Мать Печора

6

После трех дней стоянки Петря забеспокоился. В чуме и палатке он почти не сидит: то заберется на землемерский знак, выложенный из торфа на самой высокой сопке, и вглядывается во все стороны, то хватит сани и без нужды их с места на место переставляет, то лямки перематывает, то на оленей поглядывает.

— Что, Петря, — спрашиваю, — забота шевелит?

А у него глаза искры мечут.

— Неладно Зубатый делает. Пропадем от комара. Снег весь уйдет оленей не удержать. Давно ехать надо.

Ветра не было больше суток, днем о землю марево потягивало, а ночью тоже стояла тишь да заглуха. Комары столбами поднимались от земли и кустов и летели в два места — к нашей стоянке и к стаду. Ия Николаевна стонала в палатке, а Саша или с головой забирался в свой спальный мешок, или не отходил от костра в чуме пастухов.

— Жарко ведь тебе у огня? — спрашиваю я.

— Да все-таки, — говорит, — попрохладней, чем на комарах.

Олени бьются, бегают то к чуму, то от чума и только немножко покоя находят на пластине лежалого снега под соседней сопкой. Редкие пластины снега все еще не растаяли. На снегу комаров поменьше, и ветер чуть-чуть охолаживает. Посоветовались мы втроем — Петря, я да Леонтьев — и согласились, что надо сейчас же ехать. Начальница с нами согласна.

Разобрали мы чум да палатку, погрузили да уложили все на свои места и запрягаем оленей. Иван не спорит, тоже собирается, а Михайло на него косится, как будто знает что-то и сказать не может. А у нас одна дума:

«Куда-то поведет нас Петря? Заведет он нас в какое-нибудь беспутье…»

А Петря и виду не дает, что пути не знает. То ли он надеялся на что-то, то ли решил смелостью брать, а только вижу — садится на нарты по-хозяйски, хорей в руки берет не робко и вперед глядит твердо. Поехали.

Может, Петря и просчитался бы да промахнулся, не туда бы нас завез, да, на его счастье, только успели мы отъехать, встретились нам воркутинские рыбаки. Везли они в Воркуту на двух лошадях рыбу с какого-то тундрового озера, где ловили с самого начала весны. Не думали мы и людей здесь увидать, а тут и лошади, и телеги, и люди… Едут они по тундре, как по торной дороге, и печали не знают. Два мужика подходят к нам и говорят:

— Здравствуйте, люди добрые! На деньги ли, на мену ли, а дайте закурить. Подыхаем! Табачишко кончился.

Наши курители растряхнули свои кисеты да табакерки, шесть рук протянулось.

— Как нам на Коротайку попасть? — спрашивает их Петря.

— Чего проще! — показывает рыбак, который постарше. — Поезжайте вот в эту сторону, доедете верст через тридцать до тракторной дороги, а она вас сама приведет.

— И с чего вас сюда занесло? — удивляется другой. — Сюда от Воркуты дальше, чем до Коротайки…

Петря одним своим взглядом чуть не убил Зубатого: тот еще у Воркуты в эту сторону ехать присоветовал.

— Ой, беда! — сокрушался Зубатый. — Совсем мой ум кружил…

Отблагодарили мы рыбаков пачкой легкого табаку, а они отдарили нас свежей рыбой и разъехались всяк в свою сторону.

Верным путем ехать веселее. Начальница стала посмеиваться. Я песенки запела. Саша за куропатками, по кустам поглядывает. Сколько-то пострелял приносит двух куропаток, кладет мне на нарты.

— Разбойник ты, Сашка, — говорю я ему: — и самца и матку убил.

— Да под ружье попадет — разве спрашивают?

— Дурак ты, — говорю. — Детишек-то зачем обездолил? Пропадут ведь без матери. У нас в тундре закон: матку на яйцах и от малых детей не бьют. Каждую птицу в эту пору различают, казак али матка.

Подъехал к моим нартам Петря, едет рядом и говорит:

— Давно это дело было. От старинных людей я слыхал.

«В кожвинских лесах пошел один мужик лесовать, белку бить. Идет и видит: из-под дерева полк выбежал. А на лесине белка прыгала и упала. Волк пасть разинул и поймал белку.

Вот белка просит:

— Пусти меня, волк!

А волк говорит:

— Пущу. Только скажи: почему вам, белкам, всегда весело, а мне тоскливо?

Вот выпустил волк белку, а она с дерева и говорит:

— Ты, волк, всем вред делаешь — тебе и тоскливо. А мы зла никому не делаем и вреда никому не делаем, и нам всегда весело».

Помолчал Петря, а потом прибавил:

— Вот и мы, люди, так: кто вред делает, тому невесело.

И посмотрел на Зубатого пристальным взглядом.

Я спрашиваю:

— К чему ты это, Петря, говоришь?

А он вместо ответа погнал оленей и в сторону от меня отъехал. Поглядела и я на Зубатого: взгляд темный, злой, и видно, что ему тоскливо.

Тащить груженые нарты по талой земле оленям через силу было. Сами нарты не один пуд весят, да воз наложен шесть-семь пудов. Грузовые нарты всегда двое оленей волокут, а у нас олени слабые, пришлось по трое в нарты поставить. В легковые мы запрягли по пять да по шесть оленей, чтобы грузовых поторапливали.

Вот бедные грузовые и тащатся сзади со своим немалым возом. По лопаткам они резиновыми лямками опоясаны, а от лямок по подбрюху ремни ко грузовым нартам идут. К этим нартам еще грузовая упряжка на буксир взята, к тем — еще одна: так друг дружку за шею и тянут.

Без мала сутки мы проехали, а из комариного царства не выбились. Когда с высокого бугора увидали мы внизу черную ленту вдоль тундры, все закричали:

— Тракторная дорога!

Да тут и остановились. Широкий откос бугра порос кустистой шубницей. Кора у нее как у ивы, а лист как у ольхи, только толще и с нижней стороны беловатый; на верхушках веток какие-то шишки, а в них набился пушок вроде белой ваты, мягкий, как мех лисьей шубы. Потому ее и шубницей зовут.

Растет шубница кустисто, по многу отростков от каждого корня. Раскинется она о самую землю, выкривится во все стороны, переплетется одна с другой, друг дружке навстречу, и вдоль, и поперек, и наискось по-всякому перевьется, не скоро сквозь нее проберешься. Шубница оленям дорогу загораживает, понизу ее только куроптям да горностаям привольно бегать. Зато шубница дает нам самые жаркие дрова. Нижние деревни на Печоре, как только страду в лугах закончат, идут по голоснежице за этими дровами — в приморских поселках других поблизости и не растет.

Вот и мы развели костры из жарких дровец, и в чуме, и у палатки, и в самой палатке — от комаров. А пастухи все втроем оленей спасают.

Вконец одолели оленей комары. Перед самым нашим приездом попали мы под дождик. А на мокрых оленей насядут комары — как смолой засмолят. В редкой весенней шерсти оленя набьется комаров в два лежачих перста. Один на другом, один на другом — в три да в четыре ряда набьются и сидят там в тепле да в добре: ни ветер их не бьет, ни дождь не сечет.

Пастухам и спать некогда. Кусты они секут, боровину да тундровину рвут, наложат на костер, чтобы дым погуще был. Напустят дыму, как туману, и держат стадо под ним.

К утру видит Петря, что никакой пользы от нашей стоянки нету, ни себе отдыха, ни оленям покоя да сытости, и решил ехать дальше. Тракторная дорога совсем рядом лежала, а чтобы пробраться к ней, немало все мы трудов приняли. Пришлось нам вырубать да прокладывать в густых кустах шубницы тропу. Долго ли, коротко ли — выбрались на дорогу. И вот опять наши олешки везут нас с грузом, а от комаров спасти их не можем: хореем разве их отгонишь? И на новой стоянке не легче.

Мечутся олени — то к студеной озерной воде, то к узким пластовинкам снега в разлогах, оттуда к сопочным вершинам, где мог подуть ветерок с моря.

На стоянке кто чем мог, тем и помогал. Пастухи берегли стадо, чтобы не разбежалось, мы с Татьяной да с начальницей костры поддерживали. Леонтьев гонял Черного за оленями, когда они от стада откалывались. А Саша оленей оглаживал да опахивал, будто он мог все стадо от комаров уберечь.

Час ли, два ли побились, Зубатый и говорит:

— Загоним оленей в озерко.

На том и согласились. Олени в воду с охотой забрели. Забрели по шею в воду и стоят там, пофыркивают. Успокоились, видно, стало им легче.

Мы Зубатого благодарить готовы. А он нам говорит:

— Идите спать. Лишний человек оленей пугает…

Спать-то мы легли, но весь остаток ночи слышали, как пастухи и собаки воевали с оленями.