Испытание на зрелость

34

Квартира Добшиковых находилась напротив квартиры Коваржовых. Комната была хорошей, уютной, со старомодной мебелью и окном на улицу. Здесь Марушка чувствовала себя спокойно.

— Марушка, где вы так долго были? — с материнской заботой спросила ее пани Добшикова, когда квартирантка на другой день после переезда вернулась поздно вечером, вся окоченевшая от холода. Ее тяжелый портфель был чем-то набит.

— Во Вноровах у родственников, — с улыбкой ответила Марушка и быстро запихнула портфель в шкаф.

— Не хотите немного картофельного супа, чтобы согреться? Я не протопила в вашей комнате, думала, что вы уже не придете.

— Не беспокойтесь, я погреюсь в кухне. — Она села и с аппетитом начала есть горячий суп.

— Он немного густоват, не так ли? — словно оправдываясь, сказала пани Добшикова.

— Нет, что вы, я как раз такой и люблю…

Дочь пани Добшиковой с любопытством наблюдала за Марушкой, не пропуская ни одного ее движения. Она заметила, что перед сном Марушка вновь, как и накануне вечером, повязала голову небольшим платком. Зачем она это делает?

Рано утром Марушка позвонила к Коваржовым.

— Оставляю это пока у вас, но будь осторожна, чтобы не уронить и не разбить. — И она приоткрыла перед подругой крышку коробки.

Соррел с удивлением смотрела на ампулы для инъекций, наполненные чем-то белым.

— Это вши, зараженные тифом, — шепотом объяснила ей Марушка. — Мы будем их зашивать в наушники, предназначенные для немецких солдат. Только, ради бога, не разбей их. Это была бы катастрофа, — предостерегала она подругу.

В душе она просила у доброй, доверчивой Соррел прощения за несуразную ложь о зараженных вшах. Но что ей оставалось делать? Самодельные зажигательные шашки нельзя было держать в ее комнате. Если Марушку арестуют, то их заберет у Соррел кто-нибудь другой и доставит по назначению. Их будут сбрасывать с моста на вагоны с военными материалами.

Марушка привезла известие о том, что гестапо арестовало в Праге Милоша Красного. Кольцо сжимается, опасность растет, и в связи с этим повышается ответственность каждого. Каждый шаг теперь нужно тщательно взвешивать, мостик узкий и шаткий, следует идти осторожно, чтобы не оступиться. Ночью, как и прежде, она будет неслышно, подобно лисе, красться в темноте, а утром, вся забрызганная грязью и уставшая, тихо сядет за швейную машинку в бандажном отделе на Французской улице, чтобы молча шить бандажные пояса.

Во время такой работы можно думать, взвешивать, оценивать обстановку. Здесь, в мастерской, Марушка по-настоящему отдыхает, здесь она в безопасности, в тепле и тишине. И здесь можно отдаваться воспоминаниям о чем-нибудь приятном или веселом.

— Этот пакет положишь в деревне перед входом в евангелический костел, — сказала она подруге, когда та отправлялась в Словакию к матери.

Соррел с готовностью кивнула. Она никогда не задумывалась над тем, почему должна выполнить то или иное поручение. Марушка просила, и этого было достаточно. Марушке не нравилось, когда ее расспрашивали.

Когда Соррел делала пересадку в Весели, ей внезапно пришла в голову мысль посмотреть, что спрятано в пакете. Она зашла в туалет и развязала пакет.

— «Чехи и словаки! — прочитала она, и сердце ее тревожно забилось. — Мы переживаем самые печальные дни нашей жизни, но верьте, что снова наступит 28 октября — символ свободной Чехословакии, — и чехи и словаки отметят его в едином государстве… — Ее глаза лихорадочно перескакивали с одной строки на другую. — Немцы должны быть любой ценой разгромлены… за их бесчеловечные преступления… Боритесь всеми средствами против фашизма, за возрождение свободной Чехословакии!»

На ее лице выступил пот, буквы прыгали перед глазами. Она испуганно оглянулась. Как быть? Она разделила листовки на две части и осторожно подсунула их под кофточку.

— Марушка, я так испугалась, — рассказывала она после возвращения в Брно.

Марушка тряслась от смеха.

— И как же ты потом перед костелом во Врбовцах извлекла их из своего тайника?

Теперь, сидя за швейной машинкой, Марушка улыбалась при этом воспоминании. Важно, что листовки попали в нужные руки. Их забрал местный учитель.

— Что поделаешь, я такая трусливая, — оправдывалась Соррел. — Мне стыдно, когда я вспоминаю, какой ужас тогда меня охватил… Такие трусливые люди вам наверняка не нужны.

— Ты ошибаешься, — заметила Марушка. — И мне во время подобных дел бывает страшно. Все боятся. Но безумцы, которые рискуют в любую минуту, нужны только сейчас. В мирное время в них не будет потребности.

Швейная машинка стучит, игла накладывает один стежок за другим, и в каждый стежок девушка прячет волнение, страх и надежду. Так проходит день за днем.

Какое счастье, что человеческое сердце отличается от машины! Иначе сердце матери на расстоянии не могло бы почувствовать волнение ребенка.

Когда мать нажала кнопку звонка на воротах, все в квартире Добшиковых уже спали, дом был закрыт.

Марушка услышала звонок. Ей показалось, что кто-то произнес ее имя. Этот незабываемый голос… Но может быть, это лишь иллюзия? Не ждет ли ее перед воротами мама?

— Мамочка! Я думала, что звонит гестапо!

Сердце матери замерло в смертельном страхе. Да, она предчувствовала, что Марушка в опасности. Они об этом не раз говорили. Но только сейчас, когда она услышала это страшное слово, перед ее глазами возник череп с перекрещенными костями — эмблема гестапо. И мать, охваченная невероятным отчаянием, обняла дочь и уложила, как ребенка, в постель.

За окнами выл ветер. В ту беспокойную ночь, полную страха и ужаса, Марушка спала в объятиях матери.

«Прости меня, дорогая мама, за то, что я доставляю тебе столько переживаний и боли. Но я уже не могу иначе, не могу вернуться в теплую, безопасную квартиру, пока не выполню своей задачи. Тебя, возможно, ждут еще большие переживания, но, что поделаешь, меня не переделать. Сколько матерей сегодня ждут своих дочерей и сыновей…»

Снаружи снова завыл ветер, протяжно и отчаянно, как будто оплакивали мертвого.

В эту ночь последнего дня ноября был арестовал Рудольф Дуфек из Марушкиной тройки.

Хмурым, дождливым был ноябрь 1941 года, да и декабрь не лучше. Беспрерывный холодный ливень хлестал по лицу Марушки, когда она вышла из автобуса в Веверска-Битишке.

Как здесь ей все знакомо и близко!

Площадь со стоящими автобусами, городские весы, старинный костел. Дорога поднимается вверх, к Лажанкам. Окна домов темны. Сколько же она здесь изъездила и исходила!

И этот предпоследний дом со скрипящей калиткой так знаком ей. Еще недавно в саду цвели астры и хризантемы. Сегодня земля размокла и стебли без цветов гниют в грязи.

Она долго подавала свистом условный сигнал, прежде чем Боб выглянул. Порывистый ветер вырвал дверь из его рук. В последний момент Боб все же схватил дверь, но ветер в отместку плеснул ему в лицо струи холодного дождя.

— Входи! В такое ненастье и собаку на улицу не выгонишь, — прошептал Боб и втащил Марушку в прихожую.

Она не сопротивлялась, двигаясь как заведенная кукла.

Боб включил свет и остановился как вкопанный. Лицо Марушки, мокрое от дождя, было уставшим и смертельно бледным.

— Что-нибудь случилось? — спросил он ее дрогнувшим голосом.

— Арестовали одного из нашей тройки, — выдавила из себя Марушка, и Бобу показалось, что она пошатнулась.

Он легонько схватил ее за локоть.

— Плохи дела! Но это не означает, что должны арестовать и тебя.

Марушка молчала. Он чувствовал, как она дрожит.

— Заходи, обогрейся, — пригласил он ее.

— Нет, — отказалась она, хотя зубы ее выбивали дробь. — Сейчас очень опасно. Боюсь, что он не выдержит и выдаст.

— Мне кажется, ты его недооцениваешь. Никто из нас не знает, на что способен сам.

Она слушала его с закрытыми глазами. Ее мокрые волосы свисали из-под платка, посиневшие веки вздрагивали.

— Достань мне яд, какой-нибудь сильный яд, — прошептала она, едва шевеля губами.

— Что? Яд? — вскрикнул Боб и, ошеломленный, попятился назад. — Что с тобой?

— Какой-нибудь сильный яд, — повторила Марушка как в бреду.

— Ты больна, тебе надо полежать. — Боб снова взял ее за локоть. — Останься у нас, отдохнешь, а потом я отвезу тебя куда-нибудь. Это будет самым разумным.

— Нельзя. Я должна вернуться обратно.

— Это безумие. Говоришь, что боишься, как бы он не выдал, а сама лезешь в капкан. Подумай сама!

Марушка открыла глаза. В них сквозили смертельная усталость, печаль и безразличие.

— Среди тех листовок, которые я отдала Дуфеку незадолго до его ареста, я случайно оставила письмо Любе в Пльзень.

Боб вздрогнул и заметно побледнел.

— Возможно, он нашел письмо и успел уничтожить, — предположил он, но голос выдал его волнение.

Марушка снова покачала головой. Ее лицо исказила гримаса, как будто она испытывала невыносимую боль.

— Это непоправимая ошибка! — вырвалось из уст Боба.

— Именно поэтому мне и нужен яд, — прервала она его.

— Подожди, подожди, это не решение, — Боб напряженно думал, как ее разубедить. — У меня нет яда. Где его достанешь?

— Попроси у местного врача, ты же его знаешь. Может, он тебе даст.

Мгновение он смотрел на нее, потом решительно произнес:

— Нет, этим ты никому бы не помогла. Мертвый воин не принесет пользы нашему делу. Ты не одна отвечаешь за других. Поэтому ты должна бороться за жизнь любой ценой, понимаешь? Это твой долг.

Марушка опустила голову. Мокрые волосы упали на ее лицо. Она не отбросила их, как будто ей все было безразлично.

— Ты устала, — убеждал он ее. — У тебя сдали нервы. И потом, попасть к ним в руки еще не означает умереть. Арестованные часто возвращаются домой и приносят еще много пользы.

Она стояла неподвижно, словно не слыша его. Затем медленно повернулась и взялась за ручку двери. В последний раз он попытался ее задержать:

— Не ходи, умоляю тебя, останься у нас, пока обстановка не улучшится.

Марушка отрицательно покачала головой и сжала ручку.

— Я должна… предупредить… — тихо произнесла она. — Остается мало времени.

Она открыла дверь. Тьму декабрьской ночи обильно орошали струи дождя. Марушка подняла воротник плаща и направилась в глубь сада.

— Куда идешь? — остановил ее Боб.

— Пойду через сад, — прошептала она и быстрым шагом направилась к голому кустарнику у забора.

Когда Боб подошел к нему, он услышал только ее удаляющиеся шаги.

Марушка перелезла через забор соседнего двора и исчезла в лесу. Высокие деревья окружили ее, как молчаливый отряд солдат, ждущих сигнала к атаке. Где-то здесь должна быть дорога. Марушка посветила себе фонариком. В нескольких метрах справа она заметила обнаженные корни, торчащие из глины. Девушка направилась к ним, а затем по узкой тропинке стала спускаться вниз. Подошвы скользили, и ей пришлось несколько раз хвататься за ветви, чтобы не упасть.

Тропинка все сужалась, по обеим сторонам сплошной стеной стоял кустарник.

«Может быть, я сбилась с дороги?» — подумала Марушка, когда зацепилась полой за колючую ветку. Теперь ей нужно было буквально продираться вперед. Вода хлюпала в ботинках, стекала по спине. Она снова зажгла фонарик. Почему так затянулся путь? Должен же он когда-нибудь закончиться! И действительно, в эту минуту перед ней открылась опушка леса. Там уже не было никаких кустов. Марушка с трудом сделала еще несколько шагов, снимая с пальто и чулок прицепившиеся веточки, и испуганно остановилась.