотоводцами плоты водил, то с людьми учеными в экспедициях бродил, а теперь третий год по тундровым рекам рыбу ловлю да песца промышляю.

— Выходит, ты на Печоре пятьдесят восемь лет прожил? — спрашивает Спиридона Леонтьев.

— Выходит. Так у нас заведено было. Отцы наши что говорили? «Каждому человеку на земле свой путь положен, да не каждому светит звезда путеводная». В ту пору и я верил: коли тебе путь не предуказан, сиди, как гриб, где вырос, тут и выгниешь. Вот и я со своей уготованной тропы в сторону не сбивался, судьбе поперек шагу не ступил. С судьбой везде тебе путь да дорога, езжалая погода.

Слушал-слушал Спиридона Саша и поддакнул.

— Вот что правильно, старик, то правильно. Знал бы ты, где я был да что я видел! А судьба-матушка вывезла.

Спиридон зорко посмотрел на Сашу.

— Небось на войне был?

— На войне.

Выпил Спиридон еще чарку и говорит:

— Вот что, гостюшко: раз ты сюда в добром здравии пожаловал, без видимого увечья, не судьба тебя вывезла. Не она тебя, а ты ее за уши вытащил.

— Это как же так?

— А вот так. Слушай, что говорю. Мне вон год назад шесть десятков стукнуло, и веру свою я не спуста сменил, а жизнью научен…

Начали мы Спиридона упрашивать:

— Расскажите, Спиридон Данилович, как так веру сменили.

Спиридон оглядел всех, бороду огладил и говорит:

— Ну, слушайте. Только уговор: не тпрукать, не нукать…