Три жизни Алексея Рыкова. Беллетризованная биография

6. «Лучше сесть в тюрьму»

Из Москвы Рыкова снова переправили за границу — на этот раз нелегально, но оперативно и без трудностей. Скорее всего, эту операцию усердно и профессионально готовили, что подтверждает вторую версию побега. Рыкова ждал Ленин.

В глубине души Рыков давно уже считал ленинскую непримиримость недостатком, особенно для политика. Слишком уж явно охватывал Старика азарт борьбы — и нередко вчерашние ближайшие соратники становились его противниками. Разве можно обходиться без компромиссов, без дипломатии? В борьбе с «ренегатами» разных мастей Ленин, по мнению Рыкова, зашел слишком далеко, перегнул палку. Недоумение вызвал у Алексея Ивановича и теоретический труд Ленина «Материализм и эмпириокритицизм. Критические заметки об одной реакционной философии», направленный прежде всего против Богданова и его увлечения идеями австрийского мыслителя Эрнста Маха. Ленин усмотрел в этом направлении «идеалистические оттенки» и яростно с ними боролся. Рыкова вовсе не привлекал идеализм, но он считал избыточной столь напряженную борьбу с «оттенками». И, не будучи сторонником Богданова, не считал необходимым отсекать его от партии. Некоторые исследователи, начиная с неутомимого Николаевского, видели в этой деятельности Ленина исключительно борьбу за финансовые рычаги в Большевистском центре — ведь Богданов и Красин играли в нем значительную роль[36]. Думаю, ограничивать интересы Ленина «золотым запасом» партии не стоит: в первую очередь он вел борьбу за централизацию большевистских сил. Но вел ее, по мнению многих соратников, включая Рыкова, чересчур яростно и рьяно. Да еще и поднимается в философские дебри — получается, стреляет из пушки по воробьям… Да из какой пушки!

Между прочим, схожего мнения в те дни придерживался еще один большевик, в будущем ставший весьма крупным политиком, — Коба, Иосиф Джугашвили. Из сольвычегодской ссылки он писал большевику Владимиру Бобровскому: «О заграничной „буре в стакане воды“, конечно, слышали: блоки — Ленина — Плеханова, с одной стороны, и Троцкого — Мартова — Богданова, с другой. Отношение рабочих к первому блоку, насколько я знаю, благоприятное. Но вообще на заграницу рабочие начинают смотреть пренебрежительно: „Пусть, мол, лезут на стенку, сколько их душе угодно, а по-нашему, кому дороги интересы движения, тот работает, остальное приложится“. Это, по-моему, к лучшему»[37]. Рыков, гораздо больше Сталина знавший о маневрах Ленина и различных уклонистов, во многом мог бы согласиться с грузинским товарищем. Их обоих тянуло к практической работе… А Ленин слишком глубоко окунулся в партийные дрязги.

Подчас им казалось, что Ильич умеет только размежевываться, рвать связи, оставляя вокруг себя только верных сторонников. Как говорили противники — бессловесных рабов. Правда, Рыкова — ершистого, строптивого — никто не мог назвать человеком, не имеющим своего мнения.

И он сомневался — стоит ли идти до конца с этим невероятно работоспособным, быстро мыслящим, но несговорчивым человеком. Уйти? Меньшевики бы приняли «товарища Сергеева» с распростертыми объятиями, а они в те годы выглядели как более серьезная сила, чем «фракция Ульянова». Но… дело зашло уже слишком далеко, Рыкова знали как последовательного большевика, а перебегать из одного стана в другой — занятие недостойное. К тому же и подпольщики не чурались здорового политического карьеризма и «браков по расчету», а среди меньшевиков легче было затеряться. Там хватало своих «идеологов», талантливых (по крайней мере, тогда они казались таковыми!) литераторов и ораторов, да и организаторов. А в ленинской тактике Рыкова устраивало главное — ставка на партийные комитеты, на постоянную агитацию среди рабочих. Алексей Иванович знал и любил такую работу куда больше писанины… Ленин — политик, далеко не лишенный проницательности, — конечно, видел издержки своего упрямства. Видел, что может растерять даже верных сторонников и в конечном итоге разбазарить партию. В глубине души он уже был готов и к дискуссии, и к компромиссам — и будущее это покажет.

Впервые Алексей Иванович задержался в Европе надолго — вопреки своему желанию. Существование в эмиграции казалось ему бессмысленным, противным деятельной натуре вечного нелегала. Рыков писал Ленину: «Для меня лично стало совсем невыносимым болтаться без толку по Парижу и Берлину. Лучше уехать в Пинегу или сесть в тюрьму»[38]. Тяжелое признание, нехарактерное для Рыкова, которого все считали неисправимым оптимистом. Но и его коснулась хандра, обрушившаяся на большевиков в 1909–1910 годах, когда их дело казалось надолго проигранным. И все-таки он не впадал в апатию, действовал — то выполнял задания Ленина, то пытался играть собственную партию. Два раза ездил в Женеву, встречаться с Плехановым, который держался несколько высокомерно. Он не доверял большевикам, ждал от них подвоха и под разными предлогами не соглашался на их предложения созвать общую конференцию всех направлений РСДРП. Более успешной оказалась «польская миссия» Рыкова. В Париже он подписал соглашение с польскими социал-демократами. Вел переговоры и со «впередовцами», к которым, как известно, относился более терпимо, чем Ленин. Именно тогда меньшевики стали относиться к нему серьезно — это проявится и после 1917 года.

Словом, в предвоенные годы Рыков прошел через огонь и воду внутрипартийных споров. Немногие выдержали эти испытания, но за одного битого двух небитых дают — и «товарищ Власов» окончательно превратился в ушлого политика.

Глава 4. Первая русская революция