Три жизни Алексея Рыкова. Беллетризованная биография

5. Пинежский репортер

Из Франции Рыков прибыл на московский Александровский (в наше время — Белорусский) вокзал, прилично выспавшись в дороге. По-видимому, уже в поезде за ним следили, а на перроне — поджидали шпики. Провели несколько сотен метров по московской улице — и сдали полиции. При обыске у него обнаружили документы на имя екатеринославского мещанина Михаила Тарасова и список городов, которые Рыков собирался задействовать в подготовке конференции. Церемониться с революционером не стали. Арест, девять месяцев тюрьмы и ссылка в живописную заснеженную Пинегу, где он наконец-то увиделся с сестрой. Тогда казалось, что так будет продолжаться вечно — конспирация, аресты, ссылки. Но Рыков сохранял оптимизм. Верил, что российское море еще взбаламутится. Не зря же Максим Горький пророчил: «Буря, скоро грянет буря». Правда, мало кто верил, что буря завершится победой большевиков и строителей социализма. На их век вполне хватило бы и буржуазной революции, а в буржуазных условиях действовать в России будет гораздо сподручнее, чем при самодержавии. Так рассуждалось в 1911 году, когда революционное движение в России снова поднималось, оправившись после столыпинских ударов.

Продолжалась транзитная бродяжья жизнь, на которую Алексей Иванович иногда жаловался, но и привык к ней основательно. «Не успел я сесть на студенческую скамью, как попал в каталажку. С тех пор прошло двенадцать лет, но из них я около пяти с половиной лет в этой каталажке прожил. Кроме того, три раза путешествовал этапом в ссылку, которой тоже посвятил три года своей жизни. В короткие просветы „свободы“ передо мной, как в кинематографе, мелькали села, города, люди и события, и я все время куда-то устремляюсь на извозчиках, лошадях, пароходах. Не было квартиры, на которой я прожил бы более двух месяцев»[43], — рассуждал Рыков и нисколько не преувеличивал. Схожая ситуация складывалась и у Фаины, которая провела в пинежской деревушке не один год.

В Пинеге Алексей Иванович с привычным упрямством возобновил работу местного комитета ссыльных большевиков, который сам же и создал до прошлого побега, но кроме того, и пытался подрабатывать. Устроился корреспондентом в «паршивую газетенку „Архангельск“» (так он сам называл это издание). Получал полторы копейки за строчку, но брали его корреспонденции нечасто: достойных внимания событий в Пинеге почти не происходило. Рыков иронизировал: «К моему несчастью, ни краж, ни грабежей здесь нет, и писать совсем не о чем»[44]. Редактировал газету «какой-то кадет», Рыков презирал его, а редактор немилосердно вычеркивал из его статеек все живое. Но литературные упражнения Алексею Ивановичу пригодились: в революционной среде ценились «теоретики» — люди, умевшие писать, по сути — публицисты, развивавшие и препарировавшие идеи Маркса, внося в них нечто свежее. А для этого журналистские способности просто необходимы. Рыков в этом смысле не выделялся и никогда не считался крупным литератором, но пинежская работа отточила его перо. Он научился письменно излагать свои идеи не только в шутливых личных корреспонденциях, но и в статьях, предназначенных для сотен читателей — включая самых неквалифицированных, ничего не понимающих. Он научился «разжевывать» свои мысли, а это умение остро пригодится ему после 1917 года. Выдающимся «пропагандистом и агитатором» он не стал, не имел обыкновения высказываться в прессе по каждому поводу, но изредка писал или надиктовывал (в основном на экономические темы), и у него получалась вполне профессиональная публицистика.

Что можно было рассказать о Пинеге начинающему журналисту? В этот уездный городок часто ссылали политических. Там побывали и молодой Климент Ворошилов, и Александр Серафимович — будущий классик советской литературы. В Пинеге шла торговля лесом, налаживались речные перевозки, сколачивались немалые капиталы. Быть может, именно там Рыков впервые всерьез стал изучать деловую, хозяйственную жизнь — чтобы было о чем писать.

Освобождение из ссылки ему принесла амнистия, которую объявили к 300-летию династии Романовых. Дату эту отмечали широко, несколько лет. И злейших врагов царизма освободили в честь царского юбилея. Он переехал в Москву, которая сильно изменилась после революционных событий. Изменился и образ жизни вечного «профессионального революционера».

В тот год он повторил пушкинское: «Участь моя решена, я женюсь». В 1913 году Нина Семеновна Пятницкая стала сотрудницей Политического Красного Креста, созданного в 1912 году во главе с Верой Фигнер и Екатериной Пешковой при энергичном участии Максима Горького — для оказания посильной помощи политзаключенным и ссыльным. Это была вполне легальная организация. Тогда же они с Алексеем Ивановичем стали супругами.

Предписание губернатора Томской губернии уездному исправнику о направлении Рыкова в Нарымский край под гласный надзор полиции. 19 ноября 1913 года [РГАСПИ. Ф. 669. Оп. 1. Д. 27. Л. 8–8 об]

Ее брат — инженер и революционер Филипп Семенович Маршак — приходился двоюродным братом более известному Маршаку, Самуилу Яковлевичу, который всю жизнь интересовался судьбой Рыкова и его родственников. Об этом мы знаем из воспоминаний их родственника Михаила Филипповича Маршака, более известного под литературным псевдонимом Шатров. Известный драматург, создавший на сцене второй половины XX века политический театр, посвященный Ленину и его соратникам, был сыном Филиппа Семеновича, соответственно, родным племянником Рыкова. Любопытно, что ни в одной из своих пьес он не сделал дядьку главным героем. В последние годы он жил в том же Доме на набережной, в котором до ареста проживали Рыковы… Это был своеобразный жизненный реванш. Тянуло их — подранков классовой и политической борьбы — в этот серый трагический дом с не самыми комфортабельными квартирами.

Но вернемся в 1913 год. Над грандиозными монархическими празднествами Рыков посмеивался, но и революционное подполье после нескольких лет разлуки его разочаровало. Усугубились прежние болезни! Как быстро остепенились и выдохлись многие недавние молодые «борцы за революцию». Многие из них, женившись, напрочь забывали о партийных обязанностях. Рыков не сомневался, что это и есть «мещанство», которое так ненавидел Горький. К таким дезертирам Алексей Иванович, после тюрем и ссылок, относился с недоброй насмешливостью. В 1905 году они стремились в бой, а теперь «приличный домашний очаг» для многих стал важнее политических идеалов. Сам Рыков к чинной семейной жизни не стремился и в жены выбрал единомышленницу, которая отлично понимала, что такое быть супругой нелегала. Следили за ним неотступно, а Рыков, конечно, сразу окунулся в партийную жизнь — и в октябре 1913 года его снова арестовали. На этот раз наказание вышло куда строже прежних — ссылка в Томскую губернию, в Нарымский край, в Колпашево, под гласным надзором полиции.

Из полицейского департамента направилось письмо томскому губернатору: «Рыков является наиболее активным представителем московской организации РСДРП. После отбытия административной высылки в Арханг. губ. Рыков прибыл летом в Москву и стал усиленно восстанавливать связи с фабрично-заводскими рабочими… Ранее Рыков был неоднократно задерживаем на нелегальных собраниях рабочих, в том числе на собраниях боевой дружины МК. Он занимался все время революционной деятельностью под чужим видом, под чужим именем»[45]. Так и впрямь обстояли дела: у царской власти, возможно, не было более упрямого противника, чем Рыков, с юности почти не выныривавший из подполья. Да, он не занимался террором, но к вооруженной борьбе рабочих отрядов в 1905–1906 годах был причастен.

Донесение пристава 5-го стана Томского уезда уездному исправнику о побеге административно-ссыльного Рыкова из Нарыма. 21 сентября 1914 года [РГАСПИ. Ф. 669. Оп. 1. Д. 27. Л. 35]

Путь до нового места ссылки был настоящим хождением по мукам. Рыков откровенно писал жене: «Конвой от Пензы дрался и избил нескольких арестантов. Мою руку несколько раз сковывали с рукой соседа. В скованном виде я промаршировал верст пять в Самаре»[46]. Он не жаловался, но, как мы видим, и не боялся ее травмировать. Потом — сто человек в тесной камере без нар, нашествие вшей — и, наконец, изба в простуженном краю. Считалось, что из Нарымского края бежать невозможно. Но полиция узнала, что большевики замышляют побег Рыкова, что для него уже подготовлен паспорт на имя некоего Василия Владимировича Зиновьева. И все-таки товарищу Алексею удалось бежать.

Заявление Рыкова Томскому уездному исправнику о выдаче ему довольствия. 2 декабря 1913 года [РГАСПИ. Ф. 669. Оп. 1. Д. 27. Л. 14]

Две тысячи верст от прошел по тайге и болотам. Голодал, болел, но добрался до Самары. Там его и схватили, чтобы оперативно вернуть в тот же суровый Нарым. В той ссылке он организовывал протестные демонстрации, в том числе антивоенные. Ведь началась Первая империалистическая… Рыков вполне разделял отношение Ленина и большинства однопартийцев к «империалистической войне». Однажды при обыске в его комнате нашли оружие — и Рыкову пришлось некоторое время провести в томской тюрьме. Он ослаб, постоянно кашлял, по существу — надорвал здоровье. Его спасла Нина. Ей стоило немалых усилий добиться разрешения на поселение вместе с мужем. В середине 1915 года она приехала в Нарым — и там, в спартанской обстановке, у Рыковых наступил второй медовый месяц. Он уговорил Нину уехать на «большую землю», когда очевидна стала ее беременность. Они расставались, четко осознавая, что новой встречи может и не быть…

22 августа 1916 года, в Ростове-на-Дону, родилась Наташа — единственная дочь Рыковых. Кто тогда мог предсказать, что через полгода рухнет Российская империя и у «отверженных» начнется вторая жизнь? А пока он выхлопотал себе небольшое послабление: из-за нездоровья губернатор позволил сменить Рыкову место ссылки — с Нарымской на Астраханскую губернию. Его должны были доставить «по этапу» в городок Енотаевск. Там легче устроиться с семьей, с дочерью… Исполнить это решение царская власть не успела: Рыкова освободила Февральская революция. Его последняя зима в Нарыме выдалась самой морозной. Рыков возвращался в Москву с холода — как свободный гражданин и партиец вполне легальной РСДРП(б). Впервые за два десятилетия он не чувствовал себя подпольщиком. Так завершалась первая жизнь Рыкова: на него нахлынул дух ранней московской весны после нарымской стужи.

Глава 5. «Отречемся от старого мира»